Разумеется, она завершалась двойным убийством: и нарушитель супружеской верности, и его возлюбленная отправились на тот свет, так и не разомкнув объятий на кровати в обшарпанной гостиничке.

— А что же с женой, овдовевшей особой, — ведь она после смерти супруга одна-одинешенька на этом свете? — полюбопытствовал я.

— А у нее все отлично, — парировала Юдит. — Отныне она спокойно могла посвятить себя своему любовнику — приятелю мужа.

— А он, случаем, не венгр, — деликатно поинтересовался я, — и не зовут ли его Яношем, как всех венгров, кого допустили поучаствовать во французском фильме?

Одной из причин ставшего для меня полнейшей неожиданностью отказа от поездки в Мадрид был день рождения Юдит. Стоило заговорить об этом, как лицо ее как-то неестественно светлело, чтобы уже в следующее мгновение смениться столь же наигранной озабоченностью. Что она желала доказать мне пресловутой озабоченностью, так и оставалось для меня загадкой, а в ответ на расспросы девушка отвечала какими-то полунамеками. А завершались эти путаные и загадочные объяснения детскими уверениями в том, что, мол, этот день рождения станет самым чудесным нашим с ней праздником. Мое предложение отметить дату в близлежащем итальянском ресторанчике — к чему ставить вверх дном квартиру? — было решительно отметено, как и моя идея вместо всех этих празднеств просто-напросто отправиться вдвоем в Париж. В Париж она может отправиться и потом, когда ее родня отъедет, ответила Юдит, и это прозвучало так, будто она рассчитывала, что родня ее торопиться с отъездом явно не собирается.

— А твоя мать, Мария, почтит ли она присутствием этот дом? — спросил я.

— Все будет зависеть от твоего поведения, — ответствовала Юдит, после чего снова уткнулась в анкеты для оформления приглашения, явно не расположенная к дальнейшим расспросам на данную тему.

Таким образом, в Испанию я поехал в одиночестве. На всякий случай я оставил Юдит номер телефона отеля, где собирался остановиться, и каждое утро, возвратившись вдребезги пьяным в свой номер, обнаруживал записку с просьбой перезвонить Юдит, она, мол, звонила несколько раз, начиная от полуночи и до двух часов ночи каждые полчаса, и все безуспешно. Иногда я долго сидел на кровати, но мне все не удавалось заставить себя снять трубку и набрать номер своего телефона в Германии. Завтра, бормотал я, завтра непременно тебе позвоню.

Но и назавтра не звонил. И когда до моего отъезда оставалось всего ничего, в класс во время занятий вошла Мерседес, которая по причине крайней загруженности на сей раз не могла составить мне компанию в ночных ресторанных странствиях, и с заговорщической миной попросила меня перезвонить домой некоему господину Яношу, через которого моя супруга по имени Юдит просила передать, что страшно за меня волнуется. Вот теперь у меня есть все основания не звонить, возликовал я. Теперь наконец они меня не достанут. Теперь наконец я ушел из-под опеки. Теперь наконец я больше не участвую в их играх.

С чувством явного облегчения я отправился в Мюнхен.

6

Вследствие того, что мое сотрудничество с Гюнтером так и не хотело сдвигаться с мертвой точки, я уговорился с одним знаменитым итальянцем-писателем, автором переводов на итальянский язык стихотворений Мандельштама и одной весьма солидной, если не лучшей монографии о поэте. Так как вечером ему предстояло выступить перед аудиторией с чтением отрывков из своих собственных произведений, а он никак не мог выступать натощак, в три часа пополудни я должен был заехать за итальянцем в отель, чтобы организовать для него поздний обед — перед намеченной на восемь вечера лекцией ему необходимо было насладиться и достаточно продолжительным послеобеденным сном — одним часом ограничиться было никак нельзя, ибо за пару часов перелета из Рима в Мюнхен итальянец умудрился истомиться настолько, что даже готов был отказаться от прочтения лекции в этот день.

Что касается меня, я тоже малость устал от краткой телефонной беседы, вылившейся в настоящую вакханалию объяснений и пояснений, приписав это, однако, тому, что все мои из без того скромные познания в итальянском вмиг куда-то улетучились. Я и связной фразы выговорить не смог, время от времени выкрикивая в трубку бессвязные обрывки. И даже вспотел, внезапно с досадой осознав, что донимаю своим бредом столь почтенного и измотанного перелетом человека потугами на язык, лишь отдаленно и исключительно мелодикой напоминавший итальянский. Впрочем, писатель, казалось, был настолько поглощен планированием, вплоть до пересчета остававшихся до авторского вечера часов, что, судя по всему, даже не удостоил вниманием мои огрехи. Святой, да и только.

В отличие от своих немецких собратьев и коллег, в отличие от Гюнтера, от которого я и узнал обо всех деталях частной жизни этого итальянца, последний, похоже, беспокоиться по поводу своего творчества явно не собирался. Он питал ненависть к публичным выступлениям, к авторским вечерам, обходя стороной чествования и юбилеи, требовавшие речений с трибун, отмахивался и от наград. Этот человек, которому перевалило за шестьдесят, жил со своей матушкой в квартире позади Пантеона. Он штопала ему носки, относила письма на почту, отвечала на телефонные звонки и убеждала собеседников на другом конце провода, что ее сыночка, дескать, нет дома, в то время как он, дрожа, стоял подле нее. Спали они в разных комнатах, но при распахнутых дверях. Я считал его выдающимся мастером юмора, чем-то вроде итальянского Гоголя, сам же он видел себя осененным перстом Божьим трагиком, что, собственно, одно и то же — если две на первый взгляд параллельные линии продолжать до бесконечности, они все же пересекутся.

Естественно, я намеревался склонить итальянца к участию в своем мандельштамовском проекте, и поскольку мне позарез был необходим переводчик для общения, в чем меня убедил телефонный разговор, за помощью я решил обратиться не к кому-нибудь, а к Гюнтеру, вот уже три месяца пытавшемуся отговорить меня от пресловутого проекта. Но Гюнтер будто в воду канул. Гюнтер страдал столь распространенным в писательских кругах недугом — ненадежностью. Вероятно, именно она и составляла его единственно надежный источник творчества. Так что я в одиночестве отправился в гостиницу, где расположился высокий гость, — в поразительно неопрятное здание в центре города, на котором и вывески-то не было, лишь домофон с расхлябанной кнопкой, которая тут же юркнула в пластмассовый корпус устройства, стоило мне лишь прикоснуться к ней. Будто зверек в норку.

Несколько минут спустя дверь раскрылась, и из нее нескончаемой чередой повалили японцы с сумками через плечо и тут же, зажимая уши, заполонили близлежащие улицы, подобно рою насекомых. Едва завидев их, я проворно отступил в сторону и вообще прикинулся случайным прохожим, но лишь только они исчезли из виду и дверь снова закрылась, как я вновь принялся хлопотать у злосчастной кнопки, которая так и не пожелала выбраться из своего убежища. Зато послышались истерические возгласы профессора Бевилаква, по-видимому пытавшегося переорать пронзительный звон.

— Это я! — пытался докричаться до него я. — Дожидаюсь вас внизу!

Вопил я, наверное, все же достаточно громко, во всяком случае, персонал расположенной поодаль аптеки услышал меня и, явно заинтересовавшись, стал приближаться ко мне вместе с посетителями той же аптеки, движимый отчасти любопытством — что же это за диво такое, когда взрослый человек криком пытается что-то втолковать стене дома, — отчасти раздражением, вызванным стремительным отливом потенциальных покупателей. Похоже, им не понравились мои вопли вроде «это я». Закричи я: «это не я», я имел бы все шансы остаться вне зоны их внимания.

Когда сгрудившаяся вокруг меня компания услышала крики профессора, более походившие на призывы о помощи, она, не раздумывая долго, как следует поднажала на дверь, и под предводительством аптекаря небольшой авангард устремился вверх по лестнице, чтобы стать свидетелем примерно той же картины, что и внизу, но интимнее: орущий в трубку профессор Бевилаква. Он все еще или, точнее сказать, уже пребывал в домашнем халате — небольшого роста человек на грани коллапса. И поскольку никто не смог отыскать щиток с пробками, аптекарь столь энергично двинул по звонилке, что та испустила дух. И тут же воцарилась ничем не нарушаемая тишина, народ вернулся к прерванной работе или просто разошелся, я же дожидался у дверей, пока не покажется профессор и поэт, презревший нашу договоренность ради полуденного сна и, как я надеялся, примется рассуждать со мной на тему Мандельштама.

Когда этот абсолютно лысый человечек все же появился, на лице у него застыла столь оскорбленная мина, что мне только и оставалось, что смиренно и безмолвно вышагивать рядом. Ибо любое слово бередило бы рану, ранее мною нанесенную.

— Простите, — заговорил я, но тут же осекся, отметив выражение его глаз. — Вот сюда, прямо.

Это единственная разумная фраза, что пришла мне на ум, и поскольку он все же умудрился понять ее, невзирая на мой чудовищно исковерканный итальянский, я повторял ее при каждом удобном случае. Сюда, прямо. Сюда, прямо. Сюда, прямо. И вот мы оказались перед пивнушкой, откуда доносился гомон голосов. Вытянув шею, профессор опасливо приблизился к входу, тут он очень напомнил мне собаку, желавшую убедиться, не вытурят ли ее оттуда, затем отпрянул, уступая дорогу выходящим посетителям, потом снова приблизился, втянул ноздрями дух, исходивший от поджаренной свинины, однако отобедать здесь не решился. Это своеобразное принюхивание повторилось у дверей еще нескольких заведений весьма различного кулинарного направления, но повсюду — стояли ли мы у входа в китайский, итальянский, португальский или германо-баварский ресторанчик — профессор неизменно отступал, и мы продолжали путь под мое методичное «сюда, прямо». И вот где-то в самый разгар этого блуждания он вдруг остановился и осведомился у меня, где купить нижнее белье. Нижнее белье? Да, но разве не Италия держава нижнего белья и не Рим — его столица?