— Замечательно. Ярмарка это идеальное место, чтобы столкнуться с Лео Фростом в первый раз, особенно таким теплым летним вечером. Аромат сладкой ваты, звонкий смех молодых людей… — Бабушка вздыхает и устремляет взгляд в пространство. — Моя ласковая Роуз обожала ярмарки, когда была маленькой. Она так любила карусель… — Она уносится в воспоминания.

Я моргаю. Маме нравились ярмарки? Вспоминаю ее лицо, вытянутое и всегда уставшее. Не могу представить ее даже рядом с ярмаркой. Скорее, у доктора, в управлении по выплате пособий, плачущей в кровати, у Моррисонов, в конце концов. Никак не на ярмарке. Это противопоставляющиеся друг другу явления. А как бабушка описывает ее счастливой? Мама была диаметральной противоположностью счастья.

Я прикусываю губу, изучая бабушку, пока она что-то пишет в своем блокноте. Меня поражает мысль, что до моего появления у мамы была совершенно другая жизнь. Длинная, полная событий и ярмарок жизнь, о которой я была ни сном ни духом. Для меня она была просто мамой, человеком, отводившим меня в школу (в хорошие дни). Покупавшим мне книги на благотворительных распродажах и заворачивавшим их в подарочную бумагу, даже если это не были ни день рождения, ни Рождество. Женщиной, которую я любила очень сильно, и которую хотела рассмешить, заставить улыбнуться, снова сделать счастливой. Хотя, я даже не приблизилась к своей цели.

— Почему ты не пришла на ее похороны? — выпаливаю я, не контролируя себя.

Бабушка тут же отрывает взгляд от блокнота. Прядь ее вьющихся седых волос выпадает из шиньона. Она быстро моргает, смотря через красные очки, и открывает рот, словно хочет что-то сказать, но потом закрывает его. Глядя на окружающие нас столы, она внезапно открывает свой рот снова.

— У меня… была жуткая… грудная инфекция, — отвечает она медленно. — К несчастью, я слишком неважно себя чувствовала, чтобы пойти. — Я замечаю, что ее руки слегка дрожат. Она видит, что я заметила ее дрожь, и убирает руки на колени под стол. — Джессика, это неподходящее место, чтобы обсуждать подобное. — Она поджимает губы. — Нам предстоит много работы, и у нас на это слишком мало времени.

Какой странный ответ. Я хмурюсь, не отводя глаз от бабушки. Она с непроницаемым выражением лица отвечает на мой взгляд всего мгновение, а после возвращается к записям в блокноте.

Я делаю долгий глоток лимонада и пытаюсь прояснить мысли. Мне не нравится думать о маме. Из-за этого у меня болит голова, да и все внутри.

Интересно, слишком рано для грушевого сидра?

Чего это я спрашиваю? Никогда не рано для грушевого сидра. Я подаю сигнал официантке.

Дневник Роуз Бим

26 апреля 1985

Что за ночь! Важнее всего этим вечером то, что мы с Томом Труманом поцеловались! И это было даже лучше, чем я себе представляла. У него была щетина, а ухажеров с щетиной у меня раньше не было. Из-за нее все казалось таким взрослым. Прежде чем поцеловать меня, он смотрел на мой рот, наверное, всего несколько секунд, но мне показалось, что целый год. Ого. Перед поцелуем я смотрела на его игру в «Олд Вике». Он был прекрасен. Гораздо более глубоким, чем растяпа, исполнявший роль Ромео. После мы с Викторией и другом Тома, Джоном (неподражаемым Меркуцио), пошли в паб. Конечно, я посещала многие пабы, пока училась в университете, но этот был другим. Он был в небольшом переулке, и на входе стоял коренастый мужчина. Внутри, казалось, все знали Тома. И не просто знали, а любили! У меня сложилось впечатление, что не все они были фанатами Шекспира, так что дело, должно быть, в его харизме, которой он очаровывал все светское общество. Благодаря этому и я тоже стала там популярной, и люди были со мной очень дружелюбны. Том не отходил от меня всю ночь, проверяя, чтобы мне было уютно, и чтобы мой бокал не пустел. Позже несколько людей переместилось в комнату поиграть в карты. Игра была серьезной и напряженной, и во мне одновременно кипели нервозность и возбуждение. Том выиграл и тогда-то меня и поцеловал. Он сказал, что я — его удача. Думаю, и он мог бы стать моей.

Р х

 

Глава четырнадцатая

Достойная Женщина не потворствует сексуальным отношениям до тех пор, пока на ее пальце не окажется обручальное кольцо. Ведь зачем покупать корову, если можно получать молоко бесплатно?

Матильда Бим, руководство «Любовь и отношения», 1955

После моего несвоевременного комментария о похоронах остаток обеда мы провели в неловком молчании. Поели, не проронив ни слова, и как только вернулись домой, бабушка поторопилась в свою спальню для послеобеденного сна. Пич была отправлена в город за необходимыми для проекта вещами, а мне было дано указание прочитать две первые главы руководства Матильды Бим «Любовь и отношения», уделив особое внимание главе под названием «Заводим новые знакомства с мужчинами».

Я поднимаюсь по лестнице в комнату, вытаскиваю кресло на балкон, сажусь в него, согреваемая солнцем, чтобы приступить к первому руководству, и пролистываю несколько страниц до нужной главы. Я бегло знакомлюсь с текстом и в местах с самыми смехотворными советами не могу удержаться, чтобы не фыркнуть.

«Завладейте вниманием Достойного Мужчины, «случайно» уронив перчатку и позволив ему подать ее вам».

«Никогда не заговаривайте с Достойным Мужчиной об одежде — его не интересует ваше новое платье. Выясните, чем интересуется он, и говорите только об этом».

«Общайтесь с вашим собеседником нежно, с мягкими интонациями, как если бы вы делились пикантным секретом».

Я не могла решить, смеяться мне или от ярости бросить книгу в стену. Что за бред сивой кобылы? С тем же успехом достаточно запомнить, что вести себя нужно как тряпка и дело в шляпе. Я убираю руководство в сторону и, плотно закрыв глаза, подставляю лицо солнечным лучам. Я правда стараюсь выбросить это из головы, но не могу не думать о том, почему бабашка не пришла на похороны мамы. Может, я так накидалась текилой, что едва помню, что там происходило, и приволочь меня туда могла Саммер, но я пришла. Вы не пропускаете похороны. Во всяком случае, не из-за грудной инфекции. Из головы не идет, что бабушка что-то скрывает. Она была такой неразговорчивой и сердитой. Но зачем ей что-то скрывать? И, если подумать, раз она была так рада меня видеть, то почему не пыталась связаться со мной? И почему — раз уж мы в настроении подозревать — она считает разумным хранить фарфоровых кукол в ее возрасте?

Я мысленно ставлю себе напоминание спросить ее об этом. Не так неосторожно, как я это сделала в кафе — было настолько неловко, что она закрылась, словно моллюск, — а аккуратно, ненапористо, когда она будет в настроении. Несмотря на то, что сама мысль о подобном глубоком разговоре вызывает у меня сильнейшую головную боль, я обнаруживаю, что любопытство касательно мамы и бабушки на самом деле будоражит.

Я снимаю очки и закидываю ноги на перила балкона. Вернусь к этой глупой главе через секундочку. Сейчас же солнышко такое ласковое. Я могла бы уже быть далеко отсюда. Если бы…

— Джессика? Ты в порядке? Джессика?

Я пробуждаюсь. У меня был прелестный, практически гипнотический сон о возможном экзотическом путешествии, которое будет, когда я покончу со всей этой хренью. Я открываю глаза и вижу загораживающую солнце и тревожно качающую головой Пич. Я вытираю слюну у уголка своего рта.

— Привет, Пич, — приветствую я ее сонно. — Как дела?

— Я принесла тебе контактные линзы, как ты просила, — отвечает она, протягивая мне коробочку «Спиксейверс».

— Круто, спасибо. Кажется, я закемарила. Который час?

— Четыре.

— Уже? Ты была в городе целую вечность!

— У Матильды длинный список.

Она следует за мной, пока я тащу кресло обратно в спальню. Моим глазам нужно время, чтобы избавиться от солнечных зайчиков. Я с зевотой снова заваливаюсь в кресло. Пич показывает на край кровати.

— Могу я присесть?

— Конечно, тебе не нужно спрашивать. Как ты?

Пич пялится на свою футболку и теребит ее края.

— Я тут думала.

— Хорошо.

— Я думала с тех самых пор, как ты здесь, и ты сказала, что твои друзья бросили тебя, а у меня в Алабаме никогда не было много друзей, да и тут мне не удается их найти… Я немного стеснительная, как ты видишь…