Поэтому Горлунг бесцельно бродила между дверей в одрины, лихорадочно думая, куда ей пойти. Но в тот же миг она услышала шаги и, обернувшись, увидела Олафа, он был хмур, лицо его выражало тоску и злость. Осмотрев её с головы до ног, Олаф подметил все: и грязное платье, и распавшуюся косу и руки, перепачканные донельзя.

Олаф, схватив Горлунг за локоть, втолкнул её в свой покой и закрыл дверь на засов. Обернувшись к ней, Олаф долго смотрел на неё, словно хотел задушить на месте, но вместо этого он вздохнул, провел рукой по волосам.

— Как ты могла? — закричал Олаф, словно только что смог немного умерить свою злость. Это были его первые слова, что он сказал ей с момента их встречи на берегу. Не так Олаф представлял себе всё это долгими одинокими ночами.

— Что могла? — удивленно подняв бровь, прохрипела Горлунг. Ни одна жилка в её теле не затряслась от страха, ежели обвинит Олаф её в смерти Гуннхильд, она не станет отпираться, пускай забьет насмерть.

Но Олаф, увидев её спокойное лицо, лишь тихо спросил:

— Почему ты ей не помогла? Почему позволила моей жене умереть? Ты же целительница.

— Олаф, — Горлунг удивленно посмотрела на него, и, собравшись с духом, сказала, — Гуннхильд не брала из моих рук ничего, я предлагала ей настои. Но Гуннхильд ненавидела меня и думала, что я её отравлю. Она считала, что я ревную тебя к ней, она думала, что …

— Как можешь ты отравить, ежели ты — знахарка? Как могла она такое подумать? Глупая, глупая …

Горлунг усмехнулась про себя, знахарка. Она вспомнила, как подсыпала Гуннхильд в питье и еду отраву. Горлунг, словно со стороны увидела, как на глазах у полного хирдманнов общего зала просила Гуннхильд разрешить вылечить её. Но жена Олафа упрямо мотала головой, ну что, же она сделала свой выбор сама.

Лишь одно удивляло Горлунг, почему никто не заподозрил её? Горлунг не знала ответа на сей вопрос. Какая-то маленькая, совсем незначительная часть её души отчаянно хотела, чтобы её поймали, уличили, чтобы доказать Суль, что злодеяние никогда не остается ненаказанным. Но никто: ни хирдманны, ни их жены, ни сама Гуннхильд не связали внезапную болезнь жены Олафа и то, что Горлунг руководила заготовками пищи на зиму и постоянно была там, где варят еду. Неужели это не очевидно? Почему они так доверчивы и глупы? Неужто то, что Олаф оставил её почти хозяйкой Утгарда, снимало с неё все подозрения?

От этих размышлений Горлунг отвлек голос Олафа:

— Ты хотела ей помочь? — удивленно спросил он.

— Да, — хрипло ответила та.

Олафу показалось, что тяжкий груз свалился с его плеч. Он так боялся, что Горлунг даже не пыталась помочь Гуннхильд, что она просто стояла рядом и смотрела на её мучения. Ведь женщины они такие, непредсказуемо жестокие, а Горлунг, кто её знает? Олаф никогда не мог предвидеть её реакцию на его слова или поступки.

Олаф подошел и обнял Горлунг за плечи, уткнувшись ей в волосы, он прошептал:

— Ты хорошая, не все видят это, но я знаю. Я скучал по тебе.

— Я рада, что ты скучал, — ответила она.

Словно заглаживая свою вину перед ним, Горлунг подняла свою испачканную руку и погладила Олафа по щеке. Боги выбрали его в пару к ней, значит, им суждено быть вместе. Им суждено любить друг друга и почитать, и совсем неважно, что она хотела, чтобы на месте Олафа был совсем другой человек. С богами спорить нельзя. Теперь она это поняла и приняла.

— А ты, правда, ревновала меня к Гуннхильд? — тихо спросил Олаф.

— Да, — помолчав, сказала Горлунг и опустила глаза долу, чтобы Олаф не заметил её холодных, равнодушных глаз.

* * *

Прекраса проснулась в незнакомом покое, впервые за такое долгое время она спала на ложе, укрытая меховой полостью и в тепле — блаженство. Потянувшись, Прекраса села на ложе, и вспомнив прошедший день, она поняла, что это покой Горлунг.

Оглядевшись, Прекраса подумала, что покой небогатый, ежели сравнивать его с торинградскими одринами, но если представить избушку, в которой они с Дагом зимовали, то этот покой покажется самым лучшим в подлунном мире.

Прекраса взяла с сундука у окна черепаховый гребень и расчесала свои золотые косы, пропуская их сквозь пальцы, любуясь ими, наконец-то они чистые и благоухающие. Она так увлеклась этим занятием, что не заметила, как отворилась дверь в покой, и вошел Даг.

Он казался таким неуместным в этой маленькой одрине, что Прекраса невольно улыбнулась, глядя, как Даг в два шага пересек покой. Бывший дружинник князя Торина тоже побывал в бане, он также был одет в одежду с чужого плеча, зато чистую и добротную.

— Ты здесь была? — грозно спросил он.

— Ты напугал меня, Даг, — улыбнувшись, ответила Прекраса.

— Ответь мне, — грубо схватив её за локоть, потребовал хирдманн.

— Да, я была здесь, а где мне еще было, по-твоему, быть? Горлунг привела меня сюда, покормила и оставила отдохнуть. Такое блаженство снова спать в тепле! — радостно промолвила Прекраса.

— Не знаю. Здесь воинов много, — уклончиво сказал Даг, не глядя ей в глаза.

— Воинов много, — повторила она, не совсем понимая, что он имеет в виду, и удивленно подняв на Дага глаза, она спросила, — неужели ты подумал, что я…

— Ну, ты это же…. Но знай, я не потерплю, поняла? — хмуро прошипел Даг, осматривая Прекрасу с головы до пят.

— Ты думаешь, что я буду с кем-то из них ложе делить? — неуверенно спросила Прекраса.

— А что, оснований у меня так думать нет? Ты же родила дитя от брата жениха своего, — напомнил ей Даг — всё ходила в девках — перед дружинниками хвостом вертела.

— Вертела? — переспросила Прекраса, ей были очень обидны слова Дага.

— Ну, да, они, как олухи последние, все тебе в след глядели и глумливо улыбались. Не будь ты дочерью Торина, ручаюсь, что они всей дружиной бы тебе под подол руки бы запускали. И не только руки.

Прекраса стояла и удивленно смотрела на Дага, ответить ему ей было нечего. Слова эти жгучие, обидные стояли у неё в ушах, но внезапно вместо слез вызвали улыбку. Никогда прежде Даг столько с ней не разговаривал, значит, она ему всё-таки небезразлична. Может быть, он даже когда-нибудь её полюбит, будет относиться к ней, так же как и она к нему.

Прекраса улыбнулась и обняла Дага за шею, приподнявшись на цыпочки, она прошептала ему прямо в ухо:

— Я гляжу лишь на одного воина, что знаю давно. Того, кто не бросил меня в беде.

Прекраса не видела, но чувствовала, что Даг впервые за время их знакомства улыбнулся.

* * *

Спустя несколько дней постоянных возлияний браги, да хмельных слез в обнимку с Рагнаром, Олаф отбыл к конунгу Ингельду Молчаливому, дабы вручить ему дары, что были привезены из последнего набега.

Горлунг вздохнула с облегчением, когда резвые скакуны с всадниками на спинах скрылись из вида. Олаф вел себя, словно бесхребетный слабак, вызывая своими постоянными разговорами о Гуннхильд у неё лишь раздражение. Разве так должен вести себя воин? Разве так должен вести себя мужчина, властитель земель? Горлунг передернуло.

Поскольку Олаф постоянно был либо пьян, либо хворал после выпитого, Горлунг так и продолжала вести всё хозяйство в Утгарде. И если кто-то из живущих во дворе людей и надеялся, что с приездом Олафа всё вернется на круги своя, то этого не произошло. Олаф отмахивался от всех вопросов, а Горлунг, стоило ей лишь что-то услышать, старалась сразу узнать суть проблемы и разрешить её.

Это доставляло ей ни с чем несравнимую радость, которую омрачал лишь тот факт, что двор был маленький и небогатый. Если бы, ох, если бы у неё в руках был бы большой двор, такой, как Торинград или Фарлафград, а лучше бы как они вместе взятые, как бы тогда она развернулась! Горлунг не приходило в голову, что такие мысли могли роиться только в голове истинной дочери князя Торина, его плоти и крови. Горлунг вообще в последнее время не вспоминала Торина, он умер для неё и наконец-то был погребен. Обретенная почти безграничная власть в Утгарде заставила её забыть отца, неприязнь к нему, былые обиды, всё это теперь не имело никакого значения для Горлунг, у неё наконец-то появилось дело, которому она посвящала всё свое время.

Прекраса, как и все остальные женщины, во всем слушалась Горлунг и покорно выполняла все её поручения, что рождало в сердце Горлунг приятную теплоту. Все годы своего девичества она в тайне лелеяла мечту помыкать сестрой, и надо же, боги предоставили ей такую возможность. Единственное, что не нравилось Горлунг в этой её новой жизни, — это то, что Даг — этот убийца Яромира, был жив, здоров и делил ложе с её сестрой. Тот, через кого боги отняли жизнь у милого её сердцу Яромира, постоянным напоминанием маячил перед Горлунг. Она презирала его и постоянно твердила Прекрасе о том, что негоже княжеской дочери миловаться с простым хирдманном. Но больше всего Горлунг стала ненавидеть Дага после его слов, что он бросил однажды днем, проходя мимо неё, возвращаясь с ратного поля:

— Знаешь, княгиня Горлунг, — Даг упрямо называл её так, словно подчеркивая этим словом каждый раз её побег из Торинграда, — а ты всегда была не такой, как все.

Горлунг холодно смотрела на него, ожидая, что Даг, памятуя о её целительстве в Торинграде, обвинит Горлунг в смерти Гуннхильд.

— Ты была еще совсем девчонкой, но в тебе столько было от князя Торина. Хоть и лицом вы не схожи, но манерами, словно две капли воды. А сейчас ты походишь на него еще больше.

— Хирдманн, — презрительно поджав губы, сказала Горлунг, — никогда не смей даже упоминать его имя. Родство с ним не красит никого, да и не похожи мы.

— У тебя, княгиня, — усмехаясь, сказал Даг, — нутро такое же, как и у князя Торина. Прекраска моя не такая, как ты. Ты же, словно железо закаленное огнем кузнечным, несгибаемая, не всякий воин такое нутро имеет.