Одет он был в легкий пиджак, а между тем остальные части туалета указывали, что он только сейчас снял совершенно несоответствующий летнему сезону фрак.

Низко вырезанная фрачная жилетка и белый галстук бросались в глаза, служа дисгармонией пиджаку.

Осип Федорович, действительно, только сейчас вернулся из города вместе с женой, которая пошла переодеваться, и, сбросив фрак, надел чесучовый пиджак и улегся на качалку.

Он был утомлен почти целым днем, проведенным в городе, и с удовольствием вдыхал теплый вечерний воздух, смешанный с ароматом цветов, росших в горшках вокруг террасы и клумбах сада.

Они с женой ездили в Петербург на свадьбу Любовь Сергеевны Гоголицыной с бароном Остен-Зинген.

Барон был блестящий гвардеец, и брак этот, как говорили в обществе еще в конце прошлого зимнего сезона, заключался по любви.

Время и годы взяли свое.

Вернувшись через год, Любовь Сергеевна совершенно позабыла о своем мимолетном романе с князем Чичивадзе, и в вихре светских удовольствий, как рыба в воде, чувствовала себя как нельзя лучше.

Ей минуло двадцать два года — роковые годы для девушки.

Надо было сделать партию. Барон Остен-Зинген был блестящей.

Он начал ухаживать за ней в прошлом сезоне, а в конце сделал предложение, и сегодня они венчались. Обряд был окончен.

В соседних с церковью залах стали разносить шампанское, фрукты и конфеты, а после принятия поздравлений молодые заехали домой, чтобы переодеться, и уехали в свадебное турне за границу.

Все были довольны.

Почему же Осип Федорович, сидя у себя на даче, чувствовал не только физическое, но и нравственное утомление.

Какое-то безотчетно горькое чувство шевелилось в его душе во время этой церемонии, хотя, вращаясь в великосветском кругу Петербурга и как врач, и как знакомый, он присутствовал на десятке подобных свадеб, как две капли воды похожих одна на другую и по внешнему эффекту, и по внутреннему содержанию.

Но Осип Федорович и его жена любили Любовь Сергеевну Гоголицыну, а с тех пор, как он и она потерпели почти в одну и ту же жизненную непогоду, он почувствовал к ней какое-то теплое чувство товарищей по несчастью.

Ему хотелось иной, не шаблонной великосветской свадьбы. Блестящий барон-жених не удовлетворял требованиям Осипа Федоровича. При виде его, ему все припоминался стих Некрасова:


Пуста душа и пуст карман,

Пора нашла жениться!


Он не верил в светские толки об этом браке, как о браке по взаимной любви.

«Люба несомненно влюблена в него, но он… „он чувства расточил у Кессених в танц-классе…“» — снова лезли ему в голову стихи Некрасова.

«Полмиллиона, даваемого в приданое за Гоголицыной, играли и играют в его красивой голове большую роль, нежели стоящее около него перед аналоем живое существо!» — злобно думал Осип Федорович, глядя в церкви на жениха и невесту.

В воображении его восстал образ другого красавца — князя Чичивадзе.

«Не была ли Гоголицына счастливее с тем, нежели с этим?» — этот совершенно неожиданный вопрос восстал в уме Пашкова.

Он не взялся бы решить его категорически. Он стал воспроизводить мысленно врезавшееся в его память письмо князя Чичивадзе в Ницце, когда уже князь лежал бездыханный с раздробленной головой. Он писал его перед смертью. Перед смертью не лгут.

И он не лгал.

В этом был убежден Осип Федорович по искренности тона этого письма. С этим согласилась и Вера Степановна.

Недаром оба они невольно прослезились, читая строки, написанные рукой решившегося покончить с собой человека.

Он говорил в этом письме о той искренней, беззаветной любви к Любовь Сергеевне Гоголицыной, которую он впервые почувствовал в своем сердце, даже не подозревая, что в нем могло найтись место для такого чистого увлечения.

«Эта полудевушка, полуребенок сделала чудо, она обновила меня — я переродился! О, как показалась гнусна мне вся моя прошлая жизнь, как отвратительна моя невольная сообщница, несмотря на ее ангелоподобную красоту!»

Это подлинная фраза письма. Осип Федорович особенно ясно запомнил ее. Она, конечно, касалась баронессы фон Армфельдт, хотя имя ее не было ни разу названо в письме.

Далее шла искренняя исповедь князя. Почти мальчиком он встретился с «этой женщиной» и с безумной страстью, какая только могла быть при его пылком темпераменте, увлекся ею. Он был богат, но через два года оказался разоренным, он все истратил на ее безграничные прихоти. Ему оставалось умереть, а между тем ему так хотелось жить, жить для нее — его страсть к ней ни мало не уменьшилась обладанием. Он нашел ответ на эту страсть в ее чувственной природе… Она не оттолкнула его, почти нищего, но с замашками богача… Она исподволь подготовляла в нем сообщника своих будущих преступлений, начавшихся отравлением ее мужа, а затем наглых, бессердечных обирательств жертв, имевших несчастье увлечься ее красотой. Их было много, как мотыльки летели они на огонь и падали один за другим с обожженными крыльями. Отуманенный страстью, он поддался ей настолько, что даже позволил убедить себя, что не она, а он толкал ее на преступления… Он признавался, что это не продолжалось до конца ее жизни, еще ранее у него открылись глаза, он стал презирать себя, и это презрение он топил в кутежах, на которые надо было денег. Он брал их у нее. Так продолжалось до встречи с Любовь Сергеевной Гоголицыной, за любовь к которой он ухватился, как за соломинку утопающий. Он думал, что любовь к будущей жене и — он не скрывал этого — ее состояние помогут ему исправиться. Судьба решила иначе… Эта женщина стала между ним и любимой им девушкой. Стала перед тем, как умереть, так как знала, что он, князь, не вернется к ней.

Любовь к чистой девушке и обладанье этой тварью не могли идти рядом. Она понимала это.

Такова была эта часть письма князя Чичивадзе, которая заключала в себе его предсмертную исповедь.

У него было сердце. Есть ли оно у барона Остен-Зинген?

Осип Федорович вынул сигару и закурил. Несколько минут он сидел без дум, наблюдая за синим дымком гаваны, вившимся в прозрачном воздухе.

Звонкий смех ребенка заставил его посмотреть в сад.

Там играла под присмотром бонны семилетняя зеленоглазая Тамара — дочь князя Чичивадзе и баронессы фон Армфельдт.

Мысли Пашкова перенеслись на девочку, которую он и жена удочерили, и, следовательно, она могла с законным правом называть их «папа» и «мама».

«Ее судьба будет иная, — думал он, — она получит серьезное воспитание и образование, и когда вырастет и кончит курс, избранник ее сердца женится на ней, а не на ее состоянии… Последнего у нее не будет… Кроме вещей, она не получит ничего… Ее муж должен быть человеком труда… Когда же они проживут с мужем десять лет, то в десятую годовщину их свадьбы он или его жена, если они оба или один из них доживут до этого дня, вручат ей квитанцию государственного банка на тот миллион франков, который выиграл перед смертью в Монте-Карло ее отец, князь Чичивадзе, не упомянув имени ее отца.

Такова была воля князя, выраженная в деловой части того же предсмертного письма, при котором приложены были переводные расписки одного из банкирских домов Ниццы на имя Пашкова. Вот куда девался этот, по мнению публики Монте-Карло, исчезнувший миллион.

Покойный князь знал тлетворное влияние денег на молодость, а потому и назначил десятилетний со дня замужества или совершеннолетия его дочери срок.

В руках зрелых людей, уже испытанных судьбой и жизнью, этот „исчезнувший миллион“ принесет более пользы, чем богатство при самом вступлении в жизнь.

Он может даже принесет счастье… если только в деньгах, вообще, может быть счастье».

Осип Федорович снова на мгновение прервал свои думы и стал следить за дымком сигары.

В воздухе было тихо, лишь чуть заметный ветерок шелестил верхушки деревьев сада и доносил звуки павловского оркестра, игравшего в саду вокзала.

На террасу вышла Вера Степановна. Она пополнела и похорошела, выражение беззаботного счастья лежало на ее лице.

Она подошла к мужу и, наклонившись, поцеловала его в лоб.

Он взял ее за талию и, привлекая к себе, сказал, видимо, продолжая прерванную мысль:

— Вера… Ты дороже миллиона.