— И вот, когда он все растратил, в той стране наступил жестокий голод, и младший сын стал жить в нужде. В поисках работы он обратился за помощью к одному из граждан этой страны, и тот отправил его пасти свиней. Юноша был рад есть даже то, что ели свиньи, потому что ему вообще никто ничего не давал. И вот настал момент, когда он задумался и сказал себе: «Рабы в доме отца моего живут в достатке, а я умираю здесь от голода! Встану и пойду к отцу моему и скажу ему: «Отец, я согрешил против небес и против тебя, я теперь недостоин называться твоим сыном. Позволь мне быть одним из твоих рабов!»». И он встал и пошел к отцу.

Сделав паузу, Хадасса сложила руки на коленях и продолжила:

— Когда сын еще только подходил к дому, отец издали завидел его и сжалился над ним. Он побежал сыну навстречу, обнял его и поцеловал его. Сын сказал ему: «Отец, я согрешил против небес и против тебя; теперь я недостоин называться твоим сыном».

Хадасса знала, что существует неписаное правило, согласно которому рабы не должны смотреть в глаза своим хозяевам, но в этот момент она ничего не могла с собой поделать. Она подняла глаза и посмотрела на Децима Виндация Валериана. Она видела его боль и восприняла ее как свою собственную.

— Но отец сказал своим рабам: «Принесите лучшие одежды и оденьте его, наденьте ему на руку перстень, а на ноги сандалии; приведите откормленного теленка, заколите его, будем есть и веселиться; потому что сын мой был мертв, а теперь ожил, пропадал и нашелся…».

В комнате наступила звенящая тишина. Хадасса снова опустила голову.

Феба посмотрела на Децима и пришла в смятение, увидев выражение его лица. На его глаза навернулись слезы. За все годы супружества она никогда не видела мужа плачущим.

— Можешь идти, Хадасса, — сказала Феба, думая о том, что лучше бы она не просила Хадассу рассказывать свои истории. Эта история коснулась ее сердца и заставила испытать ужасную и необъяснимую тоску. Девушка тихо встала.

— Нет, подожди, — медленно произнес Децим и жестом велел ей снова сесть. — Отец в этой истории, как я понял, — твой Бог.

— Да, мой господин.

— Твоя страна разорена, а твой народ порабощен.

Хадасса ощутила прилив теплых чувств к своему хозяину — он был так похож на своего сына. Она вспомнила, как много месяцев назад Марк говорил в саду те же самые слова. Если бы она была мудрее! Если бы она знала Писание так, как знал его ее отец.

— Бедствие тоже может стать благословением, если оно приводит человека к Богу.

В этот момент в помещение вошел Енох, неся перед собой поднос с вином и фруктами. Он поставил его перед Валерианами и стал разливать вино.

— А что в этой истории говорится о старшем сыне, который остался с отцом? — спросила Феба.

Хадасса смущенно покосилась на Еноха.

— Он работал в поле и когда пришел домой, то услышал шум веселья. Подозвав одного из рабов, он спросил его, что случилось. Тот ответил: «Вернулся твой брат, и твой отец приказал заколоть откормленного теленка, потому что брат твой вернулся целым и невредимым». Старший сын рассердился и не захотел идти в дом, поэтому отец вышел к нему и стал его уговаривать. Но старший сын так сказал отцу: «Смотри! Я столько лет служу тебе, никогда тебя не ослушался, а ты мне ни разу не дал даже ягненка, чтобы мне повеселиться с моими друзьями; но вот вернулся твой сын, который промотал свое наследство с блудницами, а ты для него заколол лучшего теленка». И отец сказал ему: «Сын мой, ты всегда был со мной, и все то, что мое — твое тоже. Но сейчас нам надо радоваться, потому что твой брат был мертв и ожил, пропадал и нашелся».

Енох протянул наполненный кубок Фебе и стал наливать следующий. Децим взглянул на его каменное лицо, беря свой кубок.

— А какой из этих братьев ты, Енох? — спросил он его.

— Я не знаю этой истории, мой господин, — уклончиво ответил Енох. — Принести еще что–нибудь, мой господин?

Децим отпустил его и слегка улыбнулся, наблюдая, как тот уходит.

— Наверное, старший сын — это тот праведный иудей, который исполняет закон.

— А младший сын — это тот иудей, который отвернулся от своей религии, — сказала Феба. Она повернулась к Хадассе, ища у нее подтверждения.

— Все люди сотворены по образу Божьему, моя госпожа. Не только иудеи. — Хадасса посмотрела на Децима. — Мы все Божьи дети. И Он любит всех нас одинаково, иудеев и язычников, рабов и свободных. Мы не можем заслужить Его любовь, мы только можем ее принять как дар, — дар, который Он дает каждому из нас.

Децима удивили слова Хадассы, и еще больше его удивил тот факт, что она открыто высказала свои убеждения. Маска спала, и теперь перед ним было истинное лицо ее религии. Ему стало интересно, понимает ли Хадасса весь практический смысл того, что она говорила, — ту угрозу, которую ее идеология несла самой структуре Римской империи.

— Можешь идти, — сказал он, глядя, как она тихо встает и уходит.

Иудеев все презирали за их нравственность, их сепаратизм, их ярую приверженность своему закону, за их упрямую веру в единого Бога. Даже Енох, будучи рабом, держался несколько высокомерно, поскольку был убежден в том, что он — представитель избранного народа. Но то, что сказала о своей религии Хадасса, было выше всего этого. Ее слова разрушали стены национальной принадлежности и традиций. Каждый человек является чадом Божьим, все перед Ним равны. Ни один праведный иудей не согласится с таким утверждением и ни один римский император не потерпит его, потому что оно не оставляет места для гордости первого и власти второго.

Но не только это не давало Дециму покоя. Раньше он уже слышал эти слова — так говорил человек с сильным голосом, который выступал у Египетского обелиска. Этого человека потом распяли вниз головой. А звали его Петр.

— Судя по всему, наша маленькая Хадасса вовсе не иудейка, Феба, — многозначительно сказал Децим. — Она христианка.

* * *

Атрет чувствовал, как в нем растут отчаяние и гнев, когда он, выйдя на арену, понял, какую месть задумал для него Домициан. Перед ним стоял крепко сложенный молодой человек с бородой и длинными светлыми волосами. Одет он был в медвежью шкуру, а в руках держал фрамею. Тот самый пленник, о котором Бато сказал ему ровно столько, сколько мог сказать. Германский пленник, к тому же, судя по некоторым известным Атрету особенностям, из его же племени, хотя Атрет и не мог узнать его.

— Атрет! Атрет! — скандировала толпа, сидящая на трибунах, и крик этот становился все тише, по мере того как гладиатор стоял, не в силах сделать ни одного шага, чтобы начать атаковать. Были в толпе и те, кто начал отпускать оскорбительные шутки. Как быстро изменилось их настроение. По толпе пошли другие крики. «Подстегните их! Подогрейте их!» — кричали те, кто только что во всеуслышанье признавался ему в любви. Атрет увидел, как на арену вышел один из наставников, который нес раскаленное железо, и понял, что тот собирается подтолкнуть молодого пленника к схватке. За спиной Атрета, возле стены, появился Бато с разъяренной физиономией. Взглядом он показал Атрету на трибуну, где сидел Домициан. Повернув голову, Атрет посмотрел наверх. Домициан и его друг откровенно смеялись!

Когда германский воин застонал от боли, Атрет излил всю свою ярость на римского наставника. Толпа вздрогнула, когда он одним ударом своего меча раскроил этого человека. Наступило напряженное молчание.

Атрет повернулся к воину и принял оборонительную позицию.

— Убей меня, если сможешь! — сказал он на германском языке.

— Так ты из племени хаттов! — удивился его противник.

— Сражайся!

Воин опустил свою фрамею.

— Я не буду сражаться с братом. На потеху римской толпе! — оглядев трибуны, заполненные зрителями, он сплюнул на песок.

Атрет увидел самого себя пятилетней давности. Его пальцы побелели, когда он сжал меч. Ему придется либо заставить его сражаться, либо обоих будет ждать постыдная смерть. И Атрет начал издеваться над молодым воином, как когда–то издевались над ним самим, насмехаться над его гордостью, вспоминая о том поражении, в результате которого он сам стал пленником и оказался на римской арене. Он знал, где сокрыто пламя в сердце германца, поэтому разжигал это пламя до тех пор, пока глаза германца снова не запылали яростью и пока он снова не поднял свою фрамею.

— Ты похож на римлянина, от тебя воняет римлянином… ты и есть римлянин! — сказал воин, не представляя, какие болезненные раны наносил он Атрету этими словами.

Пленник сражался хорошо, но его соперник все же был сильнее. Атрет пытался сделать поединок продолжительнее, но толпу ему обмануть не удалось, и с трибун раздались гневные возгласы. Пойдя в атаку, Атрет нанес германцу смертельную рану, и когда он высвободил свой окровавленный меч, германский воин упал на колени, закрыв рану руками. Кровь хлынула у него между пальцев, когда он с усилием поднял голову.

— Никогда не думал, что умереть мне суждено от руки брата, — произнес он с явным презрением.

— Лучше погибнуть от моей руки, чем быть брошенным в яму с дикими зверями или распятым на римском кресте, — сказал Атрет. Он наклонился, подобрал фрамею, готовясь к тому, что ему предстояло сделать. Фрамею он протянул воину. — Пусть они видят, как умирает германец. — Когда воин посмотрел на Атрета, он воскликнул: — Встань с колен!

Опершись на свое оружие, германец встал. Как только он встал на ноги, Атрет пронзил своим мечом грудь германца, поразив его в сердце.

— Отпускаю тебя домой, к Тивазу, — вынув из него меч, Атрет дал своему противнику возможность упасть на спину, раскинув руки в стороны. Толпа одобрительно взревела.

Тяжело дыша, Атрет не стал подбирать римский меч. Вместо этого он наклонился и поднял фрамею. С влажными от слез глазами он повернулся и уставился на Домициана. Даже победив в этой схватке, Атрет знал, что потерпел поражение. Подбросив фрамею как можно выше, он выругался в адрес Домициана на германском языке. Прежде чем Атрета отправили в камеру, Бато увел его к себе.