Ольга Резниченко - Вето на любовь

— Ну… — замялся тотчас. — Если уж совсем будет туго, то звоните — что-нибудь да придумаем.

— Да я, может, сюда в санитарки пойду, — вторю мыслям Тамары невольно.

— А, ну вот! — радостно. — Но, если что — номер не удаляйте, но… — нахмурился, — никому о нем и не распространяйтесь.

— Да, конечно, — и снова покорно мотаю головой.

— Ладно. Я побежал. Меня еще дела ждут. А то, вон, с этим, — ткнул взором на «подарки», что я нервно сжимала в руках, — сколько провозился. Времени убил дофига. Теперь со своим нигде ничего не успеваю.

— Простите, — виновато опускаю очи.

— Ой, да причем тут Вы? — тихо рассмеялся. — То я так. Не берите в голову. Вас подвезти, или как? Вы там, вроде как, с ребенком? — забегал взгляд по сторонам.

— Да нет, не надо, — взволнованно отозвалась я, осмелившись вновь взглянуть ему в лицо. — Мы сами.

— Ну да, вам так проще и быстрее будет. Вот, возьмите, — тотчас нырнул в карман и достал оттуда бумажник, а из оного — купюры. Протянул мне. — На такси.

— Да не надо! — ошарашенная, взмолилась, давясь смущением. — Нам и этого всего хватит.

— Не спорьте, прошу, — раздраженно скривился. Силой всунул деньги мне в руки. — Мне так спокойнее, и Федьке. И вообще, меньше заморачивайтесь. В общем, вы поняли. О всей этой сделке — никому. И больше к этой теме не возвращаемся. Но если что (на мало ли, да?) — звоните: помогу, чем смогу.

— Да ну… — еще больше сгорая от неловкости и шока.

— Не ну, — добро, но с напором, требованием. — А все мы люди — все мы под Богом ходим. Да и потом, мне Рогожин в свое время — тоже немало помогал. А деньги эти, на карточке, вообще его. Так что… не ломайте голову. Все нормально. Ладно, удачи, — живо разворот и пошагал к своей машине.

— Всего дорого! — благодарно, вдогонку. Я.

* * *

Пятьдесят тысяч рублей на счету. Комната в общежитии (пусть и маленькая, зато уютная, с мебелью и за сущие копейки). И даже с работой повезло: пусть санитаркой в больнице пока не удалось устроиться, поближе к Тамаре и прочим своим новым знакомым, зато с подачи все той же моей новой подруги… через сестру зятя устроилась прачкой в детский сад, причем не так и далеко от нашего нового места жительства (куда и малого после восстановления всех документов перевела). И тут даже коллектив попался куда лучше, чем там: как и для ребенка, так и для меня.

В общем, жизнь налаживалась. Причем это… как некий сказочный «бум», дар судьбы, благодати… который если пытаешься всецело осознать, прокрутить в голове, все то, что случилось, и как в итоге сложилось, — то… слезы на глаза только и наворачиваются. От счастья.

Наверно, это и есть пресловутая… белая полоса, о которой все говорят. Как некая плата за все те мучения, беды, что нам довелось пройти. Причем не только сейчас, когда всё оборвалось.

Да, нет больше шика… Да и просто уверенности в завтрашнем дне. Но… я свободна. Мне не надо никого терпеть. Ни перед кем приклоняться. Унижаться.

Пусть люди меня не поймут… но я счастлива. Раб, получивший свободу, счастлив.

* * *

Одна только беда. Да такая, едва задумываешься, тотчас сердце кровью обливается.

Федька мой. Ходила. Не раз не ходила к Следователю — да только тот запретил кого-либо пускать к себе по поводу дела Рогожина. Пыталась и понять, кто адвокат, и что ему нужно. Деньги. Федькины деньги, с карточки. Нам хватало то, что успели (вынужденно потратить) и что я зарабатывала. Экономили на всем — но цель была ясна: если не вытащить, то облегчить участь того, кто был для меня всем.

И пусть порой страшно, и вновь приходилось унижаться — да только… всё оно того стоит, если принесет плоды.

Но, увы. Я слишком наивная дура. И не смогла сопоставить дважды два.

* * *

Месяц за месяцем. Заседание суда… за заседанием.

Уже и лето к концу подходит. А ничего не ясно. Даже уже знакомство с работником КПП не помогало (всё тот же Лёша): уже ни слова, ни полслова. Стал даже вид делать, что не помнит меня. Только передачки молча забирал.

А дальше и вовсе… какая-то молва (между теми, кто там в очереди стоял), что, вроде как, потасовка страшная в СИЗО случилась. Многие заключенные пострадали.

Остается лишь молиться, что бы… Рогожина всё это не коснулось.

В прокуратуре меня тоже не хотели ни видеть, ни слышать. Ни заявление принимать. Вокруг Федьки… будто глухую, не пробивную стену выстроили.

Руки опускаются. Черти что.

Я уже не ведаю, что делать. К кому идти на порог, кому кланяться. Ничего не знаю…

* * *

Многих обошла старых знакомых отца (бывших коллег и подчиненных). Да только толку было ровно столько, сколько и доселе: кто делал вид, что не узнает меня и не понимает о ком говорю (наглая, мерзкая ложь — по глазам даже видно!), а кто тактично отнекивался, ссылаясь чуть ли не на глобальное потепление, что априори помешает даже попытаться мне помочь, а не только довести дело до конца, добившись в нем успеха.

Оставался лишь Пухтеев, который и занял нынче должность отца. Как не крутите, Валерий Валерьевич, а Вы все же должны быть Соколову благодарны за столь скорое продвижение по карьерной лестнице вследствие "любезной" скоропостижной его "отставки".

Не прогадала. Хотя, конечно, он проявил вовсе другой интерес, нежели я ожидала. Нет, конечно. Сразу я отрицала все свои догадки, ощущения… и всячески пыталась адекватно объяснять его странные взгляды, ухмылки, но… пришел день, когда «Дядя Валера» окончательно расставил все точки над «и», откинув все мои сомнения и надежды.

Разузнал. Всё, что (якобы) смог, всё разузнал, громом прозрения прибивая, пришпиливая меня к месту относительно Федьки: Буторин. Как выяснилось, за всем стаял Буторин — родственник Матросова. Он был адвокатом Рогожина. А значит, и Серебров при деле. Однозначно, без этого лешего не обошлось.

Обмерла я, давясь шальными мыслями, примесью желчи и полного разочарования в жизни, отчаяния. Учтиво молчал и мой собеседник: давая сполна охватить и переварить услышанное.

Да только… нервы нервами, а решать что-то да надо!

Вздрогнула, вырываясь из омута жути. Взор на Пухтеева:

— И что теперь? Как? — нервически я сглотнула слюну. — Валерий Валерьевич… а Вы бы могли?.. Не бесплатно, конечно! У меня тут немного с собой, а там еще…

Но не дал договорить. Шаги ближе — и вдруг коснулся моего плеча, провел, погладил по руке (поежилась):

— Солнце! Ну ты чего?! Мы же не чужие люди…

— И? — дико таращу на него глаза, захлебываясь наперебой мыслями и тревогой.

— Ну что «и»? — милая, добрая улыбка. — Какие деньги? — наивной, лживой мелодией. — Разве в них счастье? — робкая ласка, игра пальцев на моей коже.

— Я Вас не понимаю, — пытаюсь отступить, вырваться, но вмиг силой сжал в объятиях. За плечи. Удержал на месте. Лицом к лицу, на расстоянии вдоха.

— Хватит дурочкой прикидываться, — громом, хотя и рисованной картиной доброты. — Всё ты понимаешь. И это обоюдная выгода.

Напор — и вдруг попытался притянуть к себе, впиться поцелуем мне в губы. Дернулась я в ужасе в сторону, со всей силы разрывая хватку, — не сопротивлялся. Отпустил. Тотчас попятилась я, пока не уткнулась в стену. Обомлела в ужасе:

— Вы чего? — вытаращила на него очи, захлебываясь окончательно прозрением.

— Как чего? — и снова эта его непонятная, многозначительная, с примесью неуверенности, робости улыбка, кроя истинные эмоции. — Я — мальчик, ты — девочка.

От творящегося кошмара уже буквально затрясло всю меня. Сердце, как и все мышцы в теле, сжались в тугой комок.

Идет, наступает неспешно Тиран. Загоняет Охотник свою жертву.

Едва попыталась медленно отступить (дабы не воззвать к агрессии), прорваться к двери, как в момент преградил путь. Резвый выпад, напор — и схватил меня своими клешнями. Сжал за грудь — убийственным жаром отвращения, вконец ошеломление обдало меня с ног до головы.

— В-валерий В-валерьевич! — взвизгнула в ужасе. — Вы же папин товарищ!

— Так тем более! — еще сильнее его натиск. Скатилась ладонь вниз, попытка проникнуть мне между бедер.

Дернулась, пнула со всей дури его от себя, невольно повалившись на бок — и снова откровенно поддается, будто наслаждаясь этой игрой.

— Да вы! Да вы мне в отцы годитесь! Д-да… да даже в деды!

Еще рывок — и прилипла к дверному полотну. Разворот. Лицом к лицу, а рукой уже потянулась к ручке.

— Ну… — многозначительно протянул. Ехидная улыбка. — Так и ты давно не «девочка». Всем известно: замужем, ребенок есть. Но к чему эти условности? — мерный, хладнокровный голос, будто на рынке за кусок мяса сторговывается.

Дернула я ручку. Несмело — тщетно, а затем уже и вовсе откровенно, дерзко.

— Я запер, — насмешливо-надменное. Ядовитое. Шаги неторопливые ближе. — Но… давай договорим.

Окоченела я на месте, осознавая, что птица в клетке…и вряд ли живой уже ей выбраться.

— Простите… но нам не о чем говорить, — бормочу невнятно, захлебываясь жутью. Дрожу. Откровенно дрожу, едва уже не исхожусь от слабости влаги, а руки — те и вовсе начали позорный пляс, выдавая мою слабохарактерность.

— Даже… — заговором, голос перешел на шепот. Еще ближе — вплотную. Но еще не касается, не хватает меня — откровенно наслаждается моим страхом, волнением. Своим предвкушением. — Даже… ради своего Рогожина? Несколько тайных встреч? Никто ничего никогда не узнает.