— Генри, простите меня. Я виновата перед вами; я не думала, что вы способны так любить.

Генри отшатнулся; он догадывался о том, что будет дальше. Он нахмурился, на лице застыло выражение холодной решимости.

— Довольно признаний! — резко заметил он. — Еще раз прошу вас, мисс Форест, назначить день нашей свадьбы. Я жду от вас немедленного ответа.

Джен продолжала стоять, опустив глаза. Вдруг она положила обе руки на руку Алисона и воскликнула с мольбой:

— Генри!

Он посмотрел на нее с удивлением.

— Генри, вы предложили мне ужасный ультиматум и под страшной угрозой принудили подчиниться вашей воле. В ваших руках находится жизнь Фернова и моя будущность. Генри, ради бога, освободите Вальтера от его обещания и верните мне свободу.

Быстрым движением Алисон освободил свою руку из рук Джен и воскликнул:

— Что означает ваш тон, мисс Форест? Вы думаете этим способом поколебать мою решимость? Неужели из всего сказанного мною сейчас вы сделали заключение, что я могу разыграть сцену великодушия и повести вас к вашему избраннику? Молчите, не говорите больше ни слова, иначе я не ручаюсь за себя.

Грозный вид Алисона не устрашил Джен. Она знала теперь свою силу и не боялась Генри.

— Я не предлагаю вам больше своего состояния, — тем же покорным тоном продолжала она, — я вижу, что вас нельзя ни купить, ни заставить силой что-нибудь сделать, а потому я умоляю вас, Генри, для своего и моего счастья освободите меня от данного вам обещания.

И Джен опустилась на колени перед Генри; ее голос дрожал в нежной мольбе, большие темные глаза, полные горячих слез, не отрывались от его лица. Она вся преобразилась, бесконечная мягкость и кротость сквозили в каждом ее движении. Такой Генри еще ни разу не видел ее, только теперь он по-настоящему понял, кого теряет.

— Вы у моих ног, Джен! — воскликнул он. — Я мог бы торжествовать, если бы не знал, кому я этим обязан. Мисс Форест скорее умерла бы, скорее согласилась бы всю жизнь страдать и терпеть, чем решилась о чем-нибудь попросить. А когда речь идет о его счастье, о его будущем, можно решиться на какое угодно унижение. Ради него можно позабыть о гордости и молить на коленях о пощаде. Ради себя вы не сделали бы этого, Джен!

На этот раз девушка была нечувствительна к насмешкам Алисона. За горечью этих слов она предчувствовала свою победу.

Алисон нагнулся и поднял Джен. Его руки обвили ее стройный стан, он с такой силой прижал ее к себе, точно хотел навеки удержать в объятиях. На лице Генри выражалась та же дикая страсть, как в ту памятную осеннюю ночь; его грудь высоко вздымалась от внутренней борьбы. Однако благородство одержало наконец верх над злобой и ненавистью, и глубокое страдание разлилось по всему существу Генри.

Джен видела, ощущала борьбу добра и зла в душе Алисона, ей даже стало жаль его. Молча склонила она голову к нему на плечо; тяжелые слезы полились по ее щекам и упали на руки Генри.

Вдруг она почувствовала горячее прикосновение его губ ко лбу; этот поцелуй был так не похож на тот, первый, который она получила от него в день их помолвки.

— Прощай! — глухо и горько прозвучал голос Генри.

Руки Алисона слегка оттолкнули Джен, и, когда она подняла голову, его уже не было в комнате; она осталась одна.

Глава 14


Весна на Рейне! Что может быть прекраснее? Хотя весной везде хорошо, но на Рейне, колыбели германского романтизма, как-то полнее ощущается ее прелесть. Возрождению природы особенно соответствовало настроение всего прирейнского населения, которое праздновало победу и торжественно встречало возвращавшихся героев.

Несмотря на прекрасную погоду, в окрестностях Б. царила глубокая тишина. Любимое место прогулок жителей Б. — дорога к развалинам старого замка — была почти совершенно безлюдна; по ней поднимались лишь двое гуляющих — господин и дама. Случайно или умышленно, но Джен в этот день сняла траурный наряд, который до сих пор носила. Ее туалет был темного цвета и без всяких украшений, но, по крайней мере, в нем не было безнадежного черного тона, придававшего ее лицу особенно мрачный оттенок. Лицо молодой девушки утратило скорбно-замкнутое выражение, не покидавшее ее всю зиму. Точно весенний луч надежды осветил его и спешил спрятаться, не смея еще рассчитывать на счастливое, светлое будущее. Какие-то новые мягкие черты появились в гордом энергичном лице Джен и придали неуловимую прелесть, одухотворенность красоте молодой девушки.

Всегда веселый Аткинс был на этот раз в плохом настроении; казалось, он ворчливо смотрел на расстилавшуюся перед ним прекрасную долину. Он не мог понять, почему так рано появилась зелень, когда по ночам еще бывают заморозки; ему казалось почти насмешкой, что солнце жжет, как в июле, а Рейн был ему просто противен. Аткинс злился на оттепель, на то, что на дороге была вода и он уже успел промочить ноги.

Воды Рейна неслись вперед, точно стремясь захватить в свою глубину и самого американца. Все встало вверх ногами в этой Германии; никто не хотел подчиняться старым порядкам; все выходило из границ — и природа, и люди.

Эта неожиданная ранняя весна как будто нарочно явилась, чтобы приветствовать теплом и ароматом цветов новую империю. А в Б., этом ученом гнезде, торжествовали радость и ликование: там готовились к встрече профессора университета, совершавшего героические подвиги во время войны.

Джен мало обращала внимание на дурное настроение своего спутника; она знала, что его злят доносившиеся даже сюда пушечные выстрелы, которыми жители города встречали своих героев-победителей. Тем не менее, когда Аткинс снова начал ворчать на тяжесть дороги и невыносимую жару, она не сдержалась и нетерпеливо ответила:

— Отчего же вы не остались в городе? Я не могу принимать участие в торжествах из-за траура и нарочно придумала эту прогулку, чтобы дядя и тетя не сидели из-за меня дома. А зачем вы пошли? Мне сегодня не нужен провожатый.

— Я тоже не вижу необходимости сидеть в городе, где всякий уличный мальчишка смотрит на меня с видом превосходства, а каждый студент требует, чтобы я раскланивался с ним, как верноподданный со своим властелином; чтобы я преклонялся перед его «германским духом». Нет, бог с ними, пусть сами восхищаются собою! Везде, во всех клубах и обществах, только и слышишь о новой германской империи; все это так надоело мне, что я не дождусь той минуты, когда снова буду в Америке, хотя возможно, что попаду из огня да в полымя, так как и от тех немцев, которые поселились в Америке, тоже житья теперь не будет.

— Все-таки вам придется признать величие Германии, — с улыбкой заметила Джен. — Как вам ни тяжело, но ничего не поделаешь! Я убеждена, что и вы в конце концов найдете самым удобным для себя с уважением относиться к нашему германскому духу на нашей родине.

— «Наш дух, наша родина», — повторил Аткинс с некоторым недоумением. — Ах да, я все забываю, что вы совершенно отошли к немцам и прониклись их идеалами. Ну, слава богу, дошли наконец! Не понимаю, что вы находите здесь хорошего? Солнце так сверкает, что в свете его лучей невозможно ничего увидеть, а от блеска воды можно ослепнуть. Эти старые серые стены вот-вот обрушатся и задавят нас с вами. Умоляю, будьте осторожны!

Джен, ничего не ответив, села на камень и предоставила своему спутнику полную свободу ворчать и на солнце, и на реку, и на развалины старого замка.

Излив свое неудовольствие, Аткинс сел наконец рядом с девушкой.

— Я очень жалею, — кротко начал он, хотя его лицо выражало тайное злорадство, — что Б. не встретит сегодня своего главного героя. Мистер Фернов действительно не вернулся со своим полком. Все букеты и венки, которые заготовили мистер и миссис Стефан, бесполезно увянут, а торжественные спичи и ученые речи, которыми студенты надеялись обрадовать своего профессора, останутся при них, как антикварная редкость. Я убежден, что мистер Фернов в один прекрасный день тайно явится домой и на следующее же утро засядет за свой письменный стол с пером в руках, как будто ничего другого и не бывало. Это на него похоже. С ним одним из всех немцев можно жить спокойно, не боясь испортить нервы.

Аткинс злоупотреблял кротким настроением Джен и решился даже произнести имя профессора, что не дерзал делать в течение всей зимы. На это у него было основание: он обиделся на Джен за то, что она начала обращаться с ним так, как со Стефаном, перестала посвящать его в свои сердечные дела. Аткинс до сих пор не знал, что произошло между женихом и невестой, а этот вопрос крайне интересовал его. Прямо он не решился расспросить Джен и прибегнул к хитрости, надеясь, что упоминание о Фернове заставит молодую девушку удовлетворить его любопытство.

Однако его ожидания не оправдались. Хотя Джен покраснела при упоминании Фернова, но оставалась спокойна и не произнесла ни слова.

Аткинс увидел, что должен был подойти как-нибудь иначе к интересовавшему его вопросу, а потому, испытующе глядя на Джен, сказал:

— Вероятно, наш план путешествия несколько изменится; внезапный отъезд Генри привел меня в полное недоумение; меня, конечно, не нашли нужным посвятить в то, почему Генри влетел вчера вечером как бомба в мою квартиру и без всяких объяснений схватил свои чемоданы и уехал на вокзал. Он был в таком возбужденном состоянии, что я даже не решился спросить у него, что случилось. Однако мне очень хотелось бы знать, ведь это затрагивает и мои интересы: на чем вы порешили, Джен?

— Я ничего не знала об отъезде Генри, — ответила она, опустив глаза. — Он не оставил мне никакого письма?

— Нет, даже не просил кланяться. Он на ходу пробормотал, что с первым пароходом, который найдет в Гамбурге, уедет обратно в Америку.

Джен глубоко вздохнула, но на этот раз вздох выражал грусть, а не облегчение.

— Джен, что у вас произошло с Генри? — тихо спросил Аткинс, низко наклонившись к девушке. — У него был ужасный вид, когда он вернулся от вас.