Эльза Вернер - Винета

Жаркий летний день клонился к вечеру. Солнце уже зашло, и только заря алела на горизонте, бросая сверкающий отблеск на почти совершенно неподвижное море, которое, еле зыблясь, поглощало последние лучи гаснущего дня.

В курортном городке Ц., на берегу моря, немного в стороне от места, где в это время дня собиралось шикарное и пестрое общество, стояла простая дачка. Она отличалась от других, большей частью гораздо более роскошных домов только красотой своего местоположения, так как из ее окон открывался великолепный вид на море.

На пороге открытой стеклянной двери, выходившей на балкон, стояла дама в трауре. Она была высокого роста, держалась прямо и могла еще считаться красивой, хотя достигла уже почтенного возраста. Ее лицо со строгими, правильными чертами, вероятно, никогда не отличалось миловидной привлекательностью, но, быть может, именно благодаря этому годы и не могли отнять его холодную, суровую красоту. Черное платье и креповая вуаль указывали на тяжелую утрату, понесенную, по-видимому, совсем недавно, но не было следов пролитых слез в глазах и выражения мягкости в энергичных чертах. Если эту женщину и постигло горе, то оно, вероятно, не глубоко затронуло ее или она уже сумела его побороть.

Возле дамы в трауре стоял господин, также отличавшийся благородной внешностью. Он был, вероятно, лишь на несколько лет старше женщины, но по виду ему можно было дать лет на десять больше, так как время и жизнь не прошли для него бесследно. Его темные волосы уже местами поседели, лоб был покрыт глубокими морщинами, а взгляд имел мрачное, угрюмое выражение, передававшееся всему лицу этого человека. Он с напряженным вниманием смотрел на море, но вдруг нетерпеливо отвернулся и воскликнул:

— Все еще не видно! Они вряд ли вернутся до захода солнца.

— Тебе следовало заранее предупредить нас о своем возвращении — проговорила дама. — Мы ждали тебя лишь через несколько дней. Впрочем, лодку нельзя будет увидеть раньше, чем она обогнет вон тот лесистый мысок, а тогда уже через несколько минут она будет здесь. — Дама вошла в комнату и обратилась к слуге, вносившему в одну из прилегающих комнат несколько чемоданов: — Спустись к морю, Павел, и, как только лодка молодых господ причалит, доложи им, что приехал граф Моринский.

Слуга вышел. Граф Моринский, покинув свой наблюдательный пост на балконе, вернулся в комнату и сел рядом с дамой.

— Прости мое нетерпение, — сказал он, — я должен был бы пока удовлетвориться свиданием с сестрой, но ведь я не видел своего ребенка целый год.

— Положим, тебе не придется увидеть «ребенка». В этом возрасте год очень много значит; Ванда обещает стать красавицей.

— А ее духовное развитие? В письмах ты все время очень одобрительно высказывалась по этому поводу.

— Без сомнения. Мне приходилось скорее сдерживать, чем подгонять ее. Но дело не в этом. Ванда обладает сильно выраженным упрямством и всегда умеет настоять на своем. Иногда мне даже силой приходилось принуждать ее к послушанию, так как она очень склонна к неповиновению.

— Странный упрек из твоих уст! Всегда иметь свое мнение и во всем поступать по-своему — это, кажется, преобладающая черта твоего характера и вообще свойство всей нашей семьи.

— Которое, однако, ни в коем случае недопустимо у шестнадцатилетней девушки, потому что здесь оно проявляется лишь в виде упрямства и капризов, — перебила графа сестра. — Могу наперед сказать, что тебе еще не раз придется бороться с этим.

Такой оборот разговора был не особенно приятен графу.

— Я знаю, что не мог оставить свою дочь в более надежных руках, чем твои, — уклончиво ответил он, — а потому вдвойне радуюсь, что теперь, когда я снова беру Ванду к себе, ей не придется совершенно лишиться твоего общества. Я не думал, что ты решишься возвратиться так скоро после смерти мужа, и предполагал, что ты останешься в Париже, по крайней мере, до тех пор, пока Лев получит образование.

— Я никак не могла привыкнуть к Парижу, несмотря на многолетнее пребывание там. Участь изгнанников незавидна, ты знаешь это из собственного опыта. Князь Баратовский, конечно, не мог возвратиться на родину, но его вдове и сыну нельзя запретить этого. Поэтому я безотлагательно и приняла такое решение. Лев должен, наконец, подышать родным воздухом, чтобы почувствовать себя истинным сыном своей родины. Он является теперь единственным представителем нашего рода. Правда, он еще очень молод, но он должен повзрослеть и привыкнуть к обязанностям и задачам, которые возложены на него после смерти отца.

— Где ты думаешь поселиться? — спросил граф. — Ты знаешь, мой дом в любое время…

— Я это знаю и очень благодарна тебе, но для меня теперь важнее всего обеспечить будущее Левы и дать ему возможность занять положение в свете, подобающее его имени. В последние годы это было довольно тяжело, теперь же стало совершенно невозможно. Тебе известно наше материальное положение, и ты знаешь, каких жертв стоило нам наше изгнание. Необходимо что-нибудь предпринять. Ради своего сына я решилась сделать шаг, которого никогда не сделала бы для себя. Ты не догадываешься, почему я своим летним местопребыванием избрала именно Ц.?

— Нет, но меня это удивило. Имение Витольда находится всего в двух часах езды отсюда, и я думал, что ты скорее будешь избегать подобной близости. Может быть, ты в последнее время поддерживаешь отношения с Вольдемаром?

— Нет, — холодно ответила княгиня, — я не видела его с тех пор, как мы уехали во Францию, и не получала от него ни строчки. Он все это время не нуждался в матери.

— Как и мать в нем, — заметил граф.

— Что ж, по-твоему, мне следовало рисковать подвергнуться унижению, встретив отказ? — с легким раздражением спросила княгиня. — Витольд с самого начала относился ко мне враждебно и всегда самым оскорбительным образом пользовался своими неограниченными правами опекуна в ущерб мне. Я бессильна по отношению к нему.

— Однако он вряд ли решился бы запретить тебе, видеться с Вольдемаром; твоих материнских прав в этом отношении вполне достаточно, если бы ты только захотела воспользоваться ими; насколько мне известно, ты ни разу не сделала этого. Будь откровенна, Ядвига, ты никогда не любила своего старшего сына.

Ядвига ничего не ответила на этот упрек. Она молча оперлась головой на руку.

— Я понимаю, что Вольдемар не может занять первое место в твоем сердце, — продолжал граф, — это сын нелюбимого, силой навязанного тебе человека; он напоминает тебе брак, который до сих пор вызывает в тебе озлобление. Лев же — дитя твоего сердца, твоей любви.

— А его отец никогда не подавал мне ни малейшего повода для жалоб, — с ударением добавила княгиня.

— Да, но ты совершенно подчинила себе Баратовского. Впрочем, сейчас не об этом речь. У тебя есть какой-нибудь план? Ты хочешь возобновить прежние, забытые отношения?

— Я хочу воспользоваться правами, которых меня лишило злополучное завещание Нордека, в котором каждая строка была продиктована ненавистью ко мне и которое лишило меня, как вдову и как мать, каких бы то ни было прав. До сих пор оно имело полную силу, но признавало Вольдемара совершеннолетним после достижения двадцати одного года. Недавно ему исполнился двадцать один год, и теперь он — сам себе хозяин. Мне хочется знать, допустит ли он, чтобы его мать искала приюта у родственников, в то время как сам считается одним из богатейших помещиков во всем округе. Стоит ему сказать одно слово, чтобы обеспечить мне и своему брату приличное существование в одном из его имений.

Граф недоверчиво покачал головой.

— Ты рассчитываешь на чувство со стороны этого сына? Я боюсь, что ты ошибаешься. Он с самого раннего детства был чужим тебе и вряд ли его научили любить мать. Я видел его только мальчиком, и он произвел на меня самое неблагоприятное впечатление. Я знаю только одно: уступчивым он никогда не был.

— Я это тоже знаю. Он — сын своего отца, так же необуздан и суров, как Нордек, и ему недоступно все возвышенное; уже мальчиком он во всем был похож на отца, и то, что дала ему природа, вероятно, еще усилилось от воспитания такого опекуна, как Витольд. Я нисколько не обманываю себя относительно характера Вольдемара, но все же думаю, что можно будет повлиять на него. Натуры, стоящие низко по своему духовному развитию, в конце концов, всегда подчиняются натурам высшим, если только уметь воспользоваться этим превосходством.

— А разве ты сумела подчинить себе его отца? — серьезно спросил брат.

— Ты забываешь, Бронислав, что тогда я была семнадцатилетней неопытной девушкой, не знавшей людей. Теперь я справилась бы и с таким характером и сумела бы подчинить его себе. По отношению к Вольдемару на моей стороне еще могущественный авторитет матери. Он подчинится ему.

Несмотря на то, что эти слова были произнесены чрезвычайно решительно, граф отнесся к ним очень недоверчиво; однако у него не хватило времени на возражение, так как в передней послышались поспешные, легкие шаги; дверь открылась с бурной стремительностью, и в нее влетела молодая девушка. Уже в следующую минуту она очутилась в объятиях Моринского, который вскочил и со страстной нежностью прижал дочь к груди.

Княгиня тоже поднялась. По-видимому, она нашла бурное приветствие молодой девушки не совсем уместным, однако ничего не сказала и обратилась к своему сыну, только что вошедшему в комнату.

— Вы очень долго пропадали, Лев; мы уже целый час ожидаем вашего возвращения.

— Прости, мама; но заход солнца на море был так прекрасен, что нам не хотелось пропустить ни одной минуты.

С этими словами Лев Баратовский подошел к матери. Он, действительно, был еще очень молод — лет семнадцати или восемнадцати. Достаточно было одного взгляда на его лицо, чтобы узнать в нем черты княгини; сходство было поразительным, однако молодое лицо Льва, обрамленное темными, слегка вьющимися волосами, имело совсем другое выражение; в нем все обличало огонь и жизнь; в темных глазах сверкала страстность горячего, необузданного темперамента, вся фигура представляла собой такое олицетворение юношеской силы и красоты, что гордость, с которой княгиня подвела сына к дяде, была вполне понятна.