Воспоминания же о Мите были сложными — они вбирали в себя все: и острое счастье, и любовь, и ненависть, и ощущение стыда…

Но в конце концов, ей надо признаться, что все это для нее — прошлое, а для Веры — настоящее, и не надо на нее злиться, ведь ей еще предстоит то, что было с ней, Лелей… — таков уж Митя.

— У тебя ведь сейчас роман с Митей, — сказала она утвердительно.

Вера вздрогнула и съежилась. Нужно решать: или полная откровенность или она должна тут же уйти и еще возмущенно кинуть: какая чушь, сплетни!

— Да. Был. А откуда ты знаешь?

— В Москве и не узнать! А почему — был? — спросила Леля.

Вера понимала Лелькино состояние, но раз решила — честность, то так и надо держать. И потом, ей страстно хотелось говорить о Мите… А кто может быть лучшим собеседником на эту тему? Лелька.

— Потому что он опять там. И надолго. Когда появится, — не знаю. А если даже появится, — не знаю, встретимся ли… ты же сама знаешь!

Елена Николаевна взяла ее за руку:

— А ты хочешь его увидеть?

— Очень, — честно ответила Вера.

— Ты считаешь его хорошим? — продолжила свой допрос Лелька.

Они все стояли, и снег совсем почти засыпал их.

— Да, считаю! — крикнула Вера. — И не смей говорить мне о нем плохо!

— Я и не хочу этого делать. Но знаешь, какие тяжелые часы и дни… — Леля помолчала, — я провела из-за него? Он оставил столько боли…

Лицо Веры горело, она заговорила громко и возбужденно:

— А мне? Мне он вот что оставил! — И, придя в ужас от своего жеста, щелкнула себя по животу.

И вдруг почувствовала облегчение после этого вульгарного движения. Пусть!

Елена Николаевна охнула и вдруг прониклась странным, необыкновенным чувством: соучастия, причастности к тому, что с Верой случилось, и растрогалась, будто ребенок Мити уже родился и она сейчас его увидит. И полюбит.

Она почувствовала себя маленькой и ничтожной, со своими обидами, а Веру — торжественно прекрасной и значительной. Она носит под сердцем, — как говорили в старину, — его ребенка!..

— Ты оставишь… — не спросила Елена Николаевна, а почти утвердила.

И неожиданно для себя Вера крикнула:

— Ни за что!

Хотя до этой минуты вовсе не думала в столь категоричной форме.

— Вера, Вера, послушай меня, — начала Елена Николаевна с желанием вдолбить то, что она подумала. — Послушай меня. Молчи и не возражай… Ты любишь Митю?

— Да.

— Я знаю, Господи, я знаю, как его можно любить! — бормотала Елена Николаевна, желая одного, — чтобы Вера слушала. — Я думала, сойду с ума, когда поняла, что — все. Я чуть не решилась на… не надо вспоминать, не надо… Подумай… Ты ведь никогда ни за кого не выйдешь замуж, да?

Она пронзительно всматривалась в Веру.

— Никогда. Ни за кого.

— Вот видишь! Я знала! Митя будет владеть тобой всю жизнь! Он будет уезжать, приезжать, жить своей жизнью, иногда — вспоминать тебя и звонить… Но он не будет с тобой реально, поверь мне! А у тебя — его сын! Всегда с тобой, ТВОЙ! Ты можешь представить это счастье? Если бы я могла… если бы у меня был сын от него… — Елена достала платок и стала вытирать краску со щек, слезы лились из ее глаз.

Вера смотрела на нее и думала, что вот и пришло решение — оставить…

— И он может прийти к тебе! Так бывает именно с такими, как Митя. Один на тысячу, но шанс — твой. Жену он не любит, я это знаю, поверь мне. — Елена боялась, что Вера воспринимает ее слова, как бред старой дуры, а ей так хотелось, чтобы новый Митя родился, еще один Митя, — но другой — лучше, честнее! Нет, пусть такой же, как его отец! Нельзя, нельзя убивать Митиного мальчика, ребенка.


Елена Николаевна расстегнула шубу — ей стало жарко, она будто всходила на гору, задыхаясь.

Она обязана сломить Верино упрямство. Это чисто женская обида. А речь идет о жизни! Дать ее или отнять? Какой кошмар! И это решают они!.. Ужас.

Вера сказала негромко:

— Я все поняла, Лелька. Дай мне вздохнуть и подумать…

— Ну конечно, — отозвалась Елена Николаевна и почувствовала, как она устала, у нее даже голос сел. Митя не может быть мужем, он скучает в уздечке… В любой. Таких нельзя держать взаперти, им нужна свобода…

И она снова стала вглядываться в мятущуюся даль, тускло освещенную фонарем.

— Ну вот, — сказала ей с упреком Вера, — то ты говоришь, что он придет, то — что ему нужна свобода… Второе — правда. Он увидит маленького Митеньку, предположим, — умилится, будет умиляться. неделю, а через неделю ускачет, как зайчик. Там ребенок, здесь ребенок, еще где-нибудь ребенок… И я уже не буду Прекрасная Вера, а буду Вера Валентиновна, толстая мамаша капризного мальчишки, семейная баба на чайник! Я не боюсь осуждения — плевать я на всех хотела! Я почему-то боюсь этого ребенка! Боюсь и почему — не знаю. Не могу объяснить… Нет, не могу, Лелька! Пусть он меня простит… — И Вера зарыдала так, что затряслись плечи.

Леля снова схватила ее за руки, повела ее куда-то. Они свернули в переулок — здесь никого не было, и шептала ей:

— Ну и не надо, не надо! Если ты так чувствуешь! Пусть не будет! Ты еще совсем молодая! Сто раз еще с Митей встретитесь, еще дети будут!..

Вера продолжала плакать, но уже не так бурно, а Леля все повторяла:

— Ты — умница, умница, это мудрость. Ты — выше всего, Вера! Я помню, как мы в такси… Такой ужас, казалось бы… Нет, — счастье… И потом… — Леля замолчала, поняв, что ей безумно хочется рассказать Вере об их единственном ТОМ свидании на чердаке… Но она взяла себя за язык. Не надо. Вере? Сейчас, об этом? Когда главное — быть или не быть еще одному человеку, Митиному ребенку!

Вера посмотрела на нее и вдруг поняла, что ближе этой женщины у нее никого нет. Она обняла Лелю, и они обе стояли, плача, осыпаемые снегом.

Потом молча шли к метро, опустошенные и уставшие… Леля спросила, глядя Вере в глаза:

— Ну, что?

Та опустила голову так, что не видно было лица, и сказала:

— Пусть он простит.

Леля вздрогнула, но постаралась спокойно ответить:

— Позвони мне завтра. Я договорюсь. Это очень хороший специалист, не бойся.


К врачу Вера шла вместе с Лелей. Та предложила, а Вера не отказалась. Она очень боялась.

Снег уже лежал прочно, и Леля предупредила Веру, что надо как можно теплее одеться.

— Но почему? — спрашивала Вера, стараясь скрыть ужас перед своим близким будущим. Ее безотчетно пугало это требование теплого, очень теплого, всего, чего можно…

Леля беззаботно отвечала, честно тараща свои огромные круглые голубые глаза:

— Ну, у тебя же будет сильное нервное напряжение!.. Тебе будет холодно… Знаешь сама, когда нервничаешь, всегда дрожишь и холодно…

Вера верила Лельке, что это только нервное напряжение, а так — почти ничего. Боль, сказала Лелька, как ранку помазать йодом, — щиплет, неприятно, и все…

Вера верила, что это так.

Она мало что знала в этой женской области, потому что не любила слушать «бабьи» разговоры: об абортах, родах и другом, еще более интимном.

Разве могла она подумать, пребывая в разреженной атмосфере любви с Митей, что ей придется говорить именно о «бабьем»? И с кем? С Лелей!

И в сотый раз выспрашивала Лелю:

— Ну какая это боль? Скажи поточнее…

Леля уже была на пределе и раздраженно ответила:

— Я же тебе сказала, как йодом по ранке…


Они подошли к маленькому московскому особнячку, ставшему ныне больницей.

В приемном покое их встретил врач — толстый большой человек с круглой как шар головой, в круглых очках. Он привел Веру в совершенный ужас: как мясник… Хуже — палач… Подумала она и задрожала, затряслась, даже в своих теплых свитерах и кофтах…

А врач весело спросил:

— Кто? Вы? — и прямо глянул на Веру.

Она заставила себя кивнуть. Врач улыбнулся, и потирая руки, сказал:

— Вон она какая рыжая! И с меня ростом — справлюсь ли?

И захохотал.

Вера почувствовала, что у нее кружится голова и, вполне возможно, она упадет в обморок. Она взяла Лелину руку, и та, ощутив ее дрожь, попросила шутливо, — на правах знакомой, — и всерьез:

— Василий Ильич, мы — первый раз, не надо нас пугать…

Врач сразу стал строгим:

— Елена Николаевна, милая моя, посидите здесь, тут вам и журнальчики и все для времяпровождения, а мы пойдем.

Он взял Веру за руку и оторвал от Лели довольно резко.

Вера еще оглянулась на Лелю и заметила какое-то странное выражение ее глаз: не жалеющее, а будто укоряющее…


Они поднялись с доктором на второй этаж, прошли коридором и зашли то ли в кабинет, то ли в операционную, Вера не поняла. Помещение было облицовано белым кафелем, на окне — белая занавесь, плотная, как простыня.

Врач, Василий Ильич, дал ей белый халат, нитяные белые чулки и сказал:

— Переодевайтесь. Снимите свое, наденьте халат и чулки.

Вера взяла вещи, но ничего с ними не делала — не раздевалась и не переодевалась.

Врач доставал что-то из медицинского шкафчика — какие-то огромные щипцы, еще что-то подобное и, не оборачиваясь, спросил:

— Готова, миленькая?

Василий Ильич обернулся и посуровел:

— Это не дело, так мы с вами весь день провозимся! Давай, красавица, — он подошел к Вере и стал отдирать ее от стены, как давеча от Лельки.

И приговаривал:

— Ну и что, — первый раз! Все бывают в первый. У меня пациентки по пятнадцать раз делают и ничего — живы-здоровы, чего и нам желают. Через пять минут ты как новенькая будешь! Побежишь с подружкой кофе пить…