Дэвид Лоуренс - Влюбленные женщины

— Постоянные сравнения со звездами вызывают у меня недоверие, — сказала Урсула. — Если твои слова правдивы, зачем искать параллели так далеко?

— Ты не обязана мне верить, — сказал Беркин сердито. — Достаточно того, что я сам себе верю.

— Опять ошибаешься, — отозвалась она. — Ты не веришь себе. Не веришь всему, что говоришь. И не очень-то стремишься к такому союзу, иначе не говорил бы о нем так много, а уже состоял в нем.

Беркин молчал, пораженный.

— Каким образом? — спросил он.

— Полюбив, — ответила она с вызовом.

Он вспыхнул от гнева, потом, взяв себя в руки, продолжил:

— Как я уже говорил, я не верю в такую любовь. Любовь нужна тебе, чтобы потакать твоему эгоизму, быть на посылках. Для тебя и всех остальных любовь — это процесс подчинения. Мне это ненавистно.

— Неправда, — воскликнула Урсула, откидывая голову назад движением кобры. Глаза ее пылали. — Это процесс расцвета… я хочу испытывать гордость…

— Вот-вот, один гордый, другой смиренный, затем смиренный подчиняется гордому… знаю я таких, знаю и то, как они умеют любить. Тик-так, тик-так — вечный танец противоположностей, — сухо отозвался он.

— Ты уверен, что знаешь, как я могу любить? — спросила она с недоброй усмешкой.

— Да, уверен, — ответил Беркин.

— Какая самонадеянность! — сказала Урсула. — Такая самонадеянность застит глаза. И она же говорит о том, что ты не прав.

Он огорченно молчал.

Они спорили до тех пор, пока оба не почувствовали, что силы иссякли.

— Расскажи мне о себе и своей семье, — попросил Беркин.

Урсула стала рассказывать о Брэнгуэнах, о матери, о Скребенском — ее первой любви и о последующих встречах. Она говорила, а он сидел, боясь пошевелиться, и слушал. Слушал с благоговением. Она рассказывала о том, что ее мучило или ставило в тупик, ее лицо было красиво и полно недоумения, и казалось, его душа от ее рассказов наполняется светом и покоем, согревается теплом этой прекрасной натуры.

«Ах, если б она и в самом деле могла отдать себя полностью мужчине», — думал Беркин страстно и безнадежно. И в то же время у него появилось желание пошутить.

— Мы все ужасно страдали, — насмешливо сказал он.

Урсула взглянула на него, лицо ее вдруг осветила вспышка радости, в глазах зажегся озорной огонек.

— А ведь правда! — беспечно воскликнула она. — Как это глупо!

— Глупее не бывает, — согласился он. — Страдание мне наскучило.

— И мне тоже.

Его почти пугала безрассудная отвага ее прелестного лица. Перед ним была женщина, которая могла дойти во всем до конца — и в аду, и в раю. Но он ей не доверял — он боялся женщин, способных на такую импульсивность, обладающих такой опасной разрушительной силой. И при этом внутренне ликовал.

Урсула подошла к нему, положила руку на плечо, остановила на нем взгляд своих удивительных золотистых глаз, в них была нежность, но в глубине плясали чертенята.

— Скажи, что любишь меня, назови любимой, — попросила она.

Он тоже заглянул ей в глаза, все понял, и на его лице заиграла сардоническая усмешка.

— Я достаточно сильно люблю тебя, — сказал он решительно. — Но мне хочется другого.

— Но почему? Почему? — настаивала она, склоняя к нему прелестное светлое лицо. — Разве этого недостаточно?

— Потому что мы можем пойти дальше, — ответил Беркин, обнимая ее.

— Нет, не можем, — проговорила Урсула томным, слабеющим голосом. — Мы можем только любить друг друга. Скажи мне «любимая».

Она обвила руками его шею. Беркин заключил ее в объятия и, покрывая нежными поцелуями, шептал голосом, в котором смешались любовь, ирония и покорность:

— Да, любимая… да, любовь моя. Пусть будет только любовь. Я люблю тебя. Все остальное мне до смерти надоело.

— Вот и хорошо, — прошептала она, прижимаясь к нему все нежнее.

Каждый год мистер Крич устраивал праздник на озере. На воду спускали яхту и несколько гребных шлюпок, для гостей устраивали чай под тентом рядом с господским домом или пикник в тени раскидистого орехового дерева, растущего на берегу, неподалеку от эллинга. В этом году среди приглашенных были учителя средней школы и ведущие сотрудники компании. Джеральд и молодое поколение Кричей относились к мероприятию без энтузиазма, однако отцу праздник нравился, он настаивал на соблюдении этой традиции: ведь праздник был для него единственной возможностью встретиться с местными жителями в неформальной, праздничной обстановке. Ему доставляло удовольствие приносить радость подчиненным и людям с меньшим, чем у него, достатком. Однако его дети предпочитали общаться с людьми своего круга. Им была неприятна застенчивость бедняков, их неловкость, угодливая благодарность.

И все же молодежь собиралась присутствовать на празднике, который помнила чуть ли не с детства, — тем более теперь, когда отцу нездоровилось, они чувствовали себя виноватыми и не хотели ему перечить. Лора охотно согласилась заменить мать и стать хозяйкой праздника, Джеральд взял на себя ответственность за развлечения на воде.

Беркин написал Урсуле, что надеется увидеть ее на празднике, да и Гудрун, хоть и относилась с презрением к филантропической акции Кричей, собиралась, если погода будет хорошей, сопровождать отца и мать.

День выдался дивный — солнечный, чуть ветреный. Сестры надели белые креповые платья и соломенные шляпки. Талию Гудрун охватывал широкий черно-розово-желтый пояс, шелковые розовые чулки обтягивали ноги, слегка приспущенные поля шляпки были также черно-розово-желтые. Она набросила на плечи шелковый желтый жакет и выглядела так, словно сошла с картины из Салона[51]. Ее вид ужасно раздражал отца.

— Тебе не кажется, что ты похожа на рождественскую елку? — сердито спросил он.

Но ослепительно прекрасная Гудрун без тени смущения шла по улице в своем экстравагантном наряде. На нее пялились и хихикали, а она громко говорила Урсуле: «Regarde, regarde ces gens-la! Ne sont-ils pas de hiboux incroyables?»[52] Произнося эти французские слова, она окидывала презрительным взглядом насмешников.

— Нет, это просто невыносимо! — отчетливо произносила Урсула. Так сестры разделывались со своими обидчиками. Однако отец все больше наливался гневом.

Урсула оделась во все снежно-белое, исключение составили розовая шляпка без всякой отделки и темно-красные туфли, она еще захватила с собой оранжевый жакет. В таких нарядах они проделали весь путь до Шортлендза, отец и мать шли впереди.

Сестры посмеивались над матерью — та в летнем платье в черно-красную полоску и красной соломенной шляпке шла робко и взволнованно, словно юная девушка; она скромно держалась рядом с мужем, лучший костюм которого выглядел, как всегда, мятым, будто он был молодым отцом и смял костюм, держа малыша на руках, пока жена одевалась.

— Только взгляни на этих молодых, — сказала тихо Гудрун.

Урсула посмотрела на мать и отца и вдруг залилась безудержным смехом. Сестры стояли посреди дороги и хохотали — зрелище идущих впереди робких, несовременных людей — их родителей — рассмешило их до слез.

— Мы смеемся над тобой, мама, — громко сказала Урсула, пытаясь нагнать родителей.

Миссис Брэнгуэн обернулась, выражение ее лица было удивленным.

— Да ну! — сказала она. — И что во мне такого смешного, хотела бы я знать?

У матери не укладывалось в голове, что ее внешний вид может вызвать такие бурные чувства. Она была поразительно уверена в себе, ее отличали и самодостаточность и полное пренебрежение к критике. Одевалась она довольно необычно и несколько небрежно, однако никогда не испытывала по этому поводу комплексов и носила одежду с видимым удовольствием. Если платье опрятное, считала она, значит, все в порядке, — что ж, это весьма аристократическая черта.

— Ты такая величественная, прямо баронесса, — сказала Урсула. Наивное удивление матери рассмешило ее, но в смехе сквозила нежность.

— Именно баронесса! — поддержала сестру Гудрун. От этих комплиментов естественная самоуверенность матери сменилась застенчивостью, и девушки снова залились смехом.

— Шли бы вы лучше домой, дурочки, вам палец покажи — и то будете смеяться, — повысил голос отец, он уже кипел от возмущения.

— Ну, ми-и-стер, — протянула Урсула, состроив недовольную гримасу.

Глаза отца зажглись неподдельным гневом — он яростно подался вперед.

— Да не обращай ты внимания на этих великовозрастных дурочек, — урезонивала мужа миссис Брэнгуэн.

— У меня нет желания идти на праздник в сопровождении двух хихикающих нахалок, — сердито воскликнул он.

Ярость отца только подлила масла в огонь — остановившись на дороге у живой изгороди, сестры прямо покатывались от смеха.

— Я смотрю, ты не умнее своих дочерей, раз обращаешь на них внимание. — Видя, как завелся муж, миссис Брэнгуэн сама стала сердиться.

— Папа, сюда идут, — насмешливо предупредила отца Урсула. Тот быстро оглянулся и поспешил снова двинуться в путь рядом с женой. Но по его прямой и напряженной спине можно было понять, что он все еще пребывает в гневе. Ослабевшие от смеха сестры последовали за родителями.

Когда люди прошли, Брэнгуэн сказал громко и раздраженно:

— Если так будет продолжаться, я вернусь домой. Не допущу, черт подери, чтобы меня на людях выставляли дураком.

Он действительно был очень сердит. Голос его звучал так злобно, что сестры перестали смеяться, — смех сменился презрением. Выражение «на людях» вызвало у них отвращение. Почему их должно волновать, что думают другие? Однако Гудрун была настроена миролюбиво.

— Мы не хотели обидеть вас, — воскликнула она необычно доброжелательно для себя, отчего родители испытали некоторую неловкость. — Мы смеялись, потому что любим вас.