Медсестра, закончив менять повязку, отступила на шаг.

– Прошел всего один день, Айзек, – сказала она чуть снисходительно. – Дай себе время выздороветь. Четырнадцать месяцев – малая часть жизни. Все только начинается, приятель, сам увидишь.

Медсестра вышла.

– Она ушла?

Я кивнула, но спохватилась, что Айзек меня не видит.

– Да, – ответила я.

– Я сам увижу? Она правда так сказала?

– Качества хорошей медсестры… Начинай, – предложила я.

– Первое: не сочиняет каламбуров о твоем увечье, – сказал Айзек.

– Второе: берет кровь с первой попытки, – продолжила я.

– Да, это большое дело. Это же моя рука, а не мишень для дротиков, скажи? Третье: не позволяет себе снисходительный тон.

– Как твои дела, миленький? – приторно заворковала я. – Я сейчас воткну в тебя иголочку, будет чуть-чуть ой-ой…

– Бо-бо моему манинькому сюсечке? – подхватил он. И через секунду добавил: – Большинство из них нормальные. Я просто очень хочу свалить отсюда на фиг.

– Отсюда – это из больницы?

– И это тоже, – ответил он. Айзек напрягся. Я видела, как ему больно. – Честно говоря, я гораздо больше думаю о Монике, чем о моем глазе. Это идиотизм? Идиотизм.

– Идиотизм, – согласилась я.

– Но я верю в настоящую любовь, понимаешь? Люди теряют глаза, заболевают черт-те чем, но у каждого должна быть настоящая любовь, которая длится минимум до конца жизни!

– Да, – подтвердила я.

– Иногда мне хочется, чтобы этого со мной никогда не случалось. Рака, я имею в виду. – Его речь немного плыла. Лекарство действовало.

– Мне очень жаль, – сказала я.

– Гас уже приходил. Он был здесь, когда я проснулся. Отпросился из школы. Он… – Голова Айзека свесилась набок. – Легче.

– Боль отпускает? – уточнила я. Он едва заметно кивнул.

– Хорошо, – одобрила я и, как настоящая стерва, тут же спросила: – Ты что-то говорил о Гасе…

Но Айзек уже спал.

Я спустилась вниз, в крохотный сувенирный магазинчик без окон и спросила дряхлую волонтершу, сидевшую на табурете за кассой, какие цветы пахнут сильнее всех.

– Все пахнут одинаково. Их опрыскивают «Суперзапахом», – пояснила она.

– Правда?

– Да, пшикают на них из флакона, и все.

Я открыла холодильник слева от нее, перенюхала десяток роз, а потом нагнулась над гвоздиками. Тот же запах, и очень густой. Гвоздики были дешевле, и я взяла дюжину желтых. Это стоило четырнадцать долларов. Я вернулась в палату Айзека. Там уже сидела его мать, держа сына за руку. Она была молода и очень красива.

– Ты его подруга? – спросила она, озадачив меня одним из широких по смыслу вопросов без ответа.

– М-м, да, – ответила я. – Я из группы поддержки. Это ему.

Она взяла гвоздики и положила себе на колени.

– Ты знаешь Монику? – спросила она.

Я покачала головой.

– Он спит, – произнесла она.

– Да. Я с ним говорила во время перевязки.

– Я не хочу оставлять его одного, но нужно было забрать Грэма из школы, – объяснила она.

– Он держится молодцом, – сказала я. Женщина кивнула. – Пускай спит, я пойду.

Она снова кивнула, и я ушла.

* * *

На следующее утро я проснулась рано и первым делом проверила электронную почту.

Долгожданный ответ с lidewij.vliegentharn@gmail.com наконец-то пришел.

Дорогая мисс Ланкастер!

Боюсь, Вы верите в не заслуживающее доверия, хотя для веры это не редкость. Я не могу ответить на Ваши вопросы письменно, потому что это бы означало написать ответы сиквел к «Царскому недугу», который Вы можете опубликовать или разместить в Паутине, заменившей мозги Вашему поколению. Существует телефон, но Вы можете записать разговор. Не подумайте, что я Вам не доверяю, но я Вам не доверяю. Увы, дорогая Хейзел, я не отвечаю на подобные вопросы иначе как лично, но Вы там, а я здесь.

Должен признаться, что Ваше неожиданное письмо, полученное через мисс Влигентхарт, немало меня порадовало: как удивительно сознавать, что я сделал для Вас что-то полезное. А между тем собственная книга кажется мне настолько далекой, будто ее написал кто-то другой (автор «Царского недуга» был таким худеньким, таким хрупким, таким сравнительно оптимистичным!).

Но если волею судеб Вы окажетесь в Амстердаме, милости прошу ко мне в Ваше свободное время. Обычно я всегда дома. Я даже покажу Вам мои списки покупок.

Искренне вашПитер ван Хутен через Лидевью Влигентхарт.

– Что?! – закричала я. – Да что это за жизнь такая?! Мама вбежала в комнату:

– Что случилось?

– Ничего! – заверила я.

Обеспокоенная, мама опустилась на колени проверить, нормально ли Филипп сжижает кислород. Я представила, как сижу в залитом солнцем кафе с Питером ван Хутеном, а он перегнулся через стол, опираясь на локти, и тихо, чтобы никто не расслышал, говорит, что сталось с персонажами, о которых я думаю несколько лет. Он написал, что ответит только лично, и пригласил меня в Амстердам. Я объяснила это маме и сказала:

– Я должна поехать.

– Хейзел, я люблю тебя, я все для тебя сделаю, но у нас нет, просто нет денег на трансатлантические перелеты и перевозку оборудования. Детка, это не…

– Да, – оборвала я ее, понимая, что глупо было даже думать о поездке. – Забудь об этом.

Но мать выглядела взволнованной.

– Это правда для тебя важно? – спросила она, присаживаясь рядом и положив руку мне на ногу.

– Как замечательно было бы стать единственным человеком, кроме автора, знающим, что случилось дальше, – проговорила я.

– Да, это было бы потрясающе, – согласилась мать. – Я поговорю с твоим отцом.

– Не надо, – сказала я. – Не трать на это деньги. Я что-нибудь придумаю.

Мне вдруг пришло в голову, что причина, почему у родителей нет денег, во мне. На меня ушли все семейные сбережения из-за доплат за фаланксифор, не покрываемый страховкой, а мать не может пойти на работу, потому что теперь ее профессия – круглосуточно надо мной трястись. Еще только в долги их вогнать не хватало.

Я сказала маме, что хочу позвонить Огастусу. Мне хотелось, чтобы она вышла из комнаты, потому что я не могла видеть ее опечаленное лицо «я не могу исполнить мечту своей дочери».

Подражая Огастусу Уотерсу, я прочитала ему письмо ван Хутена вместо приветствия.

– Вау, – сказал он.

– Это я и без тебя знаю, – отозвалась я. – Как я в Амстердам-то попаду?

– У тебя Желание осталось? – спросил он, имея в виду фонд «Джини», который занимается тем, что исполняет неизлечимо больным детям по одному желанию.

– Нет, – заверила я. – Я его использовала еще до Чуда.

– И что пожелала?

Я звучно вздохнула:

– Ну, мне тринадцать лет было…

– Только не Дисней! – взмолился Огастус.

Я промолчала.

– Ну не в Диснейленд же ты съездила?!

Я снова промолчала.

– Хейзел Грейс! – закричал он. – Не использовала же ты последнее желание умирающего, чтобы смотаться в парк Диснея с родителями?!

– И в Эпкот-центр тоже, – пробормотала я.

– Боже мой, – сказал Огастус. – Поверить не могу, что влюбился в девчонку с такими стандартными мечтами!

– Мне было тринадцать, – повторила я, хотя в ушах отдавалось «влюбился-влюбился-влюбился». Мне это польстило, и я тут же сменила тему: – Слушай, а что это ты не в школе?

– Смылся, чтобы побыть с Айзеком, но он спит, и я в коридоре делаю геометрию.

– Как он там? – спросила я.

– То ли он еще не готов осознать всю серьезность своей инвалидности, то ли его действительно больше волнует, что его бросила Моника, но ни о чем другом он не говорит.

– Да уж. Сколько ему еще быть в больнице?

– Всего несколько дней. Потом курс реабилитации, но ночевать он будет дома.

– Фигово, – сказала я.

– Так, я вижу его мать. Мне пора.

– Ладно, – сказала я.

– Ладно, – отозвался он. Я так и слышала его асимметричную улыбку.


В субботу я с родителями поехала на фермерский рынок в Броуд-рипл. День был солнечный, для Индианы в апреле – редкость, и все на рынке ходили в рубашках с коротким рукавом и футболках, хотя воздух еще толком не прогрелся. Мы, простаки и деревенщины из Индианы, всякий раз встречаем лето с избыточным оптимизмом. Мы с мамой сели на скамейку напротив мужчины в рабочем халате, варившего суп из гусятины; ему приходилось объяснять каждому проходящему, что гуси его собственные и гусиный суп гусями не пахнет.

У меня зазвонил мобильный.

– Кто это? – спросила мама, хотя я еще не успела посмотреть.

– Не знаю, – сказала я. Впрочем, это был Гас.

– Ты сейчас дома? – поинтересовался он.

– М-м, нет, – ответила я.

– Вопрос был каверзный. Я знаю ответ, я сейчас у вашего дома.

– Оу! Хм. Ну, мы уже едем.

– Отлично. До встречи.


Огастус Уотерс сидел на крыльце с букетом ярко-оранжевых тюльпанов, которые только начали зацветать. Сегодня он явился в джемпере «Индиана Пейсерс» и флисовой куртке. Выбор гардероба показался мне совершенно неожиданным, хотя Огастусу все очень шло. Оттолкнувшись, он встал и протянул мне тюльпаны со словами:

– На пикник поехать хочешь?

Я кивнула, взяв тюльпаны.

Папа вышел из-за моей спины и пожал Гасу руку.

– У тебя на фуфайке Рик Смитс? – спросил он.

– Да.

– Боже, как я любил этого парня! – воскликнул папа, и они с Гасом тут же затеяли беседу о баскетболе, которую я поддержать не могла (и не хотела), поэтому понесла тюльпаны в дом.

– Хочешь, я поставлю их в вазу? – спросила мама, широко улыбаясь.

– Нет-нет, все нормально, – ответила я.

Если поставить тюльпаны в вазу в гостиной, они будут общими цветами. А я хотела, чтобы они были только мои.

Я пошла к себе в комнату, но переодеваться не стала. Я причесалась, почистила зубы, тронула губы блеском и едва коснулась кожи крышечкой от духов. Я не сводила глаз с тюльпанов. Они были агрессивно-оранжевые, почти что слишком оранжевыми, чтобы быть красивыми. У меня не было ни вазы, ни банки, поэтому я вынула зубную щетку из стаканчика, наполовину наполнила его водой и оставила цветы в ванной.