Глава тринадцатая

Мино

Дни шли, а Урсула не получала никаких известий. Может, Беркин решил не замечать ее, может, его больше не интересовала заключенная в ней тайна. Тяжелым грузом навалились тревога и горькая обида. И все же в глубине души она знала, что ошибается и он обязательно объявится. Об их отношениях она никому и словом не обмолвилась.

И вот наконец это случилось. Она получила от Беркина записку, в ней он приглашал ее и Гудрун в свою городскую квартиру на чай.

«При чем здесь Гудрун? — недоумевала Урсула. — Хочет на всякий случай застраховаться или боится, что одна я не пойду?»

Мысль, что Беркин хочет застраховаться, была мучительна, но в конце концов она сказала себе следующее:

«Я не хочу, чтобы Гудрун шла со мной, потому что жду слов, обращенных только ко мне. Следовательно, я ничего не скажу Гудрун о приглашении и пойду одна. Тогда мне все станет ясно».

И вот она уже сидела в трамвае, который медленно катился в гору, за пределы города — на окраину, где Беркин снимал квартиру. Урсуле казалось, что она утратила контакт с реальностью и перенеслась в царство грез. Словно некий дух, взирала она на остававшиеся позади грязные городские улицы. Какое отношение все это имеет к ней? Теперь она, трепещущая и бесплотная, обреталась в мире духа. Урсулу уже не волновало, что о ней скажут или подумают. Люди остались позади, она была полностью свободна. Урсула как-то незаметно выпала из материальной жизни, подобно ягоде, падающей с куста — единственного известного ей места — в неизвестность.

Беркин стоял посредине комнаты, когда хозяйка ввела Урсулу. Он тоже был не в себе. Урсула видела, что он взволнован и возбужден; его хрупкое тело, казалось, излучало некую могучую силу, и Урсула, ощутив на себе ее воздействие, чуть не упала в обморок.

— Вы одна? — спросил Беркин.

— Да. Гудрун не смогла пойти.

Он тотчас догадался о ее хитрости.

Они молча сидели, ощущая страшное напряжение вокруг себя. Урсула сознавала, что находится в красивой комнате, светлой и уютной, здесь росло деревце фуксии, все в красно-лиловых висячих цветках.

— Как красивы цветы фуксии, — сказала Урсула, желая нарушить молчание.

— Да? Думаете, я забыл, о чем говорил?

У Урсулы все поплыло перед глазами.

— Я не хочу, чтобы вы вспоминали… если только вы сами на этом не настаиваете, — проговорила она, борясь с предобморочным состоянием.

Ненадолго воцарилось молчание.

— Не в этом дело, — сказал Беркин. — Но если мы действительно собираемся узнать друг друга, нам нужно предельно открыться. В установлении отношений, пусть только дружественных, надо нацеливаться на нечто окончательное и бесповоротное.

В его голосе звучало недоверие и чуть ли не гнев. Урсула молчала. Ее сердце сильно билось. Она не могла вымолвить ни слова.

Видя, что женщина не намерена отвечать, Беркин почти с яростью заговорил снова:

— Не буду утверждать, что готов предложить любовь, — она не то, к чему я стремлюсь. Я стремлюсь к состоянию более объективному, более прочному и более редкому.

Последовало молчание, потом раздался голос Урсулы:

— Вы хотите сказать, что не любите меня?

Ей стоило большого труда выговорить это.

— Можно сказать и так. Хотя, возможно, это неправда. Не знаю. Во всяком случае, я не испытываю к вам любовного чувства… да и не хочу. Любовь ведь всегда кончается.

— Всегда кончается? — повторила Урсула онемевшими губами.

— Разумеется. В конечном счете, каждый остается один, вне досягаемости любви. Есть некая подлинная сущность, которая выше любви, выше любых эмоциональных отношений. И во мне она есть, и в вас. Мы обманываем себя, когда говорим, что в основе всего — любовь. Любовь не корень — она лишь ветви. Корень же находится вне любви, он — символ одиночества, изолированного «я», находящегося вне встреч и союзов.

Урсула смотрела на него расширенными, полными тревоги глазами. Его пылающее лицо было серьезным.

— Значит, вы не способны любить? — спросила она в тревоге.

— Можно сказать и так. Я любил. Но есть нечто большее, другой мир, где любви нет.

С этим Урсула не могла смириться. Голова ее по-прежнему кружилась, но она не хотела сдаваться.

— Какое право вы имеете так говорить, если никогда по-настоящему не любили? — спросила она.

— Но все, что я говорю, — правда. И вы, и я способны на нечто большее, чем любовь, — это как те звезды, которые не увидишь невооруженным глазом.

— По-вашему, любви вообще нет! — воскликнула Урсула.

— По большому счету, нет — есть что-то другое. Да, можно сказать, что любви нет.

Урсула некоторое время обдумывала его слова, затем, приподнявшись со стула, решительно заявила:

— В таком случае мне лучше уйти. Что мне здесь делать?

— Вот дверь, — сказал Беркин. — Вы свободны.

Он позволил себе прибегнуть к крайним мерам. Урсула раздумывала несколько секунд, потом снова опустилась на стул.

— Предположим, любви нет, а что есть? — насмешливо поинтересовалась она.

— Что-то, — ответил Беркин, глядя на молодую женщину и изо всех сил сопротивляясь естественному влечению души.

— Что же?

Он долго молчал, ему не хотелось вести диалог, пока ее внутреннее сопротивление настолько сильно.

— Есть, — заговорил он бесстрастно, — некое сущностное «я» — очищенное от всего второстепенного, бесстрастное, лишенное всяческих обязательств. И в вас есть такая сущность. Вот на этом уровне мне и хотелось бы общаться с вами — не на эмоциональном, любовном, но на более высоком, где не говорят и не договариваются. Там мы будем совершенно не знакомыми друг для друга существами, мне захочется приблизиться к вам, вам — ко мне. Там нет обязательств — ведь на этом уровне нет никаких норм поведения и рассудок не присутствует в отношениях. Это нечеловеческий мир, и потому отношения там ни в какой форме не регистрируются — никто ничего никому не предлагает и не принимает. Там следуют только порыву, берут то, что идет само в руки, ни за что не отвечают, ничего не просят, ничего не дают, удовлетворяют только самые основные желания.

То, что говорил Беркин, было так неожиданно для Урсулы и так неприятно, что ее разум отказывался в это верить.

— Это чистейший эгоизм, — сказала она.

— Чистейший, да, но вовсе не эгоизм. Ведь я не знаю, чего от вас хочу. Я переношусь в неведомое и подхожу к вам полностью беззащитным и обнаженным. Единственный приносимый там зарок — отречься от всего, отречься даже от самих себя, перестать существовать, чтобы наши подлинные сущности смогли занять свое место.

Урсула обдумывала собственную тактику.

— Но ведь я нужна вам, потому что вы меня любите? — настаивала она.

— Нет, не потому. Я просто верю в вас — если я действительно верю.

— Выходит, вы до конца не уверены? — рассмеялась Урсула, неожиданно почувствовав себя уязвленной.

Беркин пристально смотрел на нее и вряд ли многое слышал из того, что она говорила.

— Я должен верить в вас, иначе не стоял бы здесь и не говорил бы этого, — сказал он. — Других доказательств у меня нет. И вообще в настоящий момент я не очень способен во что-то верить.

Этот неожиданный рецидив усталости и безверия был Урсуле не по душе.

— А красивой вы меня не находите? — насмешливо спросила она.

Беркин взглянул на нее, как бы проверяя, считает ли он ее красивой.

— Я не вижу, что вы красивы, — ответил он.

— И даже привлекательной? — съязвила она.

Почувствовав внезапное раздражение, Беркин нахмурил брови.

— Неужели вы не понимаете, что дело тут не в визуальной оценке, — воскликнул он. — Я не хочу вас видеть. Я видел много женщин и устал от их созерцания. Мне нужна женщина, которую бы я не видел.

— Боюсь, не могу обещать, что превращусь в невидимку, — рассмеялась Урсула.

— Вы останетесь невидимы, если не заставите меня вас видеть. Мне же не нужно ни видеть, ни слышать вас.

— Зачем же тогда приглашать меня на чай? — насмешливо спросила она.

Но Беркин не обратил на ее слова внимания — он говорил сам с собой.

— Я хочу отыскать в вас «ту», которую вы не знаете и даже не догадываетесь о ее существовании. Мне не нужна ваша красота, не нужны ваши женские чувства, ваши мысли, мнения, идеи — все это пустяки.

— Вы очень самодовольны, месье, — пошутила Урсула. — Что можете вы знать о моих женских чувствах, мыслях или идеях? Вы даже не знаете, что я сейчас думаю о вас.

— Мне все равно.

— По-моему, вы ведете себя глупо. Хотите сказать, что влюблены в меня, а сами ходите вокруг да около.

— Ну хорошо, — сказал он, глядя на нее с раздражением. — А теперь уходите и оставьте меня в покое. Я сыт по горло вашими дешевыми шуточками.

— Какие уж тут шуточки! — Урсула удовлетворенно рассмеялась. Она понимала, что Беркин по сути объяснился ей в любви. Но до чего нелепо он это сделал!

Несколько минут оба молчали. Окрыленная победой Урсула радовалась, как ребенок. Что касается Беркина, он потерял интерес к развиваемой мысли и теперь смотрел на женщину естественно и просто.

— Мне хотелось бы необычного союза с тобой, — тихо вымолвил он, — не встреч с постепенной взаимной диффузией — ты права, — а равновесия, абсолютного равновесия двух отдельных существ — так звезды уравновешивают друг друга.

Урсула подняла на него глаза. Беркин был очень серьезен, а серьезное выражение лица всегда казалось Урсуле смешным и неинтересным. От этого ей стало не по себе. И все же он ей очень нравился. Но при чем тут звезды?

— Довольно неожиданное предложение, — шутливо заметила она.

Беркин расхохотался.

— Всегда лучше прочесть условия контракта, прежде чем его подписывать, — сказал он.