Из комнаты донеслось бормотание Селии.

– Что такое? Что ты там сказала?

Через секунду Селия высунула голову за дверь:

– Я сказала, что нам ужасно жаль, мамочка, и, конечно, мы будем держаться подальше от «сомнительного сброда», как красноречиво выразилась миссис Чилтон.

Миссис Холден смерила обеих очень долгим и суровым взглядом. Она была готова поклясться, что на губах Лотти промелькнула едва заметная улыбка. Затем, осознав, что ей больше ничего не добиться от этой парочки, она собрала последние остатки достоинства и спустилась вниз, где Фредди сооружал из старых ящиков кроличью норку. Прямо посреди парадной гостиной. Чтобы жить в ней.

И вот теперь Селия уехала. А Лотти, хотя и выполняла все свои домашние обязанности, была неизменно вежлива и помогала Сильвии с уроками, неделями слонялась по комнатам, как больной щенок, когда думала, что никто не видит. Все это было довольно утомительно. К тому же присутствие в доме Лотти начало создавать для Сьюзен Холден определенные неудобства. Впрочем, она ни за что бы в этом не призналась. Все же видели, сколько сил она положила на воспитание девочки. Просто, когда их было двое и она кормила их вместе, покупала им одежду вместе, бранила их вместе, было легче считать Лотти частью семьи. Теперь же, в отсутствие Селии, она не могла относиться к Лотти как прежде. Она не признавалась себе в том, но Лотти необъяснимым образом вызывала в ней раздражение. Девушка, видимо, чувствовала это и вела себя совершенно безукоризненно, что особенно раздражало.

Хуже того, Сьюзен подозревала, что, несмотря на запрет, Лотти продолжала посещать дом актрисы. Не зря же она, например, ни с того ни с сего предложила помогать Вирджинии с закупками, хотя никогда прежде этого не делала, и, отправившись за макрелью, пропадала на несколько часов. Или под предлогом покупки газеты для доктора Холдена исчезала на полдня. Дважды по возвращении от нее пахло духами, которые точно не продавались в лавке мистера Ансти. А в ответ на вполне резонные вопросы отвечала тоном, который миссис Холден находила агрессивным: нет, она не была в доме актрисы, потому что миссис Холден не велела ей туда ходить. Разве не так? Взгляд ее при этом был вызывающе-дерзким. Иногда Лотти была просто невыносима.

На самом деле, это следовало предвидеть. Очень многие предостерегали миссис Холден не брать эвакуированную. А она не приняла во внимание слова тех, кто говорил, что у всех лондонских детей вши и гниды (хотя к волосам юной Лотти, когда та впервые приехала, присматривалась весьма пристально), и тех, кто говорил, что она будет красть или что за дочкой последуют родители, поселятся в ее доме и она от них никогда не избавится.

Ведь у девочки была только мать, но и та ни разу не приехала, а лишь написала Сьюзен Холден два письма ужасным почерком. Одно – благодарственное – сразу после первого долгого периода пребывания девочки в доме Холденов, второе – год спустя, когда Сьюзен пригласила девочку вернуться. Видимо, мамаша рада была сбыть ребенка с рук.

Кстати, Лотти ничего не крала, не убегала и не интересовалась мальчиками. Нет, если на то пошло, Сьюзен была вынуждена признать, что как раз Селия оказалась более «развитой» в этом отношении. Лотти выполняла все, что ей велели, помогала с малышами, была чистоплотна и вела себя вполне прилично.

Сьюзен Холден внезапно испытала чувство вины, вспомнив, как восьмилетняя Лотти стояла на вокзале Мерхема, обхватив ручонками коричневый бумажный сверток с одеждой. Среди всеобщего хаоса она молча смотрела на миссис Холден своими огромными темными глазами и, когда Сьюзен сбивчиво заговорила с ней (даже тогда ребенок приводил ее в смятение), медленно подняла правую ручку и вложила пальчики в ладонь Сьюзен. Это был на удивление трогательный жест. И в то же время внушающий тревогу, предвещавший все грядущие трудности в общении с этой девочкой – вежливой, замкнутой, пристально внимательной, скупой на любовь и ласку. Возможно, было несправедливо так сурово относиться к девушке. На самом деле она не сделала ничего плохого. Нужно было просто привыкнуть к отсутствию Селии. А Лотти все равно скоро уедет: как только подыщет хорошую работу. Сьюзен Холден гордилась своим христианским милосердием. Однако она не могла забыть, как Генри взглянул на Лотти тогда, несколько недель тому назад, когда она, поддернув юбку, вошла в лягушатник вместе с Фредериком. И Сьюзен снова одолели противоречивые чувства насчет своей гостьи.

* * *

У Селии появился кавалер. Недолго она куковала, подумала Лотти с усмешкой. Какое-то время Селия не писала писем, а потом от нее пришел захватывающий рассказ о каком-то ужасном случае на железнодорожном вокзале, где ее «спас» теперешний ее молодой человек. Лотти поначалу не обратила внимания: Селию всегда отличала любовь к преувеличению. К тому же это был не первый мужчина, которого Селия назвала тем самым, единственным. Даже за короткое время, что она прожила в Лондоне. С одним она познакомилась в поезде между станциями Бишопс-Стортфорд и Броксбурн. Другой обслуживал ее в кафе на Бейкер-стрит и всегда подливал кофе, если поблизости не было начальства. Еще был мистер Гришем, преподаватель стенографии, определенно проявлявший к ее петелькам и сокращениям нечто большее, чем обычный учительский интерес. Но затем, постепенно, в письмах все меньше уделялось места этим мужчинам, якобы бесконечным вечерам с тетушкой Анджелой и ее жутким выводком, а также девушкам с секретарских курсов и все больше говорилось об обедах в модных ресторанах, совместных прогулках в Хэмпстед-Хит и превосходстве Гая во всем – от искусства вести беседу до техники поцелуя («ради бога, сожги это письмо, прежде чем его прочтет мама»).

Лотти читала, пытаясь понять, где там действительно правда. Вместо «состоятельная семья» следовало, по ее мнению, читать «собственный дом с туалетом». Эпитет «совершеннейший красавец» означал, что лицо не напоминает морду ворчливого бульдога; а под словами «безумно, страстно меня любит» Селия, скорее всего, подразумевала, что Гай встречал ее в указанном месте и в указанный час. Трудно было удержаться от небольшой толики цинизма: как-никак Лотти много лет провела бок о бок с Селией и на собственном горьком опыте усвоила, что Селия и достоверность не всегда совместимы. Лотти, например, слышала, как подруга то рассказывала, будто ее спасли из горящего дома во время бомбежки, то превращала ее в таинственную эмигрантку из Центральной Европы или в сироту, чьи родители погибли, отравившись во время празднования свадебного юбилея, на котором подавали копченого лосося и водку с черного рынка. Она не стала разоблачать Селию и постепенно начала понимать, откуда берутся эти фантазии. Никто никогда не разоблачал Селию: это был один из тех уроков, что Лотти усвоила в доме Холденов. Вывести ее на чистую воду означало бы открыть ящик Пандоры. Более того, никто даже не упоминал, что Селия сочиняет небылицы. Однажды Лотти заговорила об одной из таких «неправд» с миссис Холден, но та сразу рассердилась и заявила, что наверняка произошло недоразумение, что Лотти не стоит делать из мухи слона и неприлично с ее стороны об этом рассказывать. «Скорее всего, у Селии нет никакого кавалера, – подумала Лотти. – Наверняка все эти мужчины – плод ее воображения, а на самом деле она сидит вечерами с детьми тети Анджелы, учит их вышиванию и гаммам на пианино». Эта мысль заставила Лотти улыбнуться. Просто, чтобы раззадорить Селию, она не упомянула о Гае в своем следующем письме, зато засыпала ее вопросами о детишках тети Анджелы.

Странные это были два месяца. Только сейчас Лотти начала привыкать к жизни без Селии. Но с чувством покоя пришло сознание того, что атмосфера в доме постепенно накаляется, словно отсутствие Селии убрало стержень, который, как невидимый клей, удерживал всю конструкцию. Доктор Холден все чаще отлучался из дому, до предела натягивая тонкую нить, связывающую миссис Холден с привычной жизнью. А тут еще Фредди и Сильвия, как по команде, именно в это время стали совсем неуправляемыми: их крики и топот окончательно вывели ее из себя, предоставляя доктору Холдену лишний повод не возвращаться домой. «Возможно ли в этом доме добиться хотя бы секунды покоя?» – спрашивал он тихим, якобы спокойным тоном, и миссис Холден каждый раз вздрагивала, словно собака, которую сейчас выдворят пинками за дверь, в темноту и холод.

Когда доктор Холден удалялся в свой кабинет или уходил неожиданно по ночному вызову, с неизменной вежливостью произнося: «Доброй ночи, Лотти», она молча за ним наблюдала. Он никогда не был с ней груб, никогда не давал ей повода чувствовать себя лишней в доме. Впрочем, по большей части он, казалось, вообще ее не замечал.

Когда она впервые появилась в доме, доктор проявлял меньше сдержанности. Держался дружелюбно, часто улыбался. Возможно, ей просто так запомнилось. В первую ночь в чужом доме, когда она молча плакала, сама не понимая почему, но, как ни странно, опасаясь, что хозяева услышат и отошлют ее обратно, он тихо вошел к ней в комнату и присел на край кровати.

– Ты не должна бояться, Лотти, – сказал он, коснувшись ее головы теплой сухой ладонью. – Могу представить, как трудно тебе жилось в Лондоне. Теперь ты в безопасности.

Лотти огорошенно молчала. Ни один взрослый до сих пор так с ней не говорил. С серьезностью. И заботой. И без малейшей угрозы или пренебрежения. Большинство из них даже не помнили, как ее зовут.

– И сколько бы ты здесь ни пробыла, Лотти, – продолжал доктор Холден, – мы сделаем все возможное, чтобы ты была счастлива. А когда ты захочешь уехать, нам останется надеяться, что ты будешь с удовольствием вспоминать свое пребывание в нашем доме, поскольку мы все уверены, что полюбим тебя.

Он погладил ее по голове и ушел, унося с собой ее вечную благодарность и то, что в сердце восьмилетнего ребенка можно считать преданностью. Знай он, что в ее жизни никогда не было отца, не говоря уже о том, чтобы услышать от него хоть несколько добрых слов, он мог бы, наверное, удержаться от проявления нежности. Но нет. Доктор Холден улыбнулся, погладил ее, успокаивая, и маленькая Лотти перестала плакать, улеглась поудобнее в мягкой постельке и принялась размышлять о диковинных и невиданных доселе мужчинах, которые не ругались, не гоняли ее в лавку на углу и не пахли табаком.