Может быть, ему было скучно и он хотел как–то развлечься? Отвлечься во что бы то ни стало? Или в этой девушке действительно было что–то необычное, неуловимое для простого глаза? Как бы то ни было, но всякий раз, когда она появлялась, Марк не мог отвести от нее глаз.

Когда она убирала блюдо со стола, он смотрел на ее сильные и в то же время изящные руки. Когда она отходила, он смотрел на ее движения, полные грации. За шесть месяцев, проведенных в их доме, тощая девочка из Иудеи превратилась в молодую женщину с красивыми и таинственными темными глазами.

Марк знал, что Хадасса примерно такого же возраста, что и Юлия, следовательно, ей примерно пятнадцать–шестнадцать лет. Какие же мысли овладели ею, когда она наблюдала за этим свадебным пиром? Мечтает ли она о собственном муже, собственной семье? Рабы, прислуживающие в семьях, редко вступают в брак. Есть ли среди рабов в их доме кто–нибудь, кто заинтересовал бы Хадассу в этом смысле? Единственный иудей, кроме нее, здесь только Енох, но он ей в отцы годится. Других иудеев отец убрал из дома в загородное имение.

Хадасса поправила блюдо перед Юлией, сделав это ненавязчиво и в то же время удобно для своей хозяйки. Когда она наклонилась, Марк посмотрел на ее щиколотки и маленькие ноги, обутые в сандалии. Он закрыл глаза. Эта девушка пережила гибель своей страны, гибель своего народа. Она прошла тысячи миль по самым страшным местам империи. Она видела и испытала столько, что он не мог этого представить, как ни старался.

Тихая музыка начинала действовать ему на нервы. У него не выходило из головы то обстоятельство, что Хадасса отправится в Капую вместе с его сестрой. Неужели для него это так важно? Кто она ему, как не рабыня в доме его отца, которая прислуживает его сестре?

Затем танцевала Вития, которая отвлекла Марка своими волнующими движениями и стремительным вихрем цветного покрывала. Она прошла мимо Друза, приостановилась возле Флакка, не сводившего глаз с уже изрядно подвыпившей невесты. Марк был мрачен. Мысли о сестре и ее муже, который намного старше ее, явно не внушали ему оптимизма; а мысль о том, что теперь он не увидит и тихой Хадассы, вообще вгоняла его в депрессию.

Музыканты продолжали играть, а к столу тем временем подавали последние блюда — сладкую выпечку и финики с орехами.

Именно в своем доме Марк чувствовал себя полностью беззащитным. Он по–прежнему находился под покровительством своего тиранического отца; он был сыном, а не мужчиной, обладающим всеми правами римского гражданина. Он хотел идти по жизни своим путем, что приводило к постоянным перебранкам с отцом, и хотя Марк знал, что смерть когда–нибудь сделает его победителем, ему такая победа была вовсе не нужна.

Они с отцом редко ладили, но он любил отца. Они во многом были похожи, оба были сильными людьми. Децим самостоятельно прошел путь от простого моряка до процветающего торговца. Теперь у него был огромный флот. Не терпящий застоя, Марк хотел двигаться дальше. Он хотел воспользоваться всем тем, что приобрел отец, и расширить эти богатства путем дальнейших предприятий, чтобы будущее семьи не зависело ни от Нептуна, ни от Марса. Но отец идти дальше уже не хотел, несмотря на то что Марк, пользуясь теми шестью кораблями, которые отец передал в его распоряжение, уже приумножил богатства семьи. Он вложил эту прибыль в лес, гранит, мрамор и строительство. Теперь он вынашивал идею о том, чтобы вложить средства в лошадей, которые были необходимы для конных состязаний.

Когда Марку исполнился двадцать один год, он уже пользовался уважением среди своих сверстников, считался среди них самым преуспевающим. К двадцати пяти годам он превзойдет в богатстве и общественном положении своего отца. Может быть, тогда Децим Валериан поймет, что традиции и архаические ценности должны уступить дорогу прогрессу.

* * *

Хадасса, отпущенная Клавдием на этот вечер, вернулась на кухню. Она успела заметить взгляд Юлии: гнев по поводу того, что он осмелился отпустить ее служанку… а потом страх в широко раскрытых девичьих глазах.

Сейан послал Хадассу мыть посуду. Двух других рабынь он отправил убирать столы, поскольку гости стали уже расходиться.

— Я так понимаю, что тебе надо будет очиститься в чистой воде, после того как ты вымоешь посуду, — сказал он, вспоминая замечания Еноха. — Только руки, или же тебе придется омыться с головы до ног, чтобы убедиться в том, что ты по–прежнему маленькая красивая и чистая иудейка?

Услышав в его колком вопросе оттенки горечи, Хадасса закусила губу и обернулась к нему.

— Ты прости, пожалуйста, не обижайся, Сейан, — она улыбнулась ему, желая, чтобы он все понял. — Все действительно было прекрасно и пахло вкусно. Юлия и все остальные остались очень довольны.

Сейан взял в руки сосуд, который она только что вымыла, и задумчиво взвесил его в руке.

— А почему ты извиняешься за то, что он сказал?

— Енох слишком привязан к закону. Если бы он не подумал о том, что я собираюсь этот закон нарушить, он бы и слова не сказал.

Смягчившись, Сейан стал наблюдать за тем, как она моет посуду, вытирает ее и откладывает в сторону. Ему нравилась эта юная рабыня. В отличие от других, которым все время приходилось указывать, что они должны делать, Хадасса сама видела, что нужно сделать, и делала это. Другие выполняли свои обязанности и вечно были всем недовольны. Хадасса никогда не роптала и делала все так, будто это было ей в радость. Она быстро всему училась и даже, если позволяло время, помогала другим.

— Много еды осталось, — сказал он. — Вития и другие девушки уже наелись и пошли спать. Музыканты и все остальные тоже поели — кроме Еноха, чтоб его от запора скрутило. Сядь, поешь чего–нибудь. Ты сегодня, кажется, кроме хлеба ничего в рот–то не брала. Возьми сыра, вина, — он сел на скамью возле стола. — Попробуй свинины. Я знаю, ты, наверное, в жизни ничего подобного и не пробовала. Уверяю тебя, никакого вреда от этого не будет.

Хадасса знала, что не будет, и она вовсе не считала, что употребление такой пищи чем–то осквернит ее. Вообще она понимала, что осквернить ее может не то, что она кладет в рот, а то, что исходит из ее уст, — злые слова, клевета, сплетни, хвастовство и богохульство. И все же она не могла есть, потому что Енох, который строго придерживался иудейского закона, питал к такой пище отвращение. Ведь он спас ее от арены. И съесть такую пищу означало проявить к нему неуважение, обидеть его; и она не могла этого сделать, несмотря на свое желание попробовать такие деликатесы.

Но и Сейан был для нее другом, поэтому отказаться отведать то, над чем он так трудился, значило обидеть его. Хадасса посмотрела ему в глаза и поняла, что это испытание ее верности. Енох временами был колким на язык, гордым и заносчивым, но он проявил к ней сострадание, он оказался достаточно смелым и рисковал собой, чтобы спасти ее и еще шестерых человек, которых он привел в этот дом. Сейан тоже был горд, и его легко было обидеть. Еще он был щедрым, великодушным, нередко шутил с другими рабынями, когда они работали.

От еды исходил такой аромат, что у Хадассы живот свело от голода. Она с самого утра ничего не ела. Искушение отведать что–нибудь было таким сильным, но Енох был ей очень дорог.

— Я не могу, — сказала она извиняющимся тоном.

— Из–за твоего закона, будь он неладен? — спросил Сейан с отвращением.

— Я пощусь, Сейан. — Он отнесся к этому с пониманием. Постились даже язычники.

— За Юлию, — догадался он, — Мало тебе того, что ты и так каждый день за нее молишься? Стоило из–за этого еще и о еде забыть? Пост ее сердце не смягчит. Для этого и дюжины жертвоприношений не хватит!

Хадасса отвернулась и принялась мыть оставшуюся посуду, не желая выслушивать критику в адрес своей хозяйки. У Юлии было полно недостатков. Она была эгоистична и тщеславна. Кроме того, она была молодой, красивой и страстной. Хадасса любила ее и боялась за нее. Юлия была слишком отчаянной, а таким очень трудно обрести свое счастье.

Хадасса раньше никогда не была среди таких людей, как семья Валерианов, у которых было все — и в то же время практически ничего. Они нуждались в Господе, но ей не хватало смелости рассказать им обо всем том чудесном и удивительном, что ей было известно. Она пыталась, но слова застревали у нее в горле; страх заставлял ее молчать. Каждый раз, когда ей предоставлялась такая возможность, она вспоминала те арены, которые ей уже довелось видеть по пути из Иерусалима; она до сих пор слышала по ночам крики ужаса и боли. Никто в этом доме не поверит в то, что ее отец умер и теперь в вечности с Иисусом, — даже Енох, который знает Бога. Одним неосторожным словом она подпишет себе смертный приговор.

Зачем ты сохранил мне жизнь, Господи? Я же не могу им ничем помочь, — думала она в отчаянии.

Да, она рассказывала Юлии те истории, которые когда–то сама слышала от отца в Галилее. Но для Юлии они были лишь забавными сказками. Никаких уроков из них она не извлекала. Как Юлия могла стать на путь истины, если ее уши не могли эту истину услышать? Как она могла искать Христа, если совершенно не нуждалась в Спасителе? Сколько бы Хадасса ни рассказывала ей истории из Писания о том, как Бог трудился для Своего народа, Юлия ничего в них не понимала. Она была убеждена в том, что каждый человек, живущий на этой земле, должен брать себе как можно больше и делать все то, что ему хочется. При этом Юлия не испытывала ни малейшей нужды не только в Спасителе — порой казалось, что ей вообще никто не нужен.

Те богатства и тот достаток, в которых жила семья Валерианов и которыми эта семья наслаждалась, Хадасса считала их проклятием. Именно из–за материального богатства они не испытывали никакой нужды в Боге. У них были тепло, сытная пища, прекрасная одежда, роскошный дом. Они пользовались всеми благами богатых римлян, им служило множество рабов. Но из всей семьи лишь Феба обладала религиозными чувствами, только она поклонялась каменным идолам, которые не могли ей дать ничего, в том числе не могли дать ей мира и радости.