Ольга Резниченко - Вето на будущее

— А потом грянет беда, — ядом прыснула я, будто змеюка, — и будете реветь взахлеб вместе, короли-старатели.

— А то ты не будешь реветь? — рассмеялась едко.

Опустила я взор. Смолчала.

— Вот то-то же! Только в промежутках между черными полосами — у меня будет белая полоса, я буду счастлива, а ты… со своим Рожей — в растерянности, в гонке черти за чем — нет. Опять будешь реветь, кляня судьбу за жестокость.

— Я не буду реветь, я буду решать, — гневно.

— Федька твой уже нарешал. Ну как, нравится? Обоим? На сколько в этот раз нарешал? А?

— Да иди ты! — злобно. Разворот — и пошагала спешно я в коридор (забыв, зачем шла в комнату).

— Я-то пойду! — отчаянно мне в спину, циничным смехом. — А ты что делать будешь? Опять себя жалеть? Или его? Решатели…

— Иди в ж*пу!

— Ага, до встречи!

Живо обуть кроссы, на плечи куртку — и за порог, гневно лязгнув дверью.

30 мая, 2009 г. (Н и к а)

Пульс. Откликом во мне, будто гром после молнии, раздавалось сердцебиение, бессмысленно игнорируя общее решение, общее нежелание всего организма… жить. Бесстыдно им вторили легкие — еще одни предатели сплоченного коллектива. Пустота. Ни боли, ни страха. Ни прошлого, ни будущего. Только минуты — минуты, пока оставшиеся герои не сломаются, не устанут кровь, кислород гонять по уже мертвой, растерзанной дикими тварями, «человеками», плоти.

Очередной ход незримых часов — и вдруг бунт на тонущем корабле становится массовый. К предателям подключается слух: ловит странный шорох, хруст, шелест подлеска — неравномерный, настырный, грубый — и не ветер это уже ласкает ветви деревьев. Распахнулись веки — взор утонул в чистой, небесной глади… что проглядывалась где-то надо мной между веток, будто Бог, склоняясь над грешником. От яркого света начало резать глаза — но тут же позорно стихло. Слез не было — они еще были на моей стороне. Вдох-выдох. И вдруг снова изменщик-слух начал творить неприемлемое, донося уже иные вражеские сведения: речь… людская, путаная, надрывом. Набатом. Крик, мат. Удары, стоны… Смех, злорадство… Мольба. Еще один приговор на немом, безликом кладбище среди лесной чащи. Скоро и вы ко мне приобщитесь — будете ждать приход ее. Приход Великой и Мудрой. Приход Седой…

Хотя нет. Вам повезет больше — с вами твари-люди будут более снисходительны. Гуманны… человечны: они убьют вас сразу. Выстрел. Эхом, громом, вердиктом (взлетели, сорвались с ветвей трусливо птицы, заливаясь руганью) — тишина. Немая и цепенящая. И вдруг взрывом — отчаяние и мольба, мужские причитания становятся более лихорадочны, но уже… без хора, без эха, без вторения…

Глупый, ты еще хочешь жить — ты еще в объятиях боли. Все еще раб страха — наивный фанатик Жизни. Только она, Жизнь эта, — не вечна, она горда, вольна и бесхозна. Она вручена на время, дразня… показывая, как может быть — и чего в итоге не станет. Но вместе с тем — и мучения, что она дарит, не вечны. Счастье — не знаю… что это такое и за какие заслуги остальным дарят его при жизни. Не знаю — ибо была недостойна. И смерть мне — соответственна. Как мерзкой, безликой, ничего не значащей твари — за городом, в лесу. Без могилы, без креста. Без оградки и фото. Раздерут, сожрут плоть дикие звери, растащат кости, а остальное — что сгниет, а что землей, мхом покроется, как ненадобное. Гнусное, как и я. Кто-то, нечаянно найдя, подумает: эхо войны, а кто-то — жизни. Но это — конец. Там тихо и спокойно. Там — ничего. Там — космос. Бесконечность. Настоящее, подлинное «счастье». И ты глуп, раз просишься обратно. Туда, где только самообман и слезы, границы и гнёт. Где страхи разочарование. Нет, нет ничего лучше… чем покой. Чем финиш.

— Да гаси его! И поехали… — слышу отчетливо слова, раздраженный… черствый, бездушный голос Палача. Тот, кто так легко… дарит «прощение». Дарит… свободу.

А потому — уже и я поддаюсь на разгоревшийся бунт. Игра, притворство, потакая тем нелепым, отчаянно тлеющим огонькам-инстинктам, что все еще отчаянно борются во мне за существование — и выиграть. Потопить — легко и смело, окончательно и бесповоротно пустить ко дну… свой корабль.

(М и р а)

Едва только примерился упасть за руль, как тотчас где-то в стороне странный, с напором, уверенный шум, шорох. Взор около — но ничего невидно. Дикий зверь?

На автомате нырнул я за пояс и достал ствол. Неспешные шаги ближе к парням.

Тупое животное, не сидится тебе в засаде. Не живется, как всем.

И вдруг обмер, будто кто раскаленного свинца в башку налил и остудил резко.

— Охуеть, — послышалось эхом Сереги, озвучивая мои мысли.

«Лесная нимфа», м*ть твою. Самая что не есть. Вот только не Мальвина, а, еба** его в **т, черта давалка: голая (соски звездами торчат, ниже пупа — хоть сейчас скрути и вставляй). Да только вместо бархата кожи — увеча, безобразя хорошие формы — измазанная каким-то жутким месивом, черно-бордовой, еще свежей, грязью; усыпана красными линиями, вензелями шальных порезов. Вместо ебачих цветов в волосах — листья, труха во взъерошенной, сбитой в тугой, замусоленный ком, копну, шевелюре… Синяки под глазами фонарями; разбиты, разорваны губы. Еще немного на карачках — попытка выровняться, но тотчас упала, упало оно на колени, как раз около жмурика и возле этой суки, что уже успела обосс*ться от страха из-за наших «переговоров». А чудище это смотрит — пустым, блеклым взором… и ему похуй, кто… что вокруг происходит. Что труп рядом, что второй — избитый в мясо, скулит — ничего. Смотрит будто сквозь Потапова — и не то шипением, не то… каким-то шелестом, рыком, воем что-то выдало, сплюнуло в него. Не разобрать.

Вот так и не верь в лесных тварей — отнюдь не человек, а чертова пародия.

Подхожу ближе:

— Ушло нахуй отсюда! — жестким приказом, взмахнув пистолетом. Хотел, было, пнуть ногой, да сдержался. — А то и тебе сейчас башку разнесу!

Сам себе не верю. Если бы не Серега с Коляном — точно бы подумал, что белка с вчерашнего перепоя хватила.

И вдруг перевело оно на меня взгляд. Глаза в глаза — невольно поежился я. Вздрогнуло и оно — но перемен не настало. Не от страха, нет. А от непонятного, жуткого чувства, что обоюдным взрывом в нас одновременно раздалось.

Еще миг — и приговор: убивающий шепот… голос, знакомый перезвон, эмоции, мимика:

— Добей.

Дрожь прошлась по всему моему телу, азотом заливая каждую клетку.

— Мира. Прошу… добей.

(Н и к а)

Еще мгновение странного, перепуганного, ошарашенного бурения меня взглядом — и дернулся. Тотчас спрятал пушку за пояс, стащил с себя пиджак — и кинулся ко мне — набросил одежину на плечи. Отчаянная попытка моя борьбы за «счастье» — тщетно. Приговором: в охапку — и схватил на руки.

Сдались позорно слезы — потекли по щекам. Взрывом — взвыла, завопила я, из последних сил моля пощадить:

— ДОБЕЙ!

— Тише-тише!

— Ты куда?! — отчаянное мужское за нашими спинами. — Оно мерзкое! Еще об*ссытся! У меня тачка новая!

— Еще одну купишь! — бешено.

— А вдруг она заразна?! — рявкнул иной жизни перелив.

Смолчал мой Супостат.

Поставил, опустил на ноги около джипа. Распахнул дверь, бережно, но с напором подал вперед. Цепляюсь, хватаюсь — сопротивляюсь: пытаюсь вырваться, взглянуть этой (еще одной) бездушной твари в глаза:

— Умоляю, не надо! За что?!

— Все хорошо, малыш. Всё позади!

— Не надо! Не надо, пожалуйста! — бешеным смертником, хваткой утопающего вцепилась в кузов — рванул… в очередной раз до крови раздирая мою плоть. Грохнулась на сидение… Проехалась. Головой стукнулась об противоположную дверь.

— Больше никто тебя не тронет, — уверенное. Приказом… и далее жить. Залезает за мной следом. Пытается поднять с пола, усадить, уложить рядом.

— Не надо! — слезно. Отчаянно, давясь агонией; рыча. Пытается обнять — отталкиваю. — Добей здесь! Если хоть что-то когда-то для тебя значила — УБЕЙ!

Окоченел. Глаза в глаза. Нервически сглотнул.

— А че с этим? — внезапно где-то сбоку от машины. На улице.

Вздрогнул Мирашев, перевел, устремил взгляд на мужчину — ответил не сразу.

Сухим, охриплым голосом:

— Че? — задумчиво. Прокашлялся. — Че и с первым. В яму, да поехали!

Тотчас громыханием выстрелы: раз, два. Глухие стуки. Звуки, звон лопат.

Поежилась я. Но еще миг — и остаток сил взорвался во мне — дернулась: попытка выскочить с другой стороны, как в момент ухватил за шкирку — стащил пиджак. За ноги — грохнулась. Пальцами цепляюсь за траву снаружи — хлопнула дверь, едва не ломая мне руки в локтях. Взвизгнула я от боли очнувшейся позорно. Враз придержал мой Изувер тиски, оттягивая нити бытия.

— Зая! Малыш! Молю, угомонись! Все позади! — схватил за плечи, зажал в угол на сидении. Навалился сверху, прижался ко мне своей мерзкой плотью в ответ. Лицом к лицу. Лоб в лоб. Шепотом горьким, обдавая дыханием, Жизнью гнусной, мои уста: — Доверься! Прошу. Ни одна Сука тебя больше не тронет! Молю, Ник… верь мне.

(М и р а)

Чертовы, резиновые, бесконечные сутки в больнице. Кофе, сигареты. Уже даже коньяк меня не брал. Своих всех — на хуе: ниче в голову не лезет. Пока у нее анализы брали, все, что только можно, кололи, штопали да в божий вид приводили, пока из месива вновь лепили человека, я, то и дело, что наворачивал круги по этажу, чаще всего — около кабинета своего «товарища», Кряги, заведующего этим гребанным отделением.