Галина Евстифеева - Ветер вересковых пустошей

Горлунг быстро подходила к воде, вот волны фьорда лижут носки её сапожек, вот она уже по щиколотку в воде, она заходит в холодные воды всё глубже и глубже. Вода уже доходит до талии, Горлунг поднимает руки выше, словно боясь намочить что-то, и тогда Олаф увидел у неё в руке узелочек маленький и довольно грязный, но он в миг его узнал — в этом узелке она хранила руны, этот платок когда-то в Гардаре она расстелила, чтобы бросить на него руны, что должны были предсказать ему судьбу.

Олаф бежал по воде вслед за ней, а Горлунг его не слышала, перед её глазами стояли все они, те, с кем ей так не терпелось встретиться, и первой в этом ряду стояла Суль. И вот они уже вокруг неё, близко, словно стоит только руку протянуть, и коснешься их кончиками пальцев. Но что-то помешало этому, они исчезли.

Олаф тащил её отплевывающуюся на сушу, и стоило им только выйти на берег фьорда, как Горлунг свалил с ног удар, сильный, точь-в-точь как тот отцовский, что заставил её упасть на пол гридницы когда-то давно, в другой жизни.

— Совсем с ума сошла? Обезумела? За что меня боги так тобой наказали? — кричал Олаф, — отвечай, не молчи, слышишь? Не молчи. Не потерплю больше.

Но Горлунг молчала, удивленно глядя на него, но стоило ей только подняться, как новый удар вернул её на землю, кровь поливалась из уголка рта. Губу саднило, и Горлунг недоверчиво коснулась уголка рта пальцем, ранку начало жечь. Она растерянно подняла глаза на Олафа, который был совсем рядом и нервно переступал с ноги на ногу.

— Что молчишь? Решила утопиться? Да чем я обидел тебя так? — он яростно смотрел на Горлунг, ожидая ответа.

— Ничем ты меня не обидел, — это были первые слова, что сказала ему Горлунг с тех пор, как они отплыли от Торинграда прошлым летом.

— Тогда зачем? Ради Одина скажи мне правду, зачем ты это делаешь? — уже спокойнее спросил Олаф.

— Нет мне места здесь, Олаф, нет, — устало сказала она, так и сидя на мокрой, холодной земле, — дай мне завершить начатое, отпусти.

Олаф ожидал услышать что угодно, но только не это. Что она имеет в виду? Что значат её слова? Ведь он так хотел сделать для неё все, отдать ей все, если бы она только позволила…

— Что значит это? Скажи мне, я пойму, — норманн сказал это тихо, будто ярость его в один миг испарилась, словно и не было её никогда, проворно Олаф опустился рядом с Горлунг.

— Боги прокляли меня, давно,… они карают меня, — обреченно ответила та.

— За что? — непонимающе спросил он.

За былые мои поступки, дурные поступки. Я столько их совершила…

— За какие именно? Что такого дурного сотворила, Горлунг? Ты же несла добро и исцеление страждущим.

Горлунг фыркнула и, посмотрев ему в глаза долгим, злым взглядом, тихо сказала:

— За то, что мнила я себя другой, не такой, как все, лучше других. Мнила, что у меня в руках есть сила, что вижу я грядущее в раскладе рун, что понимаю я травы, что слышу их шепот, что, могу лечить люд от недугов. Нет во мне всего этого. Ничего во мне нет, пустая я. Обычная.

— Как нет? Ты же лечила меня, не помоги ты мне тогда, был бы я сейчас в Хеле, — возразил ей Олаф.

— Боги тебя пожалели, поэтому и поправился ты, викинг. Это была лишь милость богов, они любят тебя, — отмахнулась она от него.

— А скольких хирдманнов конунга Торина ты вылечила? Много, они рассказывали мне, что стоит какой беде приключиться, так к тебе шли за помощью, — напомнил ей Олаф.

— Их тоже боги пожалели, смилостивились над ними, негоже добрым воинам так умирать, от руки женской, — подтянув колени к груди, ответила Горлунг, глядя на перекатывающиеся волны фьорда.

— Горлунг, кто тебе сказал это? Кто уверил тебя в этом? — спросил Олаф.

— Он, — выдохнула она.

— Кто он? — не понял норманн.

— Торин, — произнесла она ненавистное отцовское имя, и, помолчав, уже спокойнее добавила, — он мне сказал, что я просто глупая баба, что ничего не может. Он был прав.

— Не верю, — сказал Олаф и, помолчав, снова произнес — не верю. Ты действительно, другая, не чета всем остальным, не видел я другой такой. Ты же знаешь, что воин может умереть от простой царапины, стоит лишь плохо следить за ней. Вспомни мою руку, она была ужасна. Если бы не ты, я бы давно был в Хеле, воины умирают и не от таких ран.

— Ты врешь мне.

— Клянусь Одином, что молвлю правду.

И Горлунг удивленно посмотрела на Олафа, так словно увидела его впервые, так словно спала пелена с глаз её.

И тогда впервые подумала она о том, что может не Суль, а именно Торин обманул её, заставил усомниться в себе. Он ведь ненавидел её так же сильно, как и она его. Тот страшный день, день, когда он отрекся от Прекрасы, может, он тогда в гневе молвил неправду? Торин был в бешенстве, когда сообщал ей о предстоящем супружестве с Карном.

Не могла Суль, просто не могла она ошибаться, она же была столь сильной ведьмой. Разве могла бабка её обмануть? Нет, она бы не стала столько сил тратить она неё, если бы в Горлунг не было бы ни капли силы, дара. Сколько лет Суль убеждала её в собственных силах, не могло всё это быть просто так.

И чем больше Горлунг молчала, тем сильнее укреплялась в этой мысли. Торин, если бы мог, то убил бы её еще тогда, во дворе Ульва Смелого, но побоялся, он страшился её маленькой, так почему же перестал бояться взрослой? Не перестал, — удивленно поняла Горлунг, он боялся, Торин просто хотел убедить её в том, что не внушает она ему ужаса. И такая ненависть вспыхнула в душе Горлунг к отцу, она стала даже сильнее прежней, всё встало на свои места.

Словно груз тяжелый свалился с плеч Горлунг, всё правильно, у неё есть дар, а в Хеле Торин ответит за все. Горлунг вздохнула с облегчением, повела зябко плечами, оглянулась вокруг и увидела голые ветки вереска, услышала их шум. Невиновна она в смертях, это боги так решили судьбы тех людей, нет её вины в этом. Она другая.

Посмотрела Горлунг на небо, и оно будто окрасилось в иной цвет. Всё стало прежним, она снова стала видеть мир таким, каким он был до супружества с Карном, таким, каким он был до отъезда из Торинграда.

— Вставай, — Олаф подал Горлунг руку и проворно поставил на ноги.

Сжав её локоть, потянув вверх почти невесомее тело, он сказал:

— Ты действительно не такая, как все, и я верю в тебя, но ежели ты будешь вести себя так, как вела, я сам тебя убью. Видеть больше не желаю тебя такой. Он мертв, этот твой воин, боги решили его забрать, негоже хранить тоску по мертвым воинам, надобно радоваться за них, за их пребывание в Вальхалле.

Знакомая боль пронзила сердце Горлунг, как бывало каждый раз, когда она вспоминала Яромира.

— Если хочешь топиться, чтобы быть рядом с этим, топись, я не держу тебя, — устало сказал Олаф, видя тоску в черных глазах, — но ежели решишь жить — живи, я буду только рад.

Олаф отвернулся от неё, плечи его опустились, он быстро шел обратно, в Утгард, ни разу не обернувшись, а Горлунг еще долго сидела на холодной земле, радуясь вновь обретенной вере в себя.

Вечером в Утгард пришла совсем другая Горлунг: мокрая, замерзшая, и запретившая себе вспоминать о Яромире.

В Северную Русь весна не спешила приходить, ветра дули по-зимнему холодные, пронизывающие, снега таяли мало и, казалось, что лето с его изнывающей жарой не наступит никогда.

Здесь в лесной глуши, почти непроходимой чащобе, куда совсем не проникали солнечные лучи, таяния снегов вовсе не было видно, сугробы стояли по-зимнему белые, пушистые, огромные. Среди этого снежного леса стояла маленькая избушка, в которой теплился очаг. Собранная из плохо обструганных бревен, избушка продувалась всеми ветрами, лаз на крыше всегда был приоткрыт, выпуская чадный жар очага. Жилище бедняков, изгнанных людей, стояло так далеко от последнего поселения, будто те, кто в ней жил, и не нуждался ни в чьем обществе.

Каждое утро из этой избушки выходила молодая женщина с тоской в глазах, чтобы набрать немного снега в деревянную миску, потом растопить его над огнем и пытаться прожить еще один день в ожидании тепла и перемен. Эти дни складывались для неё в такие же длинные и тоскливые седмицы, седмицы складывались в безрадостные месяца.

Та, что когда-то была торинградской княжной, а затем княгиней, никогда не вспоминала свою прошлую жизнь, она запретила себе это, давно, еще осенью. Прекраса почти убедила себя в том, что не было у неё иной жизни, любви и сына.

Но, иногда, глядя на свои загрубевшие руки, та, что некогда была прекрасней всех в Торинграде, плакала, размазывая слезы по лицу, пряча их, стыдясь их. Сильная женщина не может плакать, ну и пусть она теперь не красавица, пусть прошла её беспечная весна, так же быстро, как облетела осенняя листва с деревьев, зато она стала другой. Настоящей, такой, какой бы она никогда не стала в Торинграде, сложись её жизнь иначе. Видимо, боги решили её учить жизни таким жестоким способом.

Не было больше красивой, смешливой Прекрасы, она умерла в ночь, когда пал Торинград, в страшную ночь, что принесла смерть той земле. Появилась другая женщина, что видела ужас своими глазами, что, закрывая очи, представляет не наряды и ладу своего, а бесконечно голубое небо, мирное небо над головой.

Сначала Прекраса часто вспоминала те первые дни, после падения Торинграда, когда она постоянно плакала и цеплялась за руку Дага, когда она стольких вещей не понимала. Это было так давно, словно в другой жизни. А тогда они просто бежали прочь от опасности, прочь от славян. Бежали, а ветки деревьев враждебно били их по лицу, коряги, словно нарочно, попадали под ноги, птицы пугали своим пением. А сильная рука дружинника отцовского всё норовила выскользнуть из её ослабевших пальцев.