И она заметалась между клетками, набрасывая на них тряпки, фартуки, полотенца, салфетки.

— Теперь — молчок, дайте и другим поговорить, — сказала она все еще слишком громко.

Остальные следили за ее действиями. Вскоре все клетки были накрыты, обретя неожиданно почти траурный вид. Из-под тряпок все еще доносилось посвистывание и воркование не желающих сдаваться птиц.

— Скоро угомонятся, — успокоила присутствующих миссис Салмон. — Теперь они заснут.

— Вот как? — вежливо отозвалась Гермиона.

— Они действительно заснут, — подтвердил Джеральд. — Заснут автоматически, ведь создана иллюзия ночи.

— Неужели их так легко обмануть? — воскликнула Урсула.

— О да! — отозвался Джеральд. — Помните, как Фабр[46] в детстве засунул курице под крыло ее голову и она сразу же заснула? Так всегда бывает.

— Может, этот случай и вызвал в нем страсть естествоиспытателя? — предположил Беркин.

— Возможно, — согласился Джеральд.

Урсула приподняла тряпку. В углу клетки сидел нахохлившийся сонный кенар.

— Как смешно! — воскликнула Урсула. — Он и правда решил, что пришла ночь. Какая нелепость! Ну как можно уважать существо, которое так легко обмануть!

— Да-а, — протянула Гермиона и тоже подошла к клетке. Положив руку на плечо Урсулы, она тихо рассмеялась: — Какой у него смешной вид! Как у глупого мужа.

Все еще держа руку на плече Урсулы, она слегка отстранила ее и мягко произнесла нараспев:

— Как ты здесь оказалась? Гудрун мы тоже видели.

— Пошла взглянуть на пруд и встретила там мистера Беркина, — ответила Урсула.

— Вот как! Ведь здесь земля Брэнгуэнов, правда?

— Надеюсь, что так, — сказала Урсула. — Увидев вас на озере, я прибежала сюда, чтобы не мешать.

— А мы загнали тебя в нору.

В том, как Гермиона подняла веки, можно было видеть заинтересованность и одновременно усталость. Она сохраняла характерный для нее странный, восторженный взгляд — неестественный, почти безумный.

— Я шла… Мистер Беркин увидел меня и предложил посмотреть его комнаты. Жить здесь — просто замечательно. Чудесно!

— Да, — рассеянно согласилась Гермиона и, отвернувшись от Урсулы, тут же забыла о ее существовании.

— Как ты себя чувствуешь, Руперт? — пропела она необычно ласковым голосом.

— Отлично, — ответил он.

— Тебе здесь удобно? — Взгляд ее был странным, зловещим, восторженным, грудь конвульсивно сотрясалась; казалось, она вот-вот впадет в транс.

— Вполне удобно, — ответил он.

Воцарилось долгое молчание, и все это время Гермиона смотрела на Беркина из-под тяжелых, набрякших век.

— Как ты думаешь, тебе будет здесь хорошо? — спросила она наконец.

— Уверен в этом.

— Не сомневайтесь, я буду хорошо о нем заботиться, — пообещала жена работника. — И наш хозяин тоже. Так что надеюсь, ему будет здесь хорошо.

Гермиона повернулась и окинула ее долгим взглядом.

— Большое спасибо, — сказала она и снова отвернулась. Приняв прежнее положение, она подняла глаза на Беркина и произнесла, обращаясь подчеркнуто только к нему: — Ты измерил комнаты?

— Нет, — ответил он. — Я чинил лодку.

— Тогда давай сделаем это сейчас, — спокойно и бесстрастно проговорила она.

— У вас есть сантиметр, миссис Салмон? — спросил Беркин, поворачиваясь к женщине.

— Да, сэр, думаю, найдется, — ответила та и заторопилась к корзине. — Не знаю, подойдет ли, но другого у меня нет.

Гермиона взяла сантиметр, хотя женщина протягивала его Беркину.

— Большое спасибо, — сказала она. — Он то, что нам надо. Большое спасибо. — И, обращаясь к Беркину, произнесла, сопровождая свои слова веселой жестикуляцией: — Начнем, Руперт?

— А как же остальные? Им будет скучно, — неохотно отозвался он.

— Вы против? — небрежно обратилась Гермиона к Урсуле и Джеральду.

— Вовсе нет, — был их ответ.

— С какой комнаты начнем? — спросила она, опять поворачиваясь к Беркину и сохраняя все тот же веселый вид: ведь теперь им предстояло заниматься делами вместе.

— Пойдем подряд — от одной к другой, — ответил он.

— Может быть, пока суд да дело, приготовить чай? — предложила жена работника тоже с веселой интонацией: и ей нашлось занятие.

— Если вам не трудно. — Гермиона произнесла это, поворачиваясь к женщине как-то особенно интимно: она словно обволакивала ее своим вниманием, прижимала к груди, полностью выключая всех остальных из этой ситуации. — Мне будет приятно. Где мы устроимся?

— А где бы вы хотели? Можно здесь, можно на дворе.

— Где будем пить чай? — обратилась Гермиона ко всем присутствующим.

— На берегу пруда. Мы сами все перенесем, миссис Салмон, вы только приготовьте чай, — сказал Беркин.

— Хорошо, — согласилась польщенная женщина.

Вся компания перешла через коридор в ближайшую комнату — чистую, солнечную, но без мебели. За окном был виден запущенный сад.

— Это столовая, — объявила Гермиона. — Будем ее измерять. Руперт, иди туда…

— Я могу помочь, — сказал Джеральд, протягивая руку, чтобы взять конец сантиметра.

— Спасибо, не надо, — отказалась Гермиона, склоняясь до пола в своем блестящем синем фуляровом платье. Она испытывала огромную радость от сознания, что она работает вместе с Беркиным и, более того, говорит ему, что делать. Беркин повиновался ей беспрекословно. Урсула и Джеральд наблюдали за ними. У Гермионы была одна особенность: она приближала к себе то одного, то другого человека, забывая об остальных, которые автоматически переходили в разряд наблюдателей. Так она всегда оставалась на высоте.

Они измеряли столовую, обсуждая детали; Гермиона придумала, как можно украсить пол. Любое сопротивление вызывало у нее приступ неконтролируемой ярости. Беркин всегда в такой момент уступал ей.

Они прошли по коридору в следующую комнату, она была меньше.

— Это кабинет, — сказала Гермиона. — Руперт, у меня есть ковер, который так и просится сюда. Позволь подарить его тебе. Пожалуйста… Мне очень хочется.

— Что еще за ковер? — спросил он довольно грубо.

— Ты его не видел. В окраске преобладает насыщенный розовый цвет, а также голубой с металлическим отливом и темно-синий. Думаю, тебе понравится. Как ты думаешь?

— Звучит неплохо, — ответил Беркин. — Откуда он? С Востока? Шерстяной?

— Персидский ковер из верблюжьей шерсти, бархатистый на ощупь. Кажется, их называют бергамскими. Размер — двенадцать на семь. Подойдет?

— Естественно, подойдет, — сказал он. — Только зачем тебе дарить мне такой дорогой ковер? Меня устроит и мой старый турецкий.

— Разреши прислать его тебе. Ну, пожалуйста.

— Сколько он стоит?

Она подняла на него глаза и ответила:

— Не помню. Он довольно дешевый.

Беркин встретил ее взгляд с каменным лицом.

— Я не приму его, Гермиона, — сказал он.

— Прошу, разреши украсить им твое жилище, — умоляюще просила она, положив руку ему на плечо. — Не делай мне больно.

— Ты ведь знаешь, я не люблю, когда ты даришь мне вещи, — беспомощно повторил он.

— Я не собираюсь дарить тебе вещи, — капризно произнесла Гермиона. — Возьми только ковер.

— Хорошо, — согласился он, уступая ее просьбе. Гермиона не скрывала своего торжества.

Все поднялись на второй этаж. Там располагались две спальни — таких же размеров, как комнаты внизу. Одна была наполовину обставлена, в ней явно уже ночевал Беркин. Гермиона обошла комнату, внимательно ко всему присматриваясь, будто искала свидетельства его пребывания там. Потрогала кровать и осмотрела одеяла.

— Ты уверен, что тебе здесь удобно? — спросила она, проверяя подушку.

— Абсолютно, — ответил он холодно.

— Ты не мерзнешь? У тебя нет пухового одеяла. Думаю, без него не обойтись. Оно легкое и теплое.

— Есть у меня пуховое одеяло, — сказал Беркин. — Оно внизу.

Они измерили комнаты и все обсудили. Стоя у окна, Урсула смотрела, как жена работника переносит на берег пруда чайные принадлежности. Ей до смерти наскучила болтовня Гермионы — хотелось чаю, хотелось уйти от этой суеты и видимости деятельности.

Наконец все поднялись на зеленый берег, где должен был состояться пикник. Гермиона разливала чай. Она словно не замечала Урсулу. А Урсула, поборов в себе дурное настроение, обратилась к Джеральду со словами:

— Как же я ненавидела вас недавно, мистер Крич!

— За что? — удивился Джеральд, слегка вздрогнув.

— Вы жестоко обращались с лошадью. Как же я вас ненавидела тогда!

— Что он еще натворил? — нараспев произнесла Гермиона.

— Он заставил свою великолепную нервную арабскую кобылу стоять на переезде, когда мимо с грохотом двигался бесконечный товарный состав; бедное животное чуть не помешалось от страха. Трудно представить более страшное зрелище!

— Почему ты это сделал, Джеральд? — спросила Гермиона с бесстрастным видом.

— Она должна уметь стоять как вкопанная. Какой мне от нее здесь толк, если она станет шарахаться от каждого паровозного гудка?

— Но к чему ненужная жестокость? — не унималась Урсула. — Зачем заставлять ее стоять у шлагбаума? Можно было немного отъехать и дать ей избежать этого кошмара. У нее все бока были до крови исколоты шпорами. Ужасное зрелище!

Джеральд принял холодный вид.

— Я хочу ездить на этой лошади и потому должен быть в ней уверен, — сказал он. — Следовательно, ей придется научиться переносить любой шум.

— А почему, собственно? — выпалила Урсула в негодовании. — Она живое существо. Почему она должна выносить все только потому, что ее купили? У нее столько же естественных прав, сколько и у вас.

— А вот с этим я категорически не согласен, — возразил Джеральд. — Кобыла должна служить мне. И не только потому, что я заплатил за нее деньги, но и потому, что так устроен мир. Для человека более естественно приобрести коня и пользоваться им по своему усмотрению, чем пасть перед ним на колени, умоляя того делать, что он хочет, чтобы исполнить свое высокое назначение.