— Не правда ли, это была большая любезность с моей стороны? Я скоро буду выступать только на концертах. Иначе не стоит. Я никак не мог отвертеться от Эльги.

Он встал и потянулся.

— Вы очень рассердились, мадам? Посмотрев на Ирэн и улыбнувшись, он нагнулся и поцеловал ее.

Ирэн показалось, что только она одна дорога ему в эту минуту, а все остальное для него не существует.

ГЛАВА XXX

— Итак, это последний день нашей свободы, — сказала Ирэн.

Жан сидел у ее ног и что-то писал. Рукопись полетела на пол. Эти последние пять дней он был особенно счастлив. Была дивная погода. Ирэн он прямо обожал. Он посмотрел на нее; рука его лежала на ее коленях.

— Ты была счастлива?

Все воспоминанья о минувших невзгодах развеялись за эти дни.

— Ты еще спрашиваешь?

— Счастливее, чем раньше? — настойчиво продолжал он, пристально смотря ей в лицо.

— Бесконечно.

Он встал, взял скрипку и начал играть у ее ног. Казалось, звуки скрипки просили, молили о чем-то. Раздался последний чарующий аккорд. Жан встал и поцеловал Ирэн.

— Скажи мне, милый, что в тебе преобладает — музыкант или человек?

Он притянул ее лицо к себе.

— Когда ты такая, как сейчас, я весь человек, весь твой и в то же время полон музыки. Все, что я чувствую, чем живу, нераздельно связано с моей любовью и искусством.

Руки Ирэн обвили его шею.

— Я так бы хотела, чтобы ты остался навсегда таким, как сейчас, — прошептала она. — Мой навсегда, такой близкий, как никогда!

— Я неисправим, — вдруг вскричал Жан. Он вскочил и посмотрел на нее. — Я так чертовски слаб. Меня все привлекает, в особенности плохое. — Порыв откровенности, свойственный впечатлительным натурам, овладел им. — Даже если я совершаю какой-нибудь нехороший поступок, я потом не раскаиваюсь; никаких угрызений совести. Мне только хочется не видеть вещей, которые меня соблазняют.

Ирэн засмеялась.

— Милый, что ты говоришь?

— Это правда, — ответил он. — Если я причиню тебе горе, ты простишь меня?..

Она погладила его волосы.

— Я нелегко забываю, — сказала она с грустью, — но мне кажется, что ты и я — одно целое, и я не могла бы с тобой расстаться. — Она прижалась к нему. — Разве ты боишься за свою свободу? Неужели эти дни показались тебе скучными, мой любимый?

В минуту он очутился перед ней на коленях; он клялся, что эти недели пролетели, как час. Чувство уныния, скука, однообразное солнце и море — все было забыто. Шенбург стал тем раем, каким он казался Ирэн. Увы, как скоро придется отсюда уехать! Несмотря на все ее старания, он никак не мог примириться с этим. Завтра опять Гамбург и вся обычная сутолока. Как странно, что мысль об отъезде всегда заставляет с особой грустью думать о покидаемых местах; лишь только тронется поезд и знакомый, надоевший пейзаж унесется вдаль, мы сразу припоминаем массу вещей, которые нам нравились, и грустим до следующей остановки. Следя за удаляющимся берегом и лесами Шенбурга, Жан мысленно говорил себе, что лучшие часы своей жизни он провел там; в то же время он сгорал от нетерпения попасть на пароход и страшно боялся опоздать. Ирэн, побледневшая, грустная, наблюдала за ним, стоя у борта. На пристани он все время нервничал и бранил швейцара — к счастью, по-французски — за то, что у одного из чемоданов развязался ремень. Ей казалось, что жизнь слишком коротка, чтобы раздражаться из-за таких пустяков.

Наконец Жан пришел и сел около нее; он был опять в прекрасном настроении и улыбался.

— Слава Богу, вот мы и на месте. Мы все-таки попали на этот благословенный пароход.

— А ты так сердился, когда я остановилась, чтобы завязать вуаль, горячка! Ну, все равно. Я думаю, ты можешь быть теперь доволен. Вероятно, это твой метод жизни, хоть и не очень приятный.

— Нет, нет, — проговорил Жан. — В данном случае ты неправа. Что касается меня, то я люблю делать все скоро, как мелочи, так и серьезные дела. Таков уж мой характер. И по-моему, это лучше всего. Разве ты не заметила, как торопился этот швейцар?

— Да, дорогой мой. Я дала ему на чай, чтобы утешить его оскорбленные чувства после того, как ты на него кричал, и он сказал мне: «Сейчас вы увидите, сударыня, что называется быстро работать».

— Но ведь я тоже дал ему на чай! — воскликнул Жан.

Он был смущен этим двойным расходом. Но с приближением к Фленсбургу он становился все веселее. Тут он опять начал нервничать из-за поезда, багажа и билетов; больше всего его смущало то, что он так плохо говорит по-немецки.

«Неужели все медовые месяцы кончаются ссорами из-за железнодорожных мелочей?» — мысленно спрашивала себя Ирэн. Она вопросительно смотрела на Жана, вступившего в пререкания с какой-то внушительной фигурой в ярко-красном мундире. Наконец, поезд тронулся. Переезд в Гамбург длился три часа.

В Неймюнстере Жан увидел плакат со своим именем. В Альтоне тоже были афиши. Он перебирал пальцами волосы и с восторгом смотрел на афиши, думая о том, что бы сказали эти люди, если бы знали, что Жан Виктуар — это он.

— Я очень люблю видеть свою фамилию напечатанной, — сказал он Ирэн.

Она посмотрела на него, отведя глаза от журнала.

— Какой ты ребенок, — сказала она ему.

Ему хотелось говорить о себе. Подсев к ней и взяв у нее журнал, он поцеловал ее.

— Где ты будешь сидеть на моем концерте?

— Я сяду так, чтобы ты мог видеть меня и играть для меня.

— А вдруг немцам не понравится моя игра?

Она рассмеялась.

— Дорогой мой, немцы понимают и ценят искусство больше всех других наций.

— Ну, не больше французов. — В тоне его голоса почувствовалась враждебность. — Разве ты со мной не согласна?

— Не все ли это равно?

Он возразил упрямо:

— Я не считаю себя квасным патриотом, но я говорю очевидную истину.

— Не станем спорить, милый; сколько бы мы ни спорили, ты останешься французом, а я немкой. Такими мы родились и оба, естественно, гордимся своим отечеством.

— Германия обязана Франции своим пониманием искусства. До войны 1870 года она не имела представления о красоте.

Ирэн положила ему голову на плечо.

— Сейчас мир, мой милый, и я не хочу с тобой воевать, даже если бы все нации взбесились. Бросим это.

Он все еще не мог успокоиться.

— Разве ты не понимаешь, — начал он, но в это время, к счастью для Ирэн, поезд подъехал к Гамбургу.

— А вот и наш Эбенштейн! — сказал Жан и стал махать рукой из окна. — Он нас встретил; очень мило с его стороны, не правда ли?

Ирэн охотно отказалась бы от присутствия Эбенштейна: ей не нравилась его слишком шумная галантность и фамильярность с Жаном. Но все-таки он был его импресарио, и приходилось мириться с его присутствием.

Она вышла из вагона. Эбенштейн, в великолепном цилиндре, слегка съехавшем набок, низко кланялся ей.

— Добро пожаловать, добро пожаловать в Гамбург, графиня. Я уже заказал для вас комнаты в «Атлантике».

— Я всегда останавливалась в «Четырех временах года». Я думаю, мы и на этот раз отправимся туда. Благодарю вас, г-н Эбенштейн.

— Но ведь «Атлантик» гораздо более шикарен и моден.

— Мы все-таки лучше остановимся в «Четырех временах года». Я так хорошо знаю эту гостиницу.

Она зонтиком сделала знак носильщику. Эбенштейн в замешательстве стал описывать Жану прелести «Атлантика», но, когда Ирэн подошла к автомобильной остановке и велела шоферу ехать в «Четыре времени года», он замолчал.

Жан последовал за ней.

— Скажи, ради Бога, почему ты не захотела ехать в «Атлантик»? — спросил он, махнув рукой Эбенштейну. — Он говорит, что там очень шикарно, и все там останавливаются.

— Американцы, да, — проговорила Ирэн. — Но «Четыре времени года» более солидная и вообще прекрасная гостиница. Я всегда в ней останавливалась.

— Я бы желал, чтобы ты была более любезна с Эбенштейном. Я уверен, что он заметил твою холодность. В конце концов, я всем обязан этому человеку; он вывел меня в люди. Не следует это забывать.

— Какие глупости ты говоришь, Жан! Каждый импресарио с удовольствием взял бы на себя эту роль. Эбенштейн вполне приличен, когда он на своем месте.

— Хорошо, но ты по крайней мере…

— Поверь мне, Жан, что я знаю, как себя вести с людьми. Со стороны Эбенштейна было бестактно заказывать для нас комнаты.

По дороге в гостиницу Жан мрачно молчал. На лестнице их встретил управляющий.

— Графиня, — начал он любезно.

— Я больше не графиня фон Клеве, — объяснила Ирэн. — Я приехала с моим мужем, Жаном Виктуаром. Можете вы нас приютить?

— Да, да, конечно. — Маленький человек указал им на входную дверь. — Комнаты номер 20. Вы всегда в них останавливались.

В вестибюле была вывешена огромная афиша, возвещающая о концерте Жана. Когда Ирэн увидела свою фамилию на стене, ею вдруг овладело неприятное чувство. Ей это казалось унизительным. Она вздохнула, когда лифт остановился на втором этаже. Комнаты были прекрасные, с великолепной ванной.

— Ну, разве здесь не хорошо? — спросила она Жана, смотря на него.

— Должно быть, очень дорого.

— Ах ты, ворчун! Не умеешь ничем быть довольным.

Она поцеловала его.

— Эбенштейн сказал, что заедет после завтрака поговорить о делах.

— Придется с этим примириться, — ответила Ирэн и рассмеялась коротким смехом. — Ты больше не мой, теперь ты принадлежишь Эбенштейну и большим розовым плакатам. А я соломенная вдова во время медового месяца. Печальная участь! Я хочу выйти за покупками, пока ты будешь разговаривать с Эбенштейном.

— Но ведь он пригласил нас обоих пойти с ним вместе куда-нибудь.

— В «Альстер-павильон»?..