И как-то неуютно было в этом общем зале, то ли слишком темно, то ли очаг не грел, так как надобно, то ли спускавшиеся по углам тенеты создавали такое запущенное впечатление. Горлунг сразу же вспомнилась наука княгини Силье, будь её воля, она бы навела здесь порядок. Ничего, скоро здесь всё будет иначе, так что не стыдно будет смотреть в глаза заезжающим гостям.

Взгляд Горлунг опустился на яства и сидящих за столом мужчин, которым прислуживали женщины, разносившие подгоревшее мясо и странного вида овощи. Горлунг передернуло, она недовольно посмотрела на Гуннхильд, чернавка проклятая, не может даже стол накрыть, как подобает. Но ничего, не долго ей быть здесь хозяйкой.

С таким мыслями, надменно вздернув голову, чтобы никто не забыл, что перед ними княжеская дочь, Горлунг прошествовала к очагу и села возле него на лавку. Взгляд её более ни разу не обратился на сидящих за столом, казалось, что всё её внимание было обращено на изменчивое пламя. Но это была лишь видимость, на самом деле Горлунг спиной чувствовала каждый взгляд, все эти холодные враждебные взоры, все кроме одного.

Она одела то же бордово-красное платье, шитое черными нитками, что когда-то много дней назад одевала в день пира и знакомства с будущим князем Торинграда — Карном. В вороте платья виднелась тонкая белоснежная сорочка, черные волнистые волосы так же, удерживались серебряным обручем, тем самым, что подарила ей Суль. И лишь одна вещь была новой — кровавый рубин, величиной с женский кулак, висел на её шее. Тот, что когда-то давно подарил ей Олаф, Горлунг сознательно надела это украшение, рубин стал знаком покорности Олафу, доказательством того, что она приняла его как хозяина.

Олаф смотрел на сидящую возле очага фигуру в красном, и думал о том, что эта проклятая женщина похорошела за эти дни, что он не видел её. Более она не похожа на безумную. В этот самый миг Горлунг немного наклонилась вперед, и в отблесках пламени очага вспыхнул рубин, его дар. Олаф, который не ожидал увидеть свое подношение когда-нибудь на этой тонкой шее, в первый момент опешил, но после всё его существо затопила волна первобытного животного удовлетворения.

Горлунг ни разу не взглянула в сторону Олафа, но тот факт, что она пришла в залу, что она спокойно сидит, не чураясь его людей, непомерно радовал Олафа. Она сделала свой выбор между проклятым, мертвым торинградским дружинником и им, живым и доблестным воином. Горлунг выбрала его, Олафа, и всё теперь будет иначе, она будет делить с ним ложе, будет радостно встречать его каждый вечер, день за днем и не будет более разрывающих душу и сердце терзаний, недостойных воина мыслей.

Олаф вспомнил, сколько сил ушло у него на то, чтобы заполучить эту женщину и раздражение стальным кольцом охватило его, Горлунг ответит за каждый день, за каждый миг его терзаний, понесет свое наказание сполна.

* * *

Так продолжалось день за днем, Олаф уже привык к тому, что во время вечерней трапезы дверь в общий зал отворяется, в проеме показывается худенькая женская фигурка. Горлунг одевалась в свои старые платья, пошитые еще по славянскому обычаю, все они были темных тонов, и большинство из них в свете очага казались черными. Волосы её черным руном окутывали худые плечи и тонкий стан, а на лбу красовался обруч, такой непривычный в Норэйг, где женщины скрепляли волосы на затылке и они свободно струились по спине, оставляя лоб открытым. Одно лишь было неизменно в облике Горлунг — кроваво-красный рубин, что висел на груди, слишком массивный для Горлунг, он, словно камень на шее утопленника, тянул её к земле.

Каждый вечер Горлунг, неспешно ступая горделивой походкой, проходила к очагу и садилась на лавку подле него. Она не делала попыток поговорить с кем-нибудь, подсесть за стол, где сидели женщины. Нет, она выбирала одиночество среди полного зала людей.

Олаф понимал, что Горлунг делает все, что позволяет ей гордость, показывая покорность ему. Теперь его очередь делать шаг, и Олаф расчетливо обдумывал его. Больше он не будет молить Горлунг о милости, нет, теперь боги сделали его хозяином положения. Довольно унижаться перед ней.

Но, несмотря ни на что, для Олафа самыми долгожданными стали эти вечера, вечера томления, ожидания. Он мог заставить Горлунг, принудить, показать свою силу. Но Олаф хотел, чтобы всё было иначе, поэтому его душа опять начала метаться и терзаться, забыто было хрупкое перемирие с Гуннхильд, он больше не отворял дверь в её покой. В неверном свете очага взгляд Олафа был неотрывно прикован к спине дочери князя Торина, Олаф следил за ней хищным взглядом. Стоило Горлунг только зайти в общий зал, и воздух в нем становился для Олафа словно иным, тягучим, тяжелым, жарким. Его игра началась.

И если Горлунг не понимала всю силу желания Олафа взойти с ней на ложе, зато всё прекрасно понимала Гуннхильд. Она лишь грустно качала головой, наблюдая хитрый, ждущий взгляд, с которым её муж смотрел на славянку. Гуннхильд не узнавала своего мужа в этом мужчине. Её Олаф был добрым, благородным, нежным, а эта женщина сделала его иным — жестоким, равнодушным, злым. Ночи Гуннхильд опять стали полны бессмысленного ожидания мужа, волнений и тревог, за что боги так её карают?

А Горлунг же при всей своей вновь обретенной уверенности и не догадывалась, что Олаф собирается сделать её своей наложницей. Горлунг была наивна, весь её опыт общения с мужчинами сводился к постылому замужеству и заигрываниям с Яромиром. Чуравшаяся в детстве славянских женщин, Горлунг была уверена, что Олаф сделает её неполной женой, ей даже в голову не приходило, что может быть иначе. Она же княжеская дочь, княгиня, а не простая девка, к несчастью для Горлунг, она не понимала, что в Норэйг она утратила все свои титулы, которыми так дорожила.

В один из таких вечеров Олаф во время вечерней трапезы подозвал Горлунг к столу. Она подошла к нему, смело глядя прямо в глаза.

— Горлунг, завтра у нас будет гость. Мой отец прибудет, дабы благословить меня на новый набег.

— Неужели мне доведется увидеть самого конунга Ингельда Гудисона? — без должного интереса спросила Горлунг.

— Да, доведется. Я хочу, чтобы ты была любезна с моим отцом.

Горлунг послушно кивнула, склонив голову. В этот момент рубин, висящий у неё на шее, стал нестерпимо жечь кожу, хозяин отдал распоряжение. И тогда Горлунг впервые поняла, насколько она недооценила Олафа, он больше не будет просить её взаимности, он заставит её и накажет в случае непослушания. Новый хозяин её тела, души, помыслов, достойный приемник Карна.

— Ты будешь сидеть с нами за столом. Ты — дочь Торина, дочь конунга и негоже тебе прислуживать нам или прятаться ото всех.

И Олаф, и Горлунг понимали, что он сказал глупость. Жены и дочери конунгов подносили им кубки на пирах, так было заведено испокон веков и редко сидели за одним столом с мужьями и отцами, исключение делалось в случае сватовства, если конунг был милостив. Значит, Олаф хочет похвалиться перед отцом новым живым трофеем.

Горлунг ничего не возразила, лишь кивнула еще раз. Кивнул ей и Олаф. Игра хозяина продолжилась.

ГЛАВА 34

На следующий день в маленький двор Утгарда приехал конунг Ингельд Гудисон, прозванный Молчаливым. Ингельд был одним из самых могущественных конунгов Норэйг, его владения простирались на северо-востоке норманнских земель, и каждым поступком конунг Ингельд старался подчеркнуть свою значимость. Поэтому, даже приехав благословить сына на новый набег, конунг Ингельд окружил себя таких количеством хирдманнов, словно сам собирался пойти в поход.

Горлунг не выходила встречать конунга Ингельда Молчаливого утром со всем народом Утгарда, она знала, что её временем будет вечер. Когда заходит солнце, даже боги устают и не так пристально смотрят за происходящим в подлунном мире. К тому же Горлунг не хотела видеть друга Торином, даже не зная конунга Ингельда, Горлунг воспринимала его, как врага.

Увидела она Ингельда Молчаливого лишь вечером, предчувствия не обманули бывшую торинградскую княгиню. Даже внешне конунг Ингельд был похож на своего теперь уже покойного друга: светлые волосы с проседью, ухоженная короткая бородка, только глаза у него были, как у сына, невероятного сине-зеленного цвета, словно царство Эгира [101] плескалось в них.

Когда Горлунг вошла в зал, никто не обратил на неё внимания, ей внезапно вспомнился другой такой вечер, когда она заходила в гридницу Торинграда. Как давно это было! А после, в тот памятный вечер дружинники принесли к ней в покой раненного Яромира. Нельзя, нельзя о нем вспоминать, милая Фригг, дай сил забыть, не помнить. Горлунг тряхнула головой, прогоняя мысли о Торинграде, и огляделась вокруг.

Хирдманны шумно спорили друг с другом и наперебой рассказывали сальные истории, их хохот эхом отражался под сводами закопченного потолка общего зала Утгарда. Рабыни разносили полные кубки, блюда, ставили их на стол перед хирдманнами. Воины же пытались их ненароком погладить за округлые места. Всё было так же, как и в Торинград, воины везде одинаковые, девки везде одинаковые, всё едино.

Гуннхильд, вся невыразимо прекрасная в белом одеянии, шитом серебром, впереди с большими серебряными фибулами [102], украшенными изумрудами, подносила кубки Олафу и конунгу Ингельду Молчаливому, вымученная улыбка не сходила с её уст. Но улыбка померкла на её устах, стоило лишь Гуннхильд увидеть славянку, вошедшую в общий зал. Всё существо Гуннхильд не понимало, как можно променять её на эту черноволосую, худую женщину.

Горлунг пришла одетая в черное, шитое по славянскому обычаю, платье, вытканное по подолу и рукавам золотыми лепестками, в вороте белела тонкая сорочка, на шеи алел подарок Олафа, голову украшал золотой обруч. Всё то, что другая на её месте спрятала или постаралась сделать менее заметным, Горлунг выставила напоказ и это удивительным образом шло ей. От черного платья её волос казался раскинутым по плечам шелком цвета крыла ворона, кожа казалась белее сорочки, румянец легкий причудливо оттенялся рубином, пальцы тонкие в золотых перстнях, казались хрупкими, словно молодые ветки вереска.