— Подожди до утра, — сказала она, расчесывая его густые волосы. — Боже, какая у тебя грива! Ты увидишь, как будет красиво, когда засияет солнце. Мне сказала служанка, что по четвергам здесь играет оркестр. Нам будет весело. Можем кататься на лодках; здесь красивые окрестности.

Склонившись над ним, она обняла его голову.

— Мой бедный, усталый старичок, пойдем обедать.

После обеда они вышли на набережную и стали прогуливаться под монотонный шум волн. Жану хотелось плакать от тоски. Она прижалась к нему и нежно сказала:

— Ты две недели будешь принадлежать только мне. Я выбрала это место потому, что здесь так тихо, и мы будем совсем одни.

На следующее утро предсказания Ирэн сбылись: солнце ярко светило, и маленький залив переливался всеми цветами радуги. «К сожалению, сегодня не четверг, и оркестр не будет играть», — думал Жан. К завтраку Ирэн вышла в тирольском костюме. На ней были высокие сапожки, вышитая рубашка и юбка с передником. Этот наряд был совершенно неизвестен во Франции, и Жан был в ужасе, хотя Ирэн выглядела в нем молодой и красивой.

— Боже мой, — сказал он, — скажи, ради Бога, кто тебя узнает в этом маскараде?

Ирэн засмеялась.

— И хорошо, пусть никто меня не узнает, я существую только для тебя.

— Да, но твое положение тебя обязывает. Вчера ты даже не переодевалась к обеду.

Ирэн перестала смеяться и удивленно посмотрела на него.

— Какой ты чудак, мой милый! Кто же носит вечерние туалеты, живя на морском берегу в скромном отеле? Так разряживаются только разбогатевшие буржуа.

Жан смущенно улыбнулся, чувствуя, что он неправ, он не мог ей этого простить. После завтрака они вышли погулять. Ирен хотела осмотреть старый замок на берегу озера. Замок имел величественный вид. Стены его были выкрашены в белую краску, и по бокам гордо возвышались четыре башни с красными черепичными крышами.

— Войдем внутрь, хочешь? — спросила Ирэн.

— Разве владельцы разрешат его осмотреть?

— Княгиня? Она моя дальняя родственница со стороны матери. В это время года они всегда живут в Берлине.

Когда они прошли подъемный мост и Ирэн позвонила в колокольчик у ворот, сердце Жана забилось. Старый благообразный слуга открыл им калитку и, увидев Ирэн, с низким поклоном отошел в сторону, уступая дорогу. В замке было довольно пусто. Вся его обстановка свидетельствовала о прежней пышной жизни его владельцев. Сводчатые потолки и толстые, обитые железом двери говорили о том, что замок был построен в средние века.

— В банкетном зале висит портрет моей матери, — сказала Ирэн. — Я ведь наполовину немка. Знаешь, моя мать принадлежит к младшей линии этого рода. Вот ее портрет, здесь, налево.

Жан увидел красивую женщину с гордым задумчивым взглядом. У нее было сходство с Ирэн, особенно в глазах. Недаром Эбенштейн говорил, что в Ирэн видна порода.

— Пойдем, посмотрим часовню; она расположена над озером.

Они спустились вниз по винтовой каменной лестнице и очутились в маленькой мрачной часовне. Вода с шумом плескалась под узкими решетчатыми окнами.

— Это лютеранская часовня, — сказала Ирэн. — Род моей матери происходит из Баварии. Ее предки жили в так называемой «Провинции Черных католиков».

— Куда ведет эта дверь? — спросил Жан, показывая на массивную черную дверь, обитую железом.

— В склеп. Если хочешь, я попрошу Генриха открыть ее.

— Нет, не стоит, — поспешил ответить Жан. Он смотрел со страхом на эту мрачную дверь.

Вздох облегчения вырвался у него, когда они вышли из подземелья. Солнце ярко сияло, как бы желая их вознаградить за минуты, проведенные в мрачном замке. Они шли теперь по единственной улице деревни, прилегающей к замку; ее пересекала железная дорога. Ирэн, смеясь, рассказывала Жану, что, когда появлялся поезд, то ему предшествовал сторож с колокольчиком, предостерегая жителей.

— Какой ужас! — вырвалось у Жана.

В нем росло отвращение к этому месту. До отъезда в Гамбург оставалось еще тринадцать дней. Он вдруг вспомнил число; в этот самый день Аннет должна была вернуться в Вену из Будапешта. За последние месяцы он едва помнил о ее существовании; теперь, среди этой однообразной жизни, ее образ живо представился ему. Им было хорошо вместе. Она так быстро приспосабливалась к его настроению; он вспомнил танцевальную залу и кабаре, помещающееся с задней стороны Городского театра.

Она будет его искать сегодня вечером и не найдет. Она ему писала, но ее письма были очень неразборчивы, и он только мельком просматривал их.

— Тебе пора начать свои упражнения, — сказала Ирэн через плечо. — Ты можешь играть здесь в лесу; я обещаю, что не буду тебе попадаться на глаза и не пророню ни звука. Мне хочется послушать.

Жану хотелось остаться одному; он не разбирался в этом чувстве, но оно у него появилось после того, как он расстался с Аннет.

— Я вернусь домой, — сказал он, — и поиграю часок, а после завтрака еще два часа.

Он быстро ушел, а Ирэн продолжала лениво любоваться бирюзовым небом и изумрудными листьями и спрашивала себя, что это — безрассудство или упоение, когда отсутствие одного человека лишает весь мир его очарования.

Когда она вернулась в отель к завтраку, Жан ждал ее с беззаботным и веселым лицом. Музыка разнежила его, и он думал теперь о будущем: концерты, шумный успех, Гамбург, Берлин, Париж рисовались его воображению. После завтрака он стал снова упражняться, пока Ирэн писала письма. От Карла пришла открытка, с изображением медведя и очень маленького мальчика, а на оборотной стороне рукой Анжель было приписано: «Сердечный привет».

— Твоя сестра прелестное существо, — сказала Ирэн Жану, когда он, наконец, усталый и довольный, бросился в кресло подле нее.

— В ней нет шика.

— Жан, ты невозможный человек. Неужели это имеет для тебя значение?

— Конечно, имеет. Я обожаю тебя потому, что твои волосы так колышутся, и за то, что ты такая стройная и благоуханная.

— Неужели только за это?

Он весь еще был под влиянием музыки.

— Когда ты на меня смотришь вот так, какой-то магнит притягивает меня к твоим губам.

— Теперь, когда у меня так ясно на душе, мне хочется, чтобы ты рассказал мне про свою жизнь дома, — сказала Ирэн с очаровательной улыбкой, тщетно стараясь привести в порядок свои волосы. — Я так мало знаю о тебе.

Взглянув на нее, он заложил ногу на ногу и обхватил колени обеими руками.

— Представь себе семейство, состоящее из отца, матери и, как полагается, двух детей, — начал он шутливо. — Как видишь, милое семейство и вполне французское. Для нашего описания хватило бы двух томов. Отец семейства — профессор… (описание было несколько приукрашено, но выходило очень хорошо) мать семейства, и наконец, самое главное Анжель и я.

— Как все это ново для меня, — сказала Ирэн.

Жан улыбнулся.

— Я был в то время худенький, несчастный и никем не понятый. Это было обыкновенное семейство, обремененное всякими заботами, больше всего о ренте. Я не мог больше выдержать и удрал в Париж, хотя и был беден как церковная крыса. Мы все стремимся в Париж, этот рай нашей мечты, где голодают и зачастую даже умирают, но куда тем не менее все продолжают пламенно стремиться. — В его зеленых глазах промелькнула грусть. — Я не хочу думать о Париже, — сказал он вдруг, — давай пить чай, а потом пойдем туда, — как это называется, — где сейчас музыка.

В этот день играл военный оркестр в павильоне по другую сторону залива, во Фленсбурге.

Жан рассматривал германских офицеров. Все они были высокие, голубоглазые, с коротко остриженными густыми волосами.

— Ты должен быть сегодня таким же немцем, как твоя жена, и съесть бутерброд специального приготовления. Это превосходная закуска.

Бутерброды оказались действительно превосходными. Они состояли из ломтиков черного и белого хлеба, намазанных маслом, с очень вкусными вещами.

Прекрасный оркестр играл на пароходе, пришвартованном к пристани. В небе зажглись звезды; они отражались в темной воде серебристым блеском. Оркестр играл «Парсифаля», и Жан почти плакал, слушая дивные звуки «Хора ангелов». Он держал руку Ирэн в своей и пламенно желал, чтобы Вагнер был французом и чтобы душа великого композитора возродилась в нем.

В прежние годы Ирэн, как большинству людей, казалось, что всякое волнение, вернее его внешнее проявление, всегда смешно.

Благодаря любви к Жану она неожиданно почувствовала, что нет ничего комичного в проявлении прекрасных душевных движений.

В эту минуту Жан был ей очень близок, но она не сознавала, что самое возвышенное в его душе, — это его музыкальность, которая именно сильнее всего действовала на нее.

Жан со вздохом вернулся к действительности и принялся за ужин. Было уже очень поздно, и надо было торопиться на лодку, пока она не отчалила. Нечего было поэтому мечтать о горячем кофе. Он опять пожалел, что они не в Ангеке, в гостинице, где можно получить кофе даже ночью. Когда они вернулись домой, у Ирэн сделалась головная боль, и это вызвало со стороны Жана неудовольствие. Ему хотелось заснуть убаюканным ласками Ирэн; ее усталость казалась ему личным оскорблением.

Ложась в кровать, он вспомнил, что Аннет, вероятно, уже вернулась в Вену и ужинает в каком-нибудь баре, залитом электричеством, среди шумного веселья и взрывов хохота.

Ирэн положила свою руку в его. Ему хотелось отдернуть свою руку. Сознавал, что это невозможно, он все же страстно желал очутиться в водовороте шумной жизни, и теперь перемена его жизни заставляла его чувствовать себя больным и заброшенным.

— Милый, ты не сердишься, что у меня головная боль? — прошептала Ирэн.

Он сделал вид, что не слышит. Глубоко вздохнув, она осторожно высвободила свою руку.

В конце недели пришло письмо от Эбенштейна. Он писал, что съедется с ними в Гамбурге. В письме был чек на имя Жана. До сих пор все счета оплачивала Ирэн. Жан пытался возражать против этого, но Ирэн настаивала, так что, после небольших споров, он обычно уступал ей. «Разве считаются с деньгами, когда любят? — говорила она. — Разреши мне это маленькое удовольствие».