– Это выше колена и немного болтается, но там не просто кожа, там уродливый шрам, выглядит как…

– Ты о чем? – не поняла я.

– О ноге, – уточнил он. – Чтобы ты была готова на случай, ну, то есть если вдруг ты ее увидишь или там…

– О, да пересиль ты себя. – Я сделала два шага, преодолев разделявшее нас расстояние. Прижав Огастуса к стене, я с силой поцеловала его и продолжала целовать, пока он искал ключ от номера.


Мы добрались до кровати – мою свободу несколько сковывал кислородный баллон с трубкой, но я все равно смогла забраться на Гаса сверху, стянуть с него рубашку и попробовать на вкус пот на его ключице, прошептав в кожу:

– Я люблю тебя, Огастус Уотерс.

При этих словах он немного расслабился подо мной. Гас потянул с меня футболку, но запутался в канюле. Я засмеялась.

– Как ты это делаешь каждый день? – спросил он, пока я освобождала футболку от трубки. Мне пришла в голову идиотская мысль, что мои розовые трусы не сочетаются с фиолетовым лифчиком. Можно подумать, мальчишки вообще замечают такие вещи. Забравшись под покрывало, я стянула джинсы и носки и смотрела, как танцует одеяло, под которым Огастус снимал джинсы, а затем и ногу.

* * *

Мы лежали на спине рядом друг с другом, до подбородка укрывшись одеялом, и через секунду я коснулась его бедра и провела пальцами вниз по культе, заканчивавшейся плотной, в рубцах, кожей. На секунду я задержала там руку. Он вздрогнул.

– Больно? – спросила я.

– Нет, – ответил он.

Он перевернулся на бок и поцеловал меня.

– Ты такой красивый, – сказала я, не отпуская его ноги.

– Я начинаю думать, что ты фетишистка ампути, – ответил он, целуя меня. Я рассмеялась.

– Я фетишистка Огастуса Уотерса, – сказала я.


Весь процесс оказался абсолютной противоположностью тому, чего я ожидала: и медленный, и терпеливый, и тихий, и без особой боли, но и без особого экстаза. Было много проблем с презервативом, которые вызвали у меня легкое раздражение. Спинка кровати осталась целой, криков не было. Честно признаюсь, это было самое долгое время, которое мы провели вместе не разговаривая.

Только одно получилось в полном соответствии с шаблоном: потом, когда я лежала щекой на груди Огастуса, слушая, как бьется его сердце, он сказал:

– Хейзел Грейс, у меня буквально слипаются глаза.

– Это злонамеренная эксплуатация буквальности! – заявила я.

– Нет, – ответил он. – Я что-то очень устал.

Голова Огастуса склонилась на сторону, а я лежала, прижавшись ухом к его груди, слушая, как легкие в глубине настраиваются на ровный ритм сонного дыхания.

Через некоторое время я встала, оделась, оторвала листок для записей с эмблемой отеля «Философ» и написала Гасу любовное письмо.

Дражайший Огастус,

На следующее утро, в наш последний день в Амстердаме, мама, Огастус и я прошли полквартала от гостиницы до Вондельпарка, где заглянули в кафе возле Музея национального голландского кино. За чашкой латте, который, как объяснил нам официант, голландцы называют неправильным кофе, потому что в нем больше молока, чем кофе, мы сидели в кружевной тени огромного каштанового дерева и в подробностях пересказывали нашу встречу с великим Питером ван Хутеном. Мы сделали историю забавной. Я считаю, у нас все-таки есть выбор в этом мире – например, как рассказывать несмешные истории. Нашу мы превратили в юмореску. Огастус, развалившись на уличном стуле, притворялся ван Хутеном с заплетающимся языком, который не в силах подняться из кресла, а я встала, чтобы показать себя – хорохорящуюся и распираемую мачизмом.

– Поднимайся, старый жирный урод! – крикнула я.

– Разве ты называла его уродом? – удивился Огастус.

– Ты реплику не задерживай, – сказала я.

– Я н-не урррод, с-с-сама ты носотрубная.

– Ты трус! – зарычала я, и Огастус расхохотался, выйдя из образа. Я села. Мы рассказали маме о доме Анны Франк, не упоминая о поцелуе.

– А потом вы вернулись к ван Хутену? – спросила мама.

Огастус не дал мне ни секунды покраснеть.

– Нет, посидели в кафе. Хейзел меня немало порадовала юмором одной диаграммы Венна. – Он взглянул на меня. Боже, как хорош этот парень!

– Прелестно, – сказала Гасу мама. – Слушайте, я отправляюсь на прогулку и даю вам возможность пообщаться. Может, потом решимся на экскурсию по каналам.

– Гм, ну хорошо, – ответила я. Мама оставила под блюдцем банкноту в пять евро, поцеловала меня в макушку и прошептала: «Я тебя люблю-люблю-люблю», то есть на два «люблю» больше, чем обычно.

Гас показал на бетонный пол, где перекрещивались и расходились тени от ветвей.

– Красиво, правда?

– Да, – согласилась я.

– Какая хорошая метафора, – пробормотал он.

– Неужели? – спросила я.

– Негативное отображение вещей соединяется ветром и тут же расходится, – пояснил он.

Мимо нас бежали трусцой, проезжали на велосипедах или на роликах сотни людей. Амстердам – город, созданный для движения и деятельности, город, где лучше не ездить на машине, поэтому я не могла не чувствовать себя исключенной из Амстердама. Но, Боже, как тут было красиво – ручей, пробивший себе путь вокруг огромного дерева, цапля, спокойно стоявшая у кромки воды, выискивая завтрак среди миллионов лепестков вязов, плававших в воде…

Огастус ничего не замечал, заглядевшись, как движутся тени. Наконец он сказал:

– Я могу смотреть на это целый день, но мы должны вернуться в гостиницу.

– А время у нас есть? – спросила я.

Он печально улыбнулся:

– Если бы.

– Что стряслось? – спросила я.

Он кивнул назад, на отель.

Мы шли молча, Огастус на полшага впереди. Я не решалась спросить, есть ли у меня причины бояться.

Есть одна штука под названием иерархия потребностей Маслоу. Абрахам Маслоу прославился теорией, что сперва надо удовлетворить одни потребности, прежде чем появятся другие. Вот как это выглядит:


Согласно Маслоу, я застряла на втором уровне пирамиды, неспособная доверять своему здоровью и соответственно не имеющая возможности посягнуть на любовь, уважение, искусство и так далее, что, конечно, полная фигня и вранье. Желание заниматься искусством или ломать голову над философскими проблемами не исчезает, когда вы заболеваете. Оно лишь претерпевает изменения в связи с болезнью.