— Давай пойдем впереди, если уж они такие чувствительные, — сердито сказала Урсула. Так они дошли до открывшегося перед ними озера — ярко-голубого и очень живописного. Залитый солнцем пологий берег был сплошным лугом, противоположный обрывистый — порос густым темным лесом. От берега отчаливал пароходик, народ, толпился на нем, гремела музыка, слышался шум лопастей. Нарядная толпа, собравшаяся у эллинга, казалась издали сборищем лилипутов. С верхней дороги простолюдины смотрели на веселье внизу с завистью, словно не удостоенные рая души.

— Подумать только! — прошептала Гудрун, глядя на пестрое сборище гостей. — Сколько их! Неужели мы тоже окажемся в этой толпе?

Ужас, испытываемый Гудрун перед большим стечением народа, передался Урсуле.

— Жуткое зрелище, — сказала она с тревогой.

— Только представь, какие они вблизи, представь! — Гудрун говорила все тем же нервным шепотком, но продолжала идти вперед.

— Мы можем держаться в стороне, — занервничала Урсула.

— Если это не удастся, мы здорово влипли, — заключила Гудрун. Урсуле были невыносимы отвращение и тревога Гудрун, смешанные с иронией.

— Можем не оставаться здесь, — сказала она.

— Да я и пяти минут не вынесу, — отозвалась Гудрун. Они подошли ближе, у ворот стояли полицейские.

— Их поставили, чтобы гости не разбежались, — сказала Гудрун. — Ну и история!

— Надо бы подождать папу и маму. — Урсула не на шутку разволновалась.

— Мама с легкостью выдержит этот праздник в узком кругу, — сказала презрительно Гудрун.

На душе у Урсулы кошки скребли: она понимала, что отец злится и страдает. Сестры подождали родителей у ворот. Высокий худой мужчина в мятом костюме — их отец — нервничал и волновался, как мальчишка, боясь, как бы не сплоховать на празднике. Он не ощущал себя джентльменом, он вообще ничего не ощущал, кроме раздражения.

Урсула взяла отца под руку, они вручили билеты полицейскому и вошли, держась рядом, — все четверо: высокий, раскрасневшийся от волнения мужчина, по-мальчишески насупивший тонкие брови; спокойная женщина с моложавым лицом, не выказывающая и тени смущения, хотя ее волосы сбились на одну сторону; Гудрун — ее глаза округлились, потемнели и расширились, выражение округлого, нежного лица было бесстрастным, едва ли не угрюмым, — такое впечатление, что она готова хоть сейчас повернуть назад, несмотря на то, что продолжала идти вместе с другими; и Урсула, на лице которой застыло выражение глубокого изумления — оно возникало всякий раз, когда она оказывалась в неловкой ситуации.

Помощь подоспела в лице Беркина. Он подошел к ним, улыбаясь, держал он себя, по своему обыкновению, исключительно любезно, что ему почему-то всегда не совсем удавалось. Однако он снял шляпу и улыбался так искренне, что волнение Брэнгуэна поубавилось, и он сердечно приветствовал его:

— Здравствуйте! Вам уже лучше?

— Да, гораздо. Здравствуйте, миссис Брэнгуэн. Я знаком с Гудрун и Урсулой.

Его глаза излучали непритворное дружелюбие. Общаясь с женщинами, особенно с пожилыми, Беркин всегда был подчеркнуто внимателен и любезен.

— Мне это известно, — сказала миссис Брэнгуэн холодным тоном, однако с явным удовлетворением. — Я довольно часто слышу, как они о вас говорят.

Беркин рассмеялся. Гудрун отвернулась, чувствуя себя униженной. Люди стояли, разбившись на группки, кое-кто из женщин пил чай в тени орехового дерева, официант во фраке сновал между гостями, некоторые девушки кокетливо укрылись под зонтиками, молодые люди после гребной гонки сидели на траве, поджав по-турецки ноги, они сняли пиджаки, закатали по-мужски рукава рубашек, руки положили на колени, обтянутые белыми фланелевыми брюками, пестрые галстуки болтались у них на шеях, молодые люди весело смеялись и старались рассмешить девушек.

«Ну почему, — подумала Гудрун со злостью, — эти юнцы настолько невоспитанны, что сняли пиджаки и так бесцеремонно ведут себя?»

Она питала отвращение к среднестатистическому молодому человеку с зализанными, напомаженными волосами, панибратски общающемуся с людьми.

К ним подошла Гермиона Роддайс в красивом белом кружевном платье, поверх которого она набросила длинную шелковую шаль с вышивкой в виде крупных цветов, на голове у нее была большая одноцветная шляпа без украшений. Гермиона выглядела поразительно, потрясающе, почти пугающе — высокая фигура, за которой по земле тянулся край огромной кремовой шали с яркими цветными пятнами, густые волосы падали на глаза; удлиненное, бледное, загадочное лицо, яркие блики света вокруг.

— Ну и странная же она! — Гудрун слышала, как девушки хихикают за спиной Гермионы, и была готова их убить.

— Добрый день! — протянула Гермиона, окидывая родителей сестер доброжелательным, медленным взглядом. Для Гудрун это было большим испытанием. Гермиона настолько верила в превосходство своего класса, что могла подойти и вступить с человеком в беседу из чистого любопытства, словно тот был экспонатом на выставке, Гудрун тоже могла так поступить, но ей претило самой оказаться в положении экспоната.

Гермиона оказала большую честь Брэнгуэнам — лично подвела их к тому месту, где Лора Крич приветствовала гостей.

— Это миссис Брэнгуэн, — пропела Гермиона, и Лора в накрахмаленном, украшенном вышивкой полотняном платье пожала женщине руку, сказав, что рада ее видеть. Подошел Джеральд в белоснежной сорочке и черно-коричневом блейзере, выглядел он потрясающе. Его тоже познакомили со старшими Брэнгуэнами, и он сразу же заговорил с миссис Брэнгуэн как с леди, а с ее мужем — как с человеком низкого звания, не джентльменом. У него это выходило абсолютно естественно. Ему приходилось протягивать для рукопожатия левую руку: правую, забинтованную, он держал в кармане пиджака. Гудрун была очень рада, что никто из родных не стал спрашивать, что у него с рукой.

Пароходик причаливал к берегу, люди на борту надсаживались изо всех сил — старались перекричать громко играющую музыку. Джеральд пошел проследить за высадкой на берег. Беркин отправился за чаем для миссис Брэнгуэн, сам Брэнгуэн присоединился к группе учителей, Гермиона сидела рядом с миссис Брэнгуэн, а сестры спустились к пристани — посмотреть, как причаливает пароход.

Пароход все приближался, он весело гудел и свистел, потом шум лопастей стих, выбросили концы, прогулочное суденышко глухо стукнулось о помост. Пассажиры мигом столпились у борта, торопясь сойти на берег.

— Подождите, не спешите! — крикнул повелительно Джеральд.

Оставалось еще привязать канаты и положить сходни. После того как все было закончено, живой поток устремился на берег, люди испускали восторженные крики, словно побывали в Америке.

— Чудо, а не прогулка! — восклицали молоденькие девицы. — Просто прелесть!

Находившиеся на борту официанты спешили с корзинами к эллингу, капитан остался отдыхать на мостике. Убедившись, что все в порядке, Джеральд подошел к Гудрун и Урсуле.

— Хотите стать пассажирками следующего рейса и выпить чаю на борту парохода? — спросил он.

— Спасибо, нет, — сухо ответила Гудрун.

— Вы не любите воду?

— Воду? Нет, отчего же, люблю.

Он посмотрел на нее испытующим взглядом.

— Значит, вы против самой прогулки?

Гудрун помедлила с ответом, потом неспешно сказала:

— Нет, и этого не скажу. — Лицо женщины пылало, казалось, ее что-то рассердило.

— Un peu trop de monde[53], — объяснила Урсула.

— Что? Trop de monde! — Джеральд издал короткий смешок. — Действительно, многовато.

Гудрун повернулась к нему.

— Вам когда-нибудь приходилось плыть по Темзе на прогулочном катере от Вестминстерского моста до Ричмонда? — спросила она, голос ее срывался на крик.

— Нет, не приходилось, — ответил Джеральд.

— Так вот эта поездка стала одним из самых отвратительных впечатлений моей жизни. — Гудрун говорила быстро и взволнованно, щеки ее раскраснелись. — На катере не было ни одного свободного местечка — ни одного; человек, сидевший как раз надо мной, слепой с шарманкой, всю дорогу распевал «На морских волнах», надеясь на подаяние, — представляете себе эту обстановку? Из трюма поднимались в клубах отработанного пара неаппетитные кулинарные запахи. Путешествие длилось много часов, и все это время за нами вдоль берега бежали чумазые мальчишки, бежали не одну милю, ужасная грязь у берегов Темзы иногда доходила им до пояса — они закатывали штанины, утопая в той чудовищной грязи, какую можно найти только в Темзе, лица их были постоянно обращены к катеру, они визжали как резаные: «Сэр, подайте денежку, пожалуйста, подайте, пожалуйста, подайте, сэр», — ну прямо как резаные, — это было отвратительно, настоящие паразиты, — а отцы семейств смотрели на стоящих в жуткой грязи мальчишек, посмеивались и бросали им мелкие монетки. Видели бы вы напряженные лица этих мальцов и то, как решительно бросались они в грязь за монетками, — ни гриф, ни шакал даже не приблизились бы к ним — побрезговали, такие грязные и вонючие были эти мальчишки. Теперь я никогда не ступлю на борт прогулочного катера, никогда.

Джеральд не сводил с Гудрун взгляда, пока она говорила, глаза его блестели от возбуждения. Его тронул не столько ее рассказ, сколько она сама, — она возбудила его, и он отчетливо ощущал легкое покалывание в теле.

— Что ж, каждый цивилизованный человек обречен жить с паразитами, — заключил он.

— С какой стати? — воскликнула Урсула. — Я с ними не живу.

— Дело не только в этом, а в целой картине — отцы смеются, воспринимают происходящее как забаву, бросают монетки; матери сидят, расставив жирные ноги, и едят, все время едят… — прибавила Гудрун.

— Согласна, — сказала Урсула. — Паразиты — не столько эти мальчишки, сколько остальные люди, все общество.

Джеральд рассмеялся.

— Не беспокойтесь. Никто не заставляет вас садиться на пароход.