Кто мог бы подумать, что сознание само по себе может оказаться самым настоящим полем боя? Если бы не Феба, Децим с радостью вскрыл бы себе вены и разом покончил с отчаянием своей души и физической болью, которая не давала ему ни минуты покоя.

Наверное, приближение смерти открыло ему глаза на жизнь и заставило видеть все гораздо лучше. Да, он был слеп и не замечал в своей жизни многих проблем, поэтому, вероятно, не страдал от эмоциональных мук. Он надеялся, что приезд в Ефес, на родину даст ему какой–то покой. Но покоя он не мог найти нигде.

Подошел раб с навесом, чтобы укрыть Децима в тени, но Децим нетерпеливо отмахнулся от него. Ему как раз нужно было солнечное тепло, чтобы избавиться от озноба, вызванного нехорошими предчувствиями. Феба взяла его руку и прижала к своей щеке.

— Я оказался неудачником, — отрешенно сказал он.

— В чем, родной мой? — мягко спросила она.

— Во всем, что в этой жизни важно, — Децим снова сжал ее руку в своей.

Феба опустила голову, вспомнив последнюю ссору между Децимом и Юлией. Юлия хотела поехать на зрелища, но Децим ей не разрешил, напомнив, что она в трауре по Клавдию. Последующая сцена повергла в шок и Фебу, и Децима. Юлия закричала, что ей плевать на Клавдия, что она не обязана оплакивать какого–то идиота, который и в седле–то не умеет сидеть как следует. Децим дал ей звонкую оплеуху, и Юлия какое–то время стояла ошеломленная, уставившись на него. В следующую минуту ее состояние изменилось настолько, что, казалось, она и сама не сознает, что делает. Казалось, что противодействие отца ее желаниям пробудило в ней все темные силы, и ее глаза загорелись такой яростью, что Фебе стало по–настоящему страшно.

— Это ты виноват в смерти Клавдия, — зашипела Юлия на своего отца. — Ты и оплакивай его, если хочешь, а я не буду. Я рада его смерти. Ты слышишь меня? Я счастлива, что избавилась от него. И перед всеми богами говорю, что буду рада избавиться и от тебя тоже! — с этими словами она убежала в свои покои и оставалась там все оставшееся утро.

Феба посмотрела на каменное лицо Децима.

— Юлия не отдает себе отчета в том, что наговорила тебе, Децим. Она потом сама об этом пожалеет.

Да, Юлия извинилась за эти слова позднее, гораздо позднее, уже после того, как Феба поговорила с ней и объяснила, какими последствиями грозит Юлии ее поступок. Децим вспомнил о том, как Юлия со слезами на глазах просила у него прощения за свое ужасное поведение, но ему не давало покоя выражение ее глаз в тот момент. Она ненавидела его, ненавидела настолько, что ему хотелось умереть. Ему стало страшно при мысли о том, что тот ребенок, которого он породил, которого он так любил, теперь ненавидел и его, и все то, что было для него дорого и свято.

— Как же так получилось, что наши дети настроены против всего, во что мы верим, Феба? Что же стало с добродетелью, честью, идеалами? Марк убежден, что истины нет и что все дозволено. Юлия вообще считает, что на свете существуют только ее удовольствия. Я всю жизнь трудился, для того чтобы дать моим детям все, чего не было у меня в их возрасте, — богатство, образование, положение в обществе. И вот теперь я смотрю на них и думаю, не прошла ли моя жизнь впустую. Они стали эгоистами, не способными умерить свои аппетиты. И ни малейшего представления о нравственности…

В его словах звучала неподдельная горечь, и Феба изо всех сил старалась защитить своих детей:

— Не суди их так строго, Децим. Здесь нет ни твоей, ни моей, ни их вины. В этом виноват тот мир, в котором они живут.

— А кто делает этот мир, Феба? Они сами хотят полностью распоряжаться своей жизнью. Они хотят избавиться от старых норм. Для них хорошо все то, что им приятно. Они готовы уничтожить всякого, кто встанет у них на пути. Они требуют разорвать цепи нравственности и не понимают, что только нравственные ограничения и делают человека цивилизованным существом. — Децим закрыл глаза. — Говорю перед богами, Феба, я слушаю свою дочь, и мне становится стыдно.

Глаза Фебы наполнились слезами, и она закусила губу.

— Юлия еще ребенок и ничего не понимает.

— Ребенок и не понимает, — отрешенно повторил он. — А какое оправдание мы найдем для Марка? Ему двадцать три года, он уже совсем взрослый мужчина. Вчера он мне сказал, что Юлии нужно дать свободу поступать так, как она считает нужным. Он говорит, что траур по Клавдию — всего лишь фарс. Феба, человек умер из–за открытого неуважения и эгоизма нашей дочери, а ей до этого нет никакого дела! Что же, Марк тоже слишком молод и поэтому не признает никакого чувства чести и приличия по отношению ко всему тому, что случилось в Кампании?

Феба отвернулась, чтобы скрыть свои слезы, испытывая боль от такой резкой оценки дочери. Децим снова нежно прикоснулся к ее щеке.

— Я ни в чем не виню тебя. Ты оказалась благороднейшей из матерей.

Она внимательно всмотрелась в измученное лицо мужа, покрытое морщинами.

— Наверное, в этом и заключается проблема, — она дотронулась до его висков. Волосы Децима за последние дни стали еще более седыми. Видят ли Марк и Юлия, что их отец тяжело болен? Так ли необходимо Марку спорить с ним по любому поводу? Имеет ли Юлия право докучать ему своими бесконечными требованиями?

Децим вздохнул и отпустил руку Фебы.

— Я боюсь за них, Феба. Что происходит с обществом, в котором нет никаких ограничений? Я вижу, как наши дети радуются виду крови, которая проливается на арене. Я вижу, как они не могут насытиться удовольствиями. Куда все это приведет? Как может быть свободным развращенный ум, если они стали рабами их собственных страстей?

— Наверное, мир изменится.

— Когда? И как? Чем больше наши дети имеют, тем больше им хочется и тем меньше они задумываются над тем, как они это обретут. И такой кризис испытываем не мы одни. Я об этом слышу каждый день в банях. От этого страдает большинство моих друзей! — Обеспокоенный, Децим встал. — Пойдем.

Они пошли по дорожке, проходя мимо молодой пары, поклонявшейся Эросу в тени развесистого дерева. Чуть дальше на скамье сидели и целовались двое мужчин. На лице Децима отразилось отвращение. Греческое влияние захлестнуло римское общество, которое приняло гомосексуализм и сделало его нормой жизни. Децим не осуждал это явление открыто, но и не испытывал от него никакой радости.

Ради свобод и прав простого человека Рим относился терпимо даже к тому, что противно человеческой природе. Граждане больше не скрывали своих извращений, многие даже открыто ими гордились. И те, кто еще придерживался каких–то нравственных норм, не могли пройти по общественному парку, не увидев мерзких картин.

Что произошло с общественными цензорами, которые защищают большинство граждан от морального разложения? Неужели свобода означает отказ от всех приличий? Неужели свобода означает, что каждый может делать все, что захочет, не задумываясь о последствиях?

Децим приказал приготовить паланкин. Ему не терпелось вернуться домой и оказаться в стенах своей небольшой виллы, отгородившись таким образом от того мира, которому он уже не принадлежал.

* * *

Юлия бросила игральные кости на мозаичные черепицы пола в своей спальне и радостно рассмеялась. Октавия застонала.

— Всегда тебе везет, Юлия, — сказала она и встала. — Надоело играть. Пойдем лучше на рынок, может, купим чего–нибудь.

Оставив кости разбросанными по полу, Юлия встала.

— Отец не дает мне никаких денег, — мрачно произнесла она.

— Вообще никаких? — в ужасе спросила Октавия.

— Мне нравятся жемчужные украшения, а отец говорит, что они совершенно лишние, потому что у меня, видите ли, и без того полно золотых и бриллиантовых украшений, — сказала Юлия, передразнивая отца.

— Клянусь всеми богами, Юлия, тебе надо просто заявить в суд о своих правах делать то, что тебе хочется. И твоему отцу тогда придется отдать тебе часть денег Клавдия. Он должен будет либо уступить тебе, либо запятнать свою репутацию, которой он так дорожит.

— У меня не хватит смелости на такое, — устало сказала Юлия.

— Но ведь эти деньги по праву принадлежат тебе, разве не так? Ты была замужем за этим старым глупцом. Ты же заслужила какую–то компенсацию за то время, что жила в Кампании!

— Марк это имение уже продал. Большую часть средств, вырученных за имение, он вложил.

— Во что? — спросила Октавия с явным интересом. Марк славился в Риме своим талантом финансового предпринимателя. Ее отец будет рад любой информации, связанной с деятельностью брата Юлии.

— Я не спрашивала.

Глаза у Октавии сделались круглыми.

— Тебе, что, не интересно, куда идут твои деньги?

— Я целиком доверяю Марку.

— Разве я не говорила тебе, что не следует так поступать? Я считаю, что женщина всегда должна быть в курсе всех дел. — Октавия налила себе еще вина. — Есть у меня одна подруга, с которой тебе не мешает познакомиться. Зовут ее Калаба. Она была замужем за Аурием Ливием Фонтанеем. Ты не помнишь его? Низкорослый, толстый и вообще страшный, но безумно богатый. Иногда он сидел на зрелищах вместе с Антигоном и твоим братом.

— Нет, его я не помню, — без всякого интереса ответила Юлия.

Октавия махнула рукой.

— Неважно. Он умер. Умер своей смертью, хотя она и была вызвана такой причиной, о которой я тебе до сих пор не говорила. Калаба тебе понравилась бы, — сказала Октавия, попивая вино и перебирая другой рукой все то, что лежало на туалетном столике Юлии. Взяв золотую брошь, она с интересом повертела ее в руке. Брошь была простой, но при этом весьма изящной — чем–то напоминала свою владелицу. Бросив брошь обратно на стол, Октавия повернулась к Юлии. — Калаба ходит в лудус и тренируется вместе с гладиаторами.