Беркин почувствовал себя дураком.

— Я верю в невидимых духовных руководителей, — ответил он.

— И больше ни во что? Ни во что другое, что можно видеть глазами, кроме травы и птичек? Ваш мир довольно унылый.

— Может, и так. — Почувствовав себя оскорбленным, Беркин принял холодный и высокомерный вид: теперь он держался отчужденно.

Урсула испытывала к мужчине неприязнь. И одновременно чувство утраты. Она посмотрела на него. Он сидел на корточках на берегу. В нем ощущалась некоторая педантичность резонера, отдающая воскресной школой. В то же время лепка лица и фигуры была живой и привлекательной, она говорила о большой внутренней свободе, это виделось в изломе бровей, очертаниях подбородка, во всем его облике — живом и непосредственном, несмотря на болезненный вид.

Именно эта двойственность порождала в Урсуле чуть ли не ненависть к нему — она прямо клокотала в молодой женщине. С одной стороны, подкупала его удивительная жизненная энергия — свойство, очень привлекавшее ее в мужчинах, а с другой стороны, отталкивали нелепые претензии на роль спасителя мира, делавшие его похожим на учителя воскресной школы, назойливого резонера.

Беркин поднял глаза на женщину. Ему показалось, что ее лицо светилось изнутри сильным и одновременно добрым огнем. Его душа замерла в изумлении. Он не сомневался, что ему открылся ее собственный живительный свет. Охваченный изумлением, повинуясь чистому прекрасному порыву, Беркин сделал несколько шагов к ней. Урсула сидела, как некая таинственная королева, а исходящее от нее мощное светлое излучение превращало ее почти в сверхъестественное существо.

— Что касается любви, — заговорил он, как только вновь обрел чувство реальности, — то мы испытываем отвращение к этому слову, ибо оно испохаблено. Нужно надолго запретить его произносить — пока оно не обретет новое, свежее значение.

Проблеск понимания возник между ними.

— Но оно всегда означает одно и то же, — сказала она.

— Бог мой, нет, только не это, — запротестовал он. — Пусть сгинут все прежние значения.

— И все же любовь остается любовью, — настаивала Урсула. В устремленных на него глазах горел насмешливый огонек.

Сбитый с толку, он задумался, права ли она.

— Нет, — ответил он, — это не так. То, что сегодня зовется любовью, — не любовь. Нельзя всуе произносить это слово.

— Хорошо, тогда в нужный момент не забудьте извлечь его из небытия, — пошутила Урсула.

Они вновь обменялись понимающими взглядами. Неожиданно Урсула вскочила на ноги и, повернувшись к Беркину спиной, отошла в сторону. Тот тоже неторопливо поднялся, подошел к самой кромке воды, присел на корточки, сорвал маргаритку и в задумчивости бросил ее в пруд. Стебель опустился в воду, став чем-то вроде якоря, а цветок, как миниатюрная водяная лилия, плавал на поверхности, подставив лепестки солнцу. Маргаритку понемногу сносило — она плавно вращалась, как дервиш в медленном танце.

Беркин проводил цветок взглядом, затем бросил в воду еще одну маргаритку, потом еще одну; он сидел на корточках у воды и следил за уплывающими цветами, прощаясь с ними весело и легко. Урсула повернула голову в его сторону. Ее охватило странное чувство — казалось, происходит что-то важное. Но это не поддавалось разгадке. Словно наложили запрет. Ей не дано было понять смысла происходящего — она могла только видеть прелестные маленькие цветки, медленно плывущие по темной блестящей воде. Небольшую флотилию сносило на солнечное место, вдали она превращалась в стайку белых пятнышек.

— Поедем за ними — на берег, — сказала Урсула, начиная чувствовать себя на острове, как в тюрьме. Оттолкнувшись, они поплыли в обратный путь.

Урсула с облегчением выбралась на берег. Она пошла к шлюзу. Маргаритки тем временем рассеялись на водной глади — крошечные сияющие точки, всплески экстаза там и тут. Почему они так сильно, мистически взволновали ее?

— Взгляните, — сказал Беркин, — ваш красный бумажный кораблик конвоируют лодки.

Несколько маргариток медленно и нерешительно подплыли к Урсуле — словно робко исполняли великолепный котильон на темной гладкой поверхности пруда. Когда они приблизились, милая непосредственность их танца так глубоко тронула Урсулу, что она чуть не расплакалась.

— Почему они так прекрасны? — воскликнула она. — Почему они кажутся мне такими прекрасными?

— Маргаритки — красивые цветы, — отозвался Беркин. Взволнованный тон Урсулы покоробил его. — Вам ли не знать, что маргаритка принадлежит к семейству сложноцветных — цветков много, но индивидуальность одна. Разве ботаники не ставят такие цветы выше остальных по развитию? Мне кажется, ставят.

— Сложноцветные? Думаю, да, — ответила Урсула, которая никогда ни в чем не была уверена. Иногда она сомневалась в вещах, о которых в другое время знала все.

— Это многое объясняет, — сказал Беркин. — Маргаритка — превосходный маленький пример демократии, именно поэтому она выше других цветов, отсюда ее очарование.

— Ну уж нет! — воскликнула Урсула. — Она совсем не демократка.

— Хорошо, — согласился он. — Тогда золотистая сердцевина — толпа пролетариев, окруженных белоснежным забором из праздных богачей.

— Как отвратительно! До чего отвратительны ваши классовые сравнения! — воскликнула она.

— Согласен. Она маргаритка, и этого достаточно.

— Вот именно. Пусть она останется темной лошадкой, — сказала Урсула. — Если что-то может быть для вас темной лошадкой, — насмешливо прибавила она.

Они чувствовали некоторую растерянность. Силы и сознание ослабели, словно после потрясения. Спор выбил их из колеи, спутав мысли и превратив спорщиков в две безликие силы, находящиеся, тем не менее, в контакте.

Беркин первым понял неловкость паузы. Ему захотелось перевести разговор на более земные темы.

— А знаете ли вы, что у меня на мельнице квартира? Мы могли бы там хорошо провести время.

— Вы здесь живете? — переспросила Урсула, оставив без внимания намек на возможность более близкого знакомства.

Беркин тут же перестроился и принял прежний суховатый тон.

— Знай я, что сумею прожить один, — продолжал он, — сразу оставил бы работу. Она мне осточертела. Я не возлагаю никаких надежд на человеческое сообщество, членом которого прикидываюсь, мне плевать на общественные идеалы, в соответствии с которыми я живу, претит мне и разлагающаяся форма общественного порядка, так что моя работа в сфере образования — сущая бессмыслица. Брошу ее, как только проясню ситуацию — может, даже завтра — и буду жить сам по себе.

— А денег вам хватит? — поинтересовалась Урсула.

— Хватит. Мой доход — четыреста фунтов в год, что существенно облегчит принятое решение.

Они помолчали.

— А как же Гермиона? — спросила Урсула.

— Мы расстались, и на этот раз окончательно. Наши отношения зашли в тупик — другого и быть не могло.

— Но вы по-прежнему общаетесь?

— Нельзя же притворяться, что мы не знакомы.

В молчании Урсулы чувствовалось упрямое несогласие с его доводом.

— Разве это не полумера? — задала она наконец вопрос.

— Я так не думаю, — ответил он. — Скажите мне, если я не прав.

Вновь воцарилось молчание, оно длилось несколько минут. Беркин задумался.

— Чтобы получить ту единственную вещь, которая нужна, человек должен отказаться от всего остального, совсем от всего, — произнес он.

— Что же это за вещь? — с вызовом спросила Урсула.

— Не знаю… свобода вдвоем, — ответил он.

Ей же хотелось, чтобы он сказал «любовь».

Невдалеке раздался собачий лай. Похоже, он вывел Беркина из душевного равновесия, но Урсула этого не заметила. Она только подумала, что у Беркина какой-то беспокойный вид.

— Кстати, — сказал он, понизив голос, — думаю, сюда идут Гермиона и Джеральд Крич. Гермиона хотела взглянуть на комнаты еще до меблировки.

— Ясно, — отозвалась Урсула. — Наверное, собирается проследить, чтобы все было сделано как надо.

— Возможно. Вы — против?

— Нет, отчего же… Хотя я ее не выношу. Мне она кажется лживой. А вам? Неужели вам нравится двойная игра? Ведь вы постоянно говорите об обратном. — Немного подумав, она выпалила: — Да, я против того, чтобы она занималась меблировкой ваших комнат. Мне это не нравится. Как и то, что вы держите ее при себе.

Он молчал и хмурился.

— Я не хочу, чтобы она занималась меблировкой комнат, и не держу ее при себе. Однако не считаю нужным быть грубым. В любом случае следует встретить их. Вы пойдете со мной?

— Не уверена, — ответила она холодно.

— Пойдемте. Прошу вас. Посмотрите квартиру. Решайтесь.

Глава двенадцатая

Подборка ковров

Беркин шел по берегу, Урсула неохотно следовала за ним. Ей не хотелось оставаться в стороне от событий.

— Мы уже хорошо знаем друг друга, — сказал ей Беркин. Урсула ничего не ответила.

На мельнице, в большой темной кухне жена работника что-то громко говорила Гермионе и Джеральду, одежда которых (его — из белой ткани, ее — из блестящего голубого фуляра) казалась в полумраке особенно светлой; со стен из дюжины, а то и больше, клеток неслось звонкое пение канареек. Клетки висели в глубине комнаты по обеим сторонам квадратного окошка, откуда проникал солнечный свет — нежный луч, с трудом пробивающийся сквозь листву дерева за окном. Миссис Салмон изо всех сил старалась перекричать птиц, но те от этого заводились еще больше, выводя оглушительные ликующие трели; женщина, в свою очередь, вновь повышала голос, на что птицы с воодушевлением отвечали.

— А вот и Руперт! — прорвался сквозь шум голос Джеральда. У него был тонкий слух, и он очень страдал от этого гвалта.

— Ох уж эти птицы, ничего не слышно! — выкрикнула с негодованием жена работника. — Сейчас их закрою!