Он знал ответ на этот вопрос. Она была не такой, как все.

— Оставь меня, — кратко ответил он.

Когда он направлялся обратно в Рим, ему пришла в голову мысль, что с ним случилось то, чего никогда не случалось в его жизни раньше, — он поставил чувства другого человека выше своих собственных.

12

Атрет был поражен красотой и величием Рима. В густых лесах Германии он видел дисциплинированных и хорошо обученных легионеров, которые были хорошо вооружены и одеты в свои странные юбки. Он сталкивался с жестокостью офицеров. И все же он не мог себе представить, каков Рим, с его многочисленным населением, с какофонией языков, с массой римских граждан и иноземцев, которые сновали всюду, подобно муравьям, с его мраморными колоннами и зданиями, с тем потрясающим разнообразием, которым тогда Рим отличался от всех остальных городов.

Главная артерия империи, Виа Аппия, была заполнена путниками, прибывшими из десятков регионов империи; и все эти люди ждали, когда их впустят в город. По всей дороге, прижавшись друг к другу, стояли самые разные повозки в ожидании, когда с заходом солнца откроют ворота. Бато, как слуга самого императора, был в этой очереди первым. Римские стражники уже проверили его бумаги и осмотрели гладиаторов, которых он вез. Когда ворота открылись, Атрет почувствовал прилив адреналина, поскольку телеги, повозки и колесницы, а также люди, которые их везли, разом устремились в город.

Слегка опешив от шума и толчеи в воротах, Атрет стал вертеть головой во все стороны. Греки, эфиопы, галлы, крестьяне из Испании, египтяне, каппадокийцы, парфяне — все двигались в тесной толпе по транспортной дороге. Какой–то римлянин лениво восседал в паланкине, а его несли четыре раба. Затем мимо Атрета проехал еще один — этого несли рабы–нумидийцы. Арабы в своих красно–белых каффиях причудливым образом перемешались в толпе с варварами из Дакии и Фракии. Какой–то грек ругался с сирийским лавочником.

Улицы были заполнены лавочками и магазинами. По обе стороны улиц открывались винные таверны, в которых всегда было полно народу. Между ними, сжатые настолько тесно, что казалось, будто они образуют единую стену, стояли лавки продавцов фруктов, книг, парфюмерии, одежды, цветов и лавки красильщиков. Кто–то что–то выкрикивал, расхваливая прохожим свой товар. Какой–то стеклодув привлекал внимание к своему товару, ловко показывая всем свое умение, а продавец сандалий расхаживал по улицам и продавал обувь прямо из своей коробки. Какая–то полная женщина в голубой тоге, за которой следовали такие же полные дети в белых одеждах, вошла в ювелирную лавку, чтобы присмотреть себе украшения, которые и без того обильно покрывали ее волосы, шею, руки и пальцы. На другой стороне улицы собралась толпа зевак, наблюдающих за тем, как два легионера о чем–то громко спорили с кожевенным мастером. Один смеялся, а другой подталкивал продавца лавки к его товарам.

Повозка, в которой сидел закованный в кандалы Атрет, сильно трясясь, продвигалась по улицам Рима. Пораженный увиденным, Атрет мог только в молчании озираться по сторонам. Всюду, куда он только ни смотрел, стояли дома: маленькие лавки и крупные торговые строения, убогие лачуги и богатые жилища, гигантские мраморные храмы с ослепительно–белыми колоннами и небольшие храмы, покрытые черепицей и позолотой.

Рим пестрел разными красками. Массивные здания были сложены из красно–серого гранита и алавастра, лилово–красного египетского порфира, черно–желтого нумидийского мрамора, белых каррарских камней. Каждый день в городе возводились здания из дерева, кирпича, покрытые ослепительно–белой штукатуркой. Даже статуи были выкрашены в яркие цвета, некоторые были украшены богатыми тканями.

Несмотря на все это великолепие, над имперским городом стояла нестерпимая вонь, от которой голова Атрета раскалывалась и начались спазмы у него в животе. Атрет вспомнил свежий лесной воздух своих родных мест, запах сосны. Здесь же он ощущал запах жареного мяса вперемежку с вонью, идущей от вод Тибра и сточных городских труб. Какая–то женщина вылила помои прямо из окна своей лачуги, едва не обдав ими раба, несущего узлы своей хозяйки. Другому прохожему повезло меньше. Облитый помоями, он стоял и проклинал ту женщину, которая уже отставила ведро в сторону и поставила на окно корзину с бельем. Пострадавший все кричал на нее, а она, не обращая на него никакого внимания, развешивала выстиранные туники на веревку для просушки.

Атрет остро затосковал по своему поселению, уюту бревенчатого длинного дома, очищающему огню. Он затосковал по тишине. Ему не хватало уединения.

Мужчины и женщины самых разных национальностей глазели на него и на других, сидящих в повозке. Повозка ехала очень медленно, поэтому любой похожий мог не спеша подойти и спокойно высказать в адрес сидящих в ней какие–нибудь оскорбления. Судя по всему, к Атрету толпа проявляла особый интерес. Какой–то прохожий прикоснулся к нему так, что волосы на загривке Атрета стали дыбом. Германец хотел броситься на него только с одной целью — свернуть ему шею, но сделать это ему не давали цепи, в которые он был закован. Бато отдал приказ, и несколько стражников подошли к повозке, чтобы отогнать от нее зевак. Но те все равно шли за ней следом, отпуская весьма нелестные замечания.

В Германии мужчин, которые испытывали влечение к мужчинам, топили в болоте, таким образом стирая разврат с лица земли. Но здесь, в Риме, люди открыто говорили о своих страстях, заявляя о них с крыш домов и на углах улиц, и делали это гордо, как павлины.

Сердце Атрета наполнилось жгучим негодованием. Тот Рим, о котором вокруг говорили с таким благоговением, на самом деле оказался вонючим болотом, погрязшим в грязи разврата. Ненависть Атрета возрастала, и в нем далее пробудилась гордость. Его народ был чистым, незагрязненным теми, кого он завоевывал. С другой стороны, Рим принимал к себе всех, кого он покорял, Рим терпимо относился ко всем излишествам, принимал всяческую философию, поощрял всяческую мерзость. Рим был, таким образом, представлен всеми уголками своей империи.

Когда повозка въехала в ворота Великой школы, Атрет почувствовал некоторое облегчение, увидев ту обстановку, к которой он успел привыкнуть. Возникло ощущение, что, очутившись за толстыми стенами гладиаторской школы, он вернулся домой. Чувство достаточно неприятное.

Между этим лудусом и лудусом Капуи особой разницы не было. Римская школа представляла собой огромное прямоугольное строение с открытым двором посередине, где проходили тренировки. Вокруг этого двора проходил крытый проход с небольшими помещениями, открытыми в сторону двора. Здесь располагались также кухня, больница, арсенал, квартиры для наставников и стражников, тюрьма с оковами, железом для клейма, плетями. Была в этом лудусе и отдельная крохотная камера, в которой узник не мог сесть или вытянуть ноги. Единственное, чего здесь не было, — это огромного кладбища. Закон запрещал хоронить мертвецов на территории Рима.

Даже после того как ворота закрылись, до Атрета продолжал доноситься шум города. К этому времени уже стемнело, и путь освещал свет факелов. Когда Атрета вели в его камеру, он изо всех сил боролся с нарастающим чувством отчаяния. Даже если ему удалось бы бежать из этого лудуса, ему еще пришлось бы добираться до городских ворот и миновать стоящую там охрану. И даже если бы он вырвался за пределы города, до родных мест все равно было очень далеко, и как туда добраться, он не имел ни малейшего представления.

Атрет начинал понимать, почему каждого человека перед входом в камеру тщательно обыскивали и почему стражники в темные ночные часы все время ходили взад–вперед по длинному коридору. Смерть начинала казаться желанной.

Жизнь снова вошла в привычное русло. Еда в Великой школе была лучше и обильнее, чем у Скорна Проктора Карпофора. Атрету было интересно, будет ли у него другой такой высокомерный и глупый ланиста, как Тарак.

Бато оказался не таким, как все те, с кем Атрет имел дело во время своего заточения. Эфиоп был интеллигентным и проницательным человеком. Более крепкий, чем Тарак, он никогда не опускался до насмешек, унижений или неоправданных физических оскорблений, чтобы добиться от тренируемых того, чего ему было нужно. Атрет испытывал к нему невольное уважение и всегда говорил себе, что Бато не римлянин, а потому с ним можно иметь дело. Из разговоров других людей Атрет понял, что у него много общего с этим чернокожим. Бато был вождем своего племени, старшим сыном вождя, убитого в битве римским легионером.

Тренируясь у Бато, Атрет учился владеть левой рукой так же мастерски, как и правой. Чтобы укреплять мышцы, Бато давал ему для тренировок оружие в два раза тяжелее, чем то, с которым ему предстояло выходить на арену. Бато выводил его на тренировочные схватки с более опытными гладиаторами, часть из которых уже сражалась на арене. Дважды Атрет получал ранения. Бато никогда не останавливал поединок после первой крови. Он ждал до того момента, когда для нанесения смертельной раны оставалось нанести единственный удар.

Атрет работал усерднее остальных. Не произнося ни слова, он внимательно слушал, наблюдал, внимательно изучал каждого гладиатора, прекрасно понимая, что его дальнейшая жизнь зависит от изучаемого им человека.

Иногда в лудус приходили женщины — те римлянки, которые находили интересным потренироваться с каким–нибудь гладиатором. Находясь под неотступным вниманием стражников, они выполняли вместе с гладиаторами упражнения. Одетые в короткие туники, как мужчины, они показывали всем свои ноги. Атрет смотрел на таких женщин с презрением. Они с высокомерием считали себя такими же сильными, как и мужчины, однако от своих капризов и избалованности им все равно не удавалось избавиться.

Мать Атрета была сильной женщиной, способной в случае необходимости вступить и в бой. И все же Атрет никогда не слышал от нее заявлений о том, что она лучше или хотя бы не хуже какого–нибудь мужчины. Ее мужем был Гермун, вождь хаттов, и ему не было равных. Мать Атрета была колдуньей и провидицей, и никто из хаттов не мог с ней сравниться. К ней даже относились как к богине.