— Но подумайте только, — возразил наставник, — если Вольдемар со своим необузданным нравом попадет со временем в другие условия жизни, если он, например, женится…

— Женится! — воскликнул Витольд, прямо-таки оскорбленный подобным предположением. — Он никогда не сделает этого. Зачем ему жениться? Я остался холостяком и чувствую себя прекрасно, а покойный Нордек тоже сделал бы гораздо лучше, если бы не женился. Ну, со стороны Вольдемара, слава Богу, бояться нечего; он избегает всего, что называется женщиной… и очень хорошо делает.

Фабиан подошел на шаг ближе и произнес:

— Вернемся к началу нашего разговора. Вы сами согласны с тем, что мой воспитанник уже давно перерос вас и меня; необходимо отправить его в университет.

— Так и знал! Уже целый месяц ничего другого от вас не слышу. Да что делать Вольдемару в университете? Набивать голову всякой премудростью? Он изучил все, что необходимо порядочному помещику. В поле и во дворе он сумеет разобраться не хуже, чем мой управляющий, а с людьми справляется гораздо лучше меня. Что касается верховой езды и охоты, так за ним никто не угонится. Он у меня молодчина!

Наставник, по-видимому, вовсе не разделял этого восторженного мнения Витольда о своем воспитаннике. Конечно, он не смел высказать это вслух, однако все же возразил:

— Но к наследнику Вилицы все-таки могут быть предъявлены большие требования, чем к хорошему управляющему. Мне кажется, что высшее образование для него необходимо.

— А я этого вовсе не нахожу! Разве не довольно того, что мне придется впоследствии отпустить от себя этого молодца, потому что его имения находятся в Польше? А вы хотите, чтобы я ни с того ни с сего расстался с ним теперь, чтобы отправить его в университет, куда он вовсе не желает поступать? Этому не бывать! Ни в коем случае! Он останется здесь, пока не переедет в Вилицу!

Помещик сделал несколько таких энергичных затяжек из своей трубки, что его лицо на некоторое время совершенно скрылось за густыми облаками табачного дыма.

Наставник тяжело вздохнул и замолчал, но именно эта тихая покорность, казалось, тронула Витольда.

— Отложите разговоры об университете! — проговорил он совершенно другим тоном. — Вы никогда не добьетесь этого от Вольдемара, да и для вас это гораздо лучше, потому что вы останетесь в Альтенгофе. Здесь вы сидите среди всех ваших курганов и рунов [2] или… как там называется вся эта музыка, с которой вы целыми днями возитесь. Я вовсе не понимаю, что хорошего вы находите во всем этом языческом хламе, но у каждого человека должно быть свое удовольствие в жизни, и я от души рад за вас, так как Вольдемар достаточно часто отравляет вам жизнь, да и я тоже.

Наставник сконфузился и сделал отрицательный жест.

— Не смущайтесь! — добродушно произнес Витольд. — Я прекрасно знаю, что вы считаете нашу жизнь здесь совсем бестолковой и давно сбежали бы отсюда, если бы не старый языческий хлам, которому вы преданы всей душой и с которым не можете расстаться. Собственно говоря, если вы постоянно витаете где-то среди древних германцев, то вам должно было бы очень нравиться у нас, ведь они тоже не отличались особыми «манерами».

— Но позвольте, господин Витольд…

Фабиану не пришлось продолжать своего возражения, потому что в эту минуту около окна раздался выстрел. Пуля со свистом пролетела по комнате, и большие оленьи рога, висевшие над письменным столом, с грохотом упали на пол.

Помещик вскочил.

— Вольдемар! Что это значит? Этот мальчишка вздумал теперь стрелять в комнате! Постой-ка, я отучу тебя от этого!

Он собирался выбежать, но ему помешал молодой человек, как раз в эту минуту вошедший в комнату в сопровождении большой охотничьей собаки и с шумом захлопнувший за собой дверь. Он был в охотничьем костюме, с разряженным ружьем в руке. Не поклонившись и не извинившись по поводу своего шумного появления, он прямо подошел к Витольду и заявил:

— Ну, кто прав, ты или я?

— Что за манера стрелять над головами у людей? — запальчиво крикнул Витольд, — нельзя больше быть спокойным за свою жизнь. Тебе, верно, непременно хочется спровадить на тот свет меня и доктора.

— С какой стати? Я только хотел выиграть пари. Ты утверждал вчера, что со двора я не попаду в этот гвоздь. Вон пуля, — и он указал на стену.

Витольд посмотрел в указанном направлении и с восхищением сказал, уже совершенно успокоившись и гордясь своим воспитанником:

— И правда — она там! Доктор, взгляните-ка… но что с вами?

— У доктора Фабиана, вероятно, опять нервный припадок, — презрительно проговорил Вольдемар, поставив ружье в угол и, по-видимому, совершенно не собираясь оказать помощь своему учителю, который в полуобморочном состоянии лежал на диване и от испуга дрожал всем телом.

Добродушный Витольд приподнял наставника и стал уговаривать.

— Придите же в себя! Кто же падает в обморок от малейшего порохового запаха? Ведь вся эта история и гроша ломаного не стоит. Правда, мы поспорили, но как я мог знать, что Вольдемар станет доказывать свою правоту так неблагоразумно? Вам лучше? Слава Богу!

Фабиан поднялся и старался побороть свою нервную дрожь, однако это ему плохо удавалось.

— Вы могли бы убить нас, Вольдемар, — произнес он побелевшими губами.

— Нет, сделать это я не мог, — довольно непочтительным тоном ответил Вольдемар. — Вы с дядей стояли у правого окна, а я стрелял в левое, да, кроме того, вы ведь знаете, что я никогда не промахнусь?

— Но впредь ты это брось, — заявил Витольд, делая попытку проявить свой опекунский авторитет, — я раз и навсегда запрещаю тебе стрельбу во дворе.

— Запрещать ты можешь, дядя, но повиноваться я не стану, и все-таки буду стрелять! — возразил молодой человек, упрямо скрестив руки.

Он стоял перед своим приемным отцом как олицетворение упрямства и необузданности. У Вольдемара был чисто германский тип лица, и ни одна черта не указывала на то, что его мать была дочерью другого народа. Он был еще выше ростом, чем Витольд, но его фигура не отличалась пропорциональностью, и все ее линии были угловаты и резки. Густые белокурые волосы ниспадали на лоб, и он время от времени откидывал их нетерпеливым движением. Его голубые глаза имели мрачное, а в минуты раздражения, как теперь, даже свирепое выражение.

Витольд принадлежал к тем людям, внешность и обращение которых дает возможность предполагать в них энергию, хотя в действительности они ею не обладают. Вместо того, чтобы дать решительный отпор своенравию и упрямству своего воспитанника, он счел за лучшее уступить.

— Ведь говорил же я вам, что он совсем отбился от рук, — обратился он к Фабиану.

Вольдемар растянулся на диване, не взирая на то, что его вымокшие в болоте сапоги пачкают обивку. Охотничья собака, по-видимому, тоже побывавшая в воде, последовала примеру своего хозяина и устроилась на ковре.

Наступило молчание. Хозяин дома занялся раскуриванием своей потухшей трубки, а Фабиан приютился у окна. В то время как Витольд отыскивал кисет с табаком, валявшийся на письменном столе среди хлыстов и шпор, ему попался под руку нераспечатанный конверт, и он произнес:

— Да, чуть было не забыл, Вольдемар, тебе письмо. На печати корона и всякое зверье; должно быть, от княгини Баратовской. Давненько ее сиятельство не удостаивала нас милостивым собственноручным посланием!

Молодой Нордек распечатал письмо и пробежал его глазами. По-видимому, оно заключало в себе лишь несколько строк, но, тем не менее, Вольдемар нахмурился.

— Ну-с, что случилось? — спросил Витольд, — эта компания заговорщиков все еще сидит в Париже?

— Княгиня со своим сыном в Ц., — ответил Вольдемар, видимо умышленно избегавший слова «мать» и «брат», — и желает видеть меня. Я завтра съезжу туда.

— Нет уж, это ты оставь, — сказал помещик, — их сиятельствам много лет не было до тебя никакого дела, так нечего начинать теперь! Мы в них не нуждаемся. Ты останешься дома!

— Дядя, да разве я школьник, что на каждом шагу должен спрашивать разрешения. Неужели же я в двадцать один год не имею даже права сам решить вопрос о свидании с матерью? Я уже решил и завтра утром еду в Ц.

— Ну, ну, незачем сейчас так бесноваться, — проговорил Витольд, — по мне, поезжай куда угодно! Но я не хочу иметь ничего общего с этой компанией, говорю тебе заранее!

Вольдемар упорно молчал, затем, взяв ружье и свистнув собаку, вышел из комнаты. Опекун посмотрел ему вслед, покачивая головой. Вдруг его осенила какая-то мысль. Он взял письмо, оставленное Вольдемаром на столе, и стал читать его. Теперь настала очередь хмуриться ему; на его лбу появились глубокие морщины, предвещавшие грозу.

— Так я и знал! — воскликнул Витольд, ударяя кулаком по столу. — Это очень похоже на княгиню. В шести строках она подстрекает мальчишку к возмущению против меня; потому-то он и стал таким строптивым. Послушайте-ка это великолепное послание! — обратился он к Фабиану. — «Мой сын! Прошло много лет, в течение которых ты не подавал никаких признаков жизни…» Как будто она их подавала, — пробурчал Витольд, — «Я знала от посторонних, что ты живешь в Альтенгофе, у своего опекуна. В данное время я нахожусь в Ц., и была бы очень рада увидеть тебя и познакомить с братом. Я, конечно, не знаю…» Обратите внимание — теперь следует шпилька: «…пользуешься ли ты достаточной свободой, необходимой для подобного визита; как я слышала, ты, несмотря на исполнившееся совершеннолетие, еще всецело зависишь от своего опекуна…» Доктор, вы свидетель того, как этот мальчишка обращается с нами изо дня в день. «Я не сомневаюсь в твоем желании приехать, но вряд ли господин Витольд разрешит тебе это. Тем не менее, я предпочла обратиться к тебе, чтобы увидеть, обладаешь ли ты достаточной самостоятельностью для исполнения желания твоей матери, первое, которое она высказывает тебе, и смеешь ли ты исполнить его». «Смеешь» подчеркнуто. «Ожидаю тебя на этих днях. Твой брат и я шлем тебе привет. Твоя мать».