Урсула рассмеялась. Она испугалась, а когда ей становилось страшно, она всегда смеялась, притворяясь беспечной.

— Бедный нос! — сказала она, глядя на эту часть его лица.

— Неудивительно, что он такой уродливый.

Урсула немного помолчала, не желая поддаваться самообману. Она всегда инстинктивно стремилась себя обмануть.

— А вот я счастлива. Мне кажется, жизнь — ужасно занятная штука.

— Рад за вас, — ответил Беркин довольно холодно.

Урсула вытащила из кармана обертку из-под шоколадки и стала делать лодочку. Беркин бесстрастно наблюдал за ее действиями. Что-то удивительно трогательное и нежное было в неосознанных движениях ее пальцев, которые на самом деле передавали волнение и душевную смуту.

— Я действительно получаю удовольствие от жизни, а вы?

— Ну конечно! Меня просто бесит, что в самом главном я не развиваюсь гармонично. Я чувствую в себе путаницу, душевный беспорядок, не могу идти прямым путем. Не знаю, что надо делать. А ведь каждый должен это знать.

— А почему всегда нужно что-то делать? — возразила Урсула. — Это так по-плебейски. Мне кажется, лучше быть настоящим патрицием, то есть ничего не делать — быть просто самим собой, ходячим цветком.

— Полностью с вами согласен, но только в том случае, если цветок распустился. Мой же никак не зацветет. То ли он завял еще в бутоне, то ли на него напали вредители, то ли его не подкормили как следует. Черт подери, да он даже не бутон — просто клубок противоречий.

Урсула снова рассмеялась. Какой он раздраженный и взвинченный! Однако это волновало и озадачивало ее. Как человеку выпутаться из такой ситуации? Ведь должен быть выход.

Возникла пауза, и ей вдруг захотелось заплакать. Она достала еще одну шоколадную обертку и стала мастерить новый кораблик.

— Но почему, — после долгого молчания заговорила Урсула, — в жизни современного человека нет расцвета, нет достоинства?

— Сама эта идея мертва. Человечество заражено сухой гнилью. На древе мириады плодов, красивых и румяных на вид — кажется, здоровых молодых мужчин и женщин. Но это плоды Содома, плоды Мертвого моря, они пропитаны желчью. От них никакой пользы: внутри — одна гниль.

— Но есть же хорошие люди, — запротестовала Урсула.

— Они хороши только для нашего времени. Человечество — мертвое древо, на нем висят сплошные желчные пузыри.

Урсула внутренне напряглась, услышав этот яркий и категоричный вывод. Но ей хотелось знать, что Беркин скажет еще.

— Пусть так, но почему это случилось? — спросила она враждебно. Их противостояние становилось все более страстным.

— То есть почему люди — гнилые плоды? Да потому, что не падают с дерева, когда созреют. Висят и висят, пока не перезреют и не станут добычей червяков или жертвами сухой гнили.

Воцарилось долгое молчание. Последние слова Беркин произнес пылко и язвительно. Урсула была взволнована и озадачена, они оба, казалось, позабыли обо всем на свете, кроме этого спора.

— Но если все не правы, то в чем правы вы? — воскликнула она. — Чем вы лучше остальных?

— Я? Ничем, — отозвался Беркин. — Моя позиция лучше только тем, что я осознаю свое положение. Я ненавижу себя. Мне противно, что я человек. Человечество — одна огромная совокупная ложь, а огромная ложь меньше маленькой правды. Человечество меньше, намного меньше отдельной личности, потому что личность иногда способна на правду, человечество же — древо лжи. И они еще осмеливаются утверждать, что любовь — самое высокое, что есть на свете, без устали это повторяют, мерзкие лгуны, а сами что делают! Только подумайте, миллионы людей ежеминутно твердят, что выше любви ничего нет и выше милосердия ничего нет, но взгляните, чем они занимаются. По делам узнаем их, потому что эти грязные лгуны и трусы ни в коей мере не соответствуют своим декларациям.

— И все же, — печально произнесла Урсула, — это не может изменить тот факт, что любовь — действительно самое высокое, что есть на свете, разве не так? То, что они делают, не может исказить истину.

— Может. Будь их слова правдой, тут уж ничего не поделать. Но то, что они утверждают, ложь, и потому с ними не совладать. Сказать, что выше любви ничего нет, — ложь. Можно с тем же основанием утверждать, что нет ничего выше ненависти: ведь противоположности уравновешиваются. А именно к ненависти стремятся люди, к ненависти, и ничему другому. Прикрываясь словами о справедливости и любви, они полны ненависти. Из них сочится нитроглицерин. Ложь убивает. Если нам нужна ненависть, будем жить с ней — со смертью, убийством, пытками, разрушением. Пусть так, но не прикрываясь любовью. Лично я питаю отвращение к человечеству, мне хотелось бы, чтобы оно исчезло с лица земли. Случись это завтра, потери не будет. Реальность останется той же. Нет, станет лучше. Истинное древо жизни освободится от мерзких и тяжелых плодов Мертвого моря, невыносимого груза множества лже-людей, несметного количества вранья.

— Значит, вы хотите, чтобы все погибли? — спросила Урсула.

— Хочу.

— И в мире не осталось бы людей?

— Вот именно. Разве вы сами не видите чистоту и красоту этой мысли? Мир без людей… Только представьте, несмятая трава, заяц на задних лапах…

Искренность его голоса подкупала, и Урсула задумалась: а чего бы хотела она? Нарисованная им картина была привлекательной — чистый прекрасный мир без людей. Действительно, очень соблазнительная картина. В сердце ее закралось сомнение, воображение разыгралось. И все же она была им недовольна.

— Но ведь и вы тогда умрете, — возразила она. — Так какая вам от этого польза?

— Я охотно отдал бы жизнь за то, чтобы очистить землю от людей. Какая прекрасная и благородная цель! И тогда уже никогда не возродится гнусный человеческий род, способный осквернить вселенную.

— Не только он, — сказала Урсула. — Ничего не будет.

— Как это ничего? Только потому, что человечество сотрут с лица земли? Вы себе льстите. Останется все.

— Но как, без людей?

— Неужели вы полагаете, что идея творения сводится только к человеку? Ведь существуют еще деревья, трава и птицы. Мне нравится представлять, как жаворонок вьется в вышине над землей без человека. Человек — ошибка, он должен уйти. Останется трава, и зайцы, и змеи, и невидимые владыки — ангелы, которые станут чувствовать себя намного свободнее без грязного присутствия человеческого рода, — и веселые демоны. Замечательно!

Урсуле нравилось то, что говорил Беркин, очень нравилось, но как фантазия. Конечно же, то была красивая сказка. Она слишком хорошо знала, насколько уверенно обосновался человек в этом мире, уродливые следы его присутствия были повсюду. Она понимала, что человечество так легко и бесследно не исчезнет. Ему предстоит пройти еще долгий путь, долгий и страшный. Ее тонкая, женственная, чуткая душа хорошо это чувствовала.

— Если б человечество сгинуло, мироздание продолжало бы развиваться, мир обрел бы второе рождение — без человека. Человек — одна из ошибок творения, вроде ихтиозавра. И если б его не стало, только подумайте, какие удивительные существа могли бы занять освободившееся место!

— Но человечество никогда не исчезнет, — сказала Урсула, не веря в возможность гибели этого ужасного и живучего рода. — С его уходом мир рухнет.

— Вот уж нет, — возразил Беркин. — Я верю в существование наших предшественников — гордых ангелов и демонов. Они уничтожат нас: ведь мы не обладаем их гордым достоинством. Ихтиозавры тоже были его лишены — пресмыкались и совершали ошибки, как мы. Но взгляните на цветы бузины или колокольчика, даже на бабочек, и вам станет ясно, что чистое творение возможно. Человечеству же никогда не преодолеть стадию гусеницы — крыльев оно не достойно и сгниет в коконах. Оно противоречит самой идее творчества, как мартышки и павианы.

Во время монолога Беркина Урсула внимательно следила за ним. В нем были раздражение, ярость и одновременно радостное изумление перед жизнью и конечное приятие. Не ярость смущала ее, а именно эта терпимость. Она понимала: несмотря ни на что, он всегда будет пытаться спасти этот мир. Это знание, хотя оно до какой-то степени успокаивало ее сердце, вносило чувство удовлетворения и уверенности, в то же время заставляло ее испытывать к нему острое презрение и даже ненависть. Она хотела, чтобы он принадлежал ей одной, не был бы спасителем мира. Ей было трудно примириться с его разбросанностью и всеядностью. Ведь точно так же он держался бы, говорил, полностью отдавал себя любому оказавшемуся рядом человеку, любому, кто попросил бы его об участии. Такая позиция вызывала презрение как изощренная форма проституции.

— Пусть вы не верите в любовь к человечеству, — сказала она, — но в любовь между отдельными людьми вы верите?

— Я вообще не верю в любовь — скажем, не верю больше, чем в ненависть или в отчаяние. Любовь — всего лишь одно из чувств, и совсем не плохо это чувство испытать. Но я не понимаю, зачем абсолютизировать любовь. Она всего лишь одно из проявлений человеческих взаимоотношений, не более того. И непонятно, чем она лучше печали или радости. Любовь не непременное состояние — вы либо пребываете в нем, либо не пребываете — соответственно обстоятельствам.

— Но если вы не верите в любовь, почему вас вообще интересуют люди? Зачем беспокоиться о человечестве? — спросила Урсула.

— Зачем? Просто не могу отделаться от этих мыслей.

— Значит, вы любите людей.

Ее слова вызвали у него раздражение.

— Если вы правы, — сказал он, — то в этом моя болезнь.

— И от нее вам вовсе не хочется излечиться, — заключила Урсула с ледяной усмешкой.

Беркин молчал, чувствуя в ее словах желание его оскорбить.

— Но если вы не верите в любовь, то во что же верите? — насмешливо спросила Урсула. — Всего лишь в конец света и травку после него?