Ляля улыбнулась, представив себе беременного Севу. Но что она могла поделать, если так оно и было на самом деле? Недаром говорят, что от великого до смешного один шаг. Она бы сказала, от трагичного до смешного, она сделала этот шаг и от души посмеялась.

Над своей комнатой она не мудрила. Тут все должно было быть удобно и под рукой — одежда, словари, справочники. Работа и быт, единый блок. Но у нее был дар уюта, и после того как она покрыла пушистым пестрым лежником постель в память о своих путешествиях по Карпатам, а на угол зеркала повесила соломенную шляпку с пестрыми лентами, обещая себе чудесный летний отдых, комната стала женской, живой и кокетливой.

Ляля вспомнила, с каким наслаждением обошла в темноте, не зажигая света, свою квартиру, приготовившуюся вместить ее будущую жизнь. Она опять постояла на своем застекленном балконе, полюбовалась тонким серпом растущего месяца в синеве и пожелала себе расти без устали.

А рано утром к ней в комнату вошло солнце, и она открыла навстречу ему шторы.

— Входи, солнце, — сказала она. — Входи, ветер, входи, радость! И люди, входите! Вы мне нужны!

В тот день она обзвонила подруг, друзей, приятелей, приятельниц и сказала, что завтра после восьми вечера дверь у нее будет открыта, приходите все, кто сможет, захочет, у кого получится. Нужно разбить бутылку шампанского о нос корабля, который отправляется в плавание!

Верунчик тогда опять пришла раньше всех и принялась хлопотать на кухне.

— Все одноразовое, — сказала ей Ляля. — Никакой посуды. Еда и питье на кухне. Сидит кто где хочет, на полу, на подушках, на стульях, на креслах. Мы все в плавании, странствии, общении.

Миша позвонил и сказал, что возьмет Иришку из сада к себе.

— В последний же раз, — прибавил он.

И у Ляли осталось какое-то странное чувство после того, как он повесил трубку, поговорив с ней. Она бы назвала его чувством неудовлетворенности. Словно он опять ушел, не попрощавшись.

Но до чувств ли, когда еще столько хлопот! Ляля с головой ушла в изготовление бутербродов.

После восьми дверь захлопала. Поцелуи, букетик цветов, хозяйственные мелочи и восхищенные ахи и охи.

— Давно надо было! Жила как в подземелье! Ну, ты гигант! Здорово получилось! — слышалось из гостиной, из Иришкиной комнаты, даже из ванной.

Хорошо жить в центре. Или почти что в центре. Подружки, приятели, приятельницы все-таки нашли время, выбрались, заглянули.

Незнакомые знакомились. Знакомые встречались. Саня приехал со студии, где пропадал теперь днями и ночами, с большим букетом.

— С новосельем! — сказал он. — Слушай, а ты похорошела! Впрочем, неудивительно. Ты вот французский не учила и не знаешь, что значит remonter, а значит это «снова восходить вверх» и еще «набираться сил и бодрости». Вот ты и набралась бодрости!

Глаза у Ляли округлились от удивления: кто бы мог подумать! А ведь все правда, и про восхождение вверх, и про силы, и про бодрость. Не Саня, а чудодей какой-то, чего только не знает! Она хотела сказать ему об этом, но конек-Игрунок уже убежал к Вере на кухню.

— Я от мамы письмо получил, — сказал Александр Павлович, поднимая на Веру недоуменно счастливые глаза. — Зовет летом пожить у нее. Они с весны уезжают в деревню.

— Ну и как? Поедете? — Вера смотрела с искренним любопытством и доброжелательством.

— Поеду, непременно, — кивнул Александр Павлович. — А ты? У тебя планы не переменились?

Кажется, он впервые назвал ее на ты. Киношная жизнь, верно, сказывалась, там все запанибрата.

— И я поеду, — кивнула Вера. — Я же тоже к родителям.

Они переглянулись и покивали друг другу с пониманием.

— А колбасы-то уже гора! — сказал Саня, обратив внимание на ловкие руки Веры.

— И прекрасно! — воскликнула вбежавшая в кухню Ляля, подхватывая поднос с бутербродами. — Быстро по бокалу в руки и бегом пить шампанское!

Вот и окропили шампанским гостиную, спустили корабль на воду, выпили по бокалу. Было и весело, и щемяще, кто знает почему. Может, потому что вспомнилась молодость. Пошел одиннадцатый час, когда Саня взялся за гитару, и они с Лялей стали петь. Все притихли, расселись на ковре, как давно, как когда-то.

— Но не любил он! Нет, не любил он… меня, — выпевала Ляля низким цыганским голосом, чувствуя всю правду того, что пела, и у слушателей на глазах закипали невольные слезы.

Никто и не заметил, как хлопнула в очередной раз дверь, но Севу, великолепного Севу с букетом нельзя было не заметить. Он секундочку постоял на пороге, и когда уже все во все глаза на него смотрели, двинулся через комнату к Ляле, встал на одно колено и протянул цветы. Все захлопали. Что ни говори, а Сева был удивительным красавцем.

— Саня! — звучным баритоном скомандовал он.

Встал и Саня, оставив гитару. Мужчины чем-то там пошуршали, и… у Ляли в руках появилась книга. Боже мой! Стихи! Ее стихи, а рисунки Севы. Она растерянно листала ее. Господи! Какая же красота! Цвета! Какие цвета, льются, переливаются, а в них набраны ее строки. Она будто плавает облаком в закатном небе.

— Ребята! Боже мой! Ну и подарок! — Вот теперь она чуть не плакала.

Все вскочили, столпились, уже выхватили книгу из Лялиных рук:

— А мы и не знали!

— Вот это да!

— Ну-ка читай вслух!

— Да погодите читать, дайте посмотреть!

Ляля стояла в стороне, гости занимались стихами.

— Чувствуешь, уже не твое, — засмеялся Саня, обняв ее за плечи. — Уже пошли по рукам. Хотя пока еще только макет, проект. Потом подумаем на что и издадим книгу.

Ляля стояла растерянная, на глазах слезы, на губах улыбка. Все было так неожиданно.

— Наше добро всегда уходит, — громогласно и радостно провозгласил Сева, — освобождая место для другого добра! Я тебе еще подарочек припас, Шекспирочка! Оценишь по достоинству. Пошли со мной!

Он вывел Лялю в коридор, потом повел на балкон, где никого не было. Нет, вернее, кто-то был. Спиной к ним стоял мужчина.

— Я хочу вас познакомить, ребята, — неожиданно потеплевшим голосом сказал Сева, — потому что поверьте моему опыту, вы очень друг другу подходите. Михаил. Елена. Поговорите. Не буду мешать.

Сева ретировался, прикрыв за собой дверь, а они стояли друг напротив друга, Ляля и Миша, и опять было неизвестно, плакать или смеяться. Миша смотрел ей в глаза тем притягивающим, ворожащим, вбирающим взглядом, оторваться от которого невозможно. Она подалась к нему. Он обнял ее, притянул к себе, и она вдруг почувствовала ту самую горячую волну, которую ждала так давно, ждала от Миши.

— Я когда-то предлагал тебе руку, теперь предлагаю сердце, — сказал он чуть охрипшим голосом, и глаза у него хоть и улыбались теперь, но было в них что-то тревожно — ждущее.

А у Ляли из глаз брызнули слезы, она хотела что-то сказать, губы у нее дрогнули, но он не ждал ответа, он уже прижался к дрогнувшим губам, а его руки, горячие, сильные, говорили красноречивее слов: стосковался. Так стосковался!


Минут двадцать пять спустя, не понимая, куда подевалась хозяйка, Сева, заглянув на балкон, не мог не признать, что Михаил оказался не только энергичным, но даже слишком энергичным молодым человеком. Сразу взял быка за рога. Ну что ж, чутье Севу и на этот раз не подвело. И на том спасибо!

— Просто оторопь берет, до чего же я проницателен! — вздохнул он и отправился искать Веруню.

— Я скоро в Москву собираюсь перебираться. Пора и честь знать, загостился у Александра Павловича, — сообщил он ей. — А ты? Имей в виду, у меня на тебя большие творческие планы.

— В старухи записали, рисовать будете? — звонко осведомилась Вера.

— Буду, если согласишься, — не обращая внимания на подковырку, отозвался Сева. — У меня в голове кое-что брезжит, надо бы проверить. Как, кстати, твой ремонт? Скоро кончится? Имей в виду, что для ночевок моя мастерская в полном твоем распоряжении. Там и кушетка есть. И ширма. И потом, если хочешь, на днях можем подойти вместе в редакцию.

— Спасибо, но я пока в Москву переселяться не собираюсь. Наоборот, в Посаде больше буду, ремонт мой уже закончился. Скоро в Посад Александра Павловича повезу. А то куда же он? Совсем в своем кино закружится.

— А я сегодня в Москве остаюсь, — сказал Сева и попрощался. Ему на секунду стало интересно, знает ли Веруня про своего слишком уж шустрого напарника. И если знает, то что об этом думает? У него самого впереди была пока только галерея старушек, но он не был в обиде, знал, что надолго наедине со старушками не останется.


Ляля смутно помнила, как уходили гости. Они разошлись быстро, в одно мгновение, как всегда бывает на многолюдных сборищах. Кто-то один взглянет на часы, напомнит о времени, и все вернутся из праздника в будни.

Все ушли, а Миша остался.

— Иринка где? — испуганно спросила Ляля.

— У тети Оли гуляет, у них свои планы, девичьи, — отозвался он. — Привезти?

Он даже направился к двери, изображая полную покорность и готовность.

— Не надо, — остановила она его с улыбкой.

— То-то!

Он вернулся, прижал ее к себе, вдыхал запах волос, целовал в шею, и она слабела, млела. А потом… Она и сама не знала, что это такое было. С ней такого никогда еще не было. Она больше не сомневалась, что Миша ее любит. Любит всю! Всю! Всю!

И когда на рассвете она его спросила:

— Где ты был все это время?

Он ответил:

— Шел к тебе.

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, он на спине, а она, прильнув к нему, на боку.

— Не обманула нас золотая рыбка, — шепнул Миша, — исполнила желание. Все плохое мы обратили в хорошее, так?

— Так, — согласилась Ляля и заснула.

Миша лежал рядом с ней и слушал ее сонное дыхание. Он знал, что одержал самую важную победу в своей жизни: с ним была его женщина, эту женщину он любил. И она его тоже любила. Сейчас, сегодня она любила его. И теперь никуда от него не уйдет. Он будет настороже. Он научился настраиваться на волны женской стихии. Его жене больше не придется посылать сигналы в пустоту…