Галина Евстифеева - Ветер вересковых пустошей

Чем больше княгиня смотрела на безжизненное лицо своего лады, тем больше покидали её силы. В груди, словно образовалась леденящая пустота, словно умерло её сердце.

Сколько времени она так просидела, Горлунг не знала, не ведала, и только слова Эврара о том, что пора уходить, вернули её к реальности. Боги не дали ей права сидеть рядом с Яромиром, она ему не жена, значит, она должна уйти, оставить его одного.

Наклонилась Горлунг над Яромиром, поцеловала губы еще пока теплые, попрощалась. Вот и все, ничего теперь не связывает её с подлунным миром. Горлунг сняла с его груди тонкий шнурок с подвеской — оберегом, поцеловала, одела себе на шею, как память, хотя она его и так никогда не забудет. Сколько будет жить, Горлунг будет помнить его, лицо Яромира всегда будет стоять в её глазах, с ним она будет сравнивать всех остальных, тех, кто заведомо проиграл ему.

А вечером в холодные покои Горлунг пришла сестра, пришла впервые в жизни. Проскользнула тенью в светлицу княгини, прислонилась к стене. Ничто в теперь в Прекрасе не напоминало былую первую красавицу Торинграда, горе оно никого не красит.

Сестры не сказали друг другу ни слова, лишь обнялись и плакали в этот миг слабости своей. Каждая оплакивала свое горе, не задумываясь о другой. Прекраса горевала по родителям, и считала, что и сестра оплакивает отца. Горлунг же думала лишь о Яромире, о том, что более не увидит его.

В этот миг горя, общая кровь сделала свое дело, сестры забыли о былом, о своих детских обидах друг на друга, о прошлом пренебрежении. Обе понимали, что роднее друг друга у них никого нет. Хотя Горлунг была в более выгодном положении — у неё был Эврар, тот, кто заменил ей отца, тот, кто понимал её, прощал ей всё и любил безмерно. У Прекрасы же остался сын, но она воспринимала его скорее как обузу, а не как счастье.

Они проплакали всю ночь, заснули лишь под утро тяжелым сном без сновидений, который не нес отдыха, а лишь новый безрадостный день.

Эврар, пришедший с утра в покой свой госпожи, был немало удивлен, увидев там спящую Прекрасу. Но будить не стал, лишь укрыл полостью меховой обеих, и стал молиться, чтобы Горлунг проспала до вечера, чтобы Яромира погребли без неё. Эврар боялся, что Горлунг выдаст себя на этом погребение, вчера и так много заинтересованных взглядов впилось в неё, когда он вел княгиню с тризны.

Впервые Эврар посмотрел на Прекрасу без былой ненависти, она ему, конечно, не нравилась, но теперь это была лишь обычная неприязнь. Обычная девка, не чета его госпоже.

Рында сел в углу комнаты, боясь пошевелиться, охраняя сон двух дочерей покойного князя.

Горлунг не видела, как погребли Яромира, и не жалела об этом, она простилась с ним тогда, в дружинной избе, увидеть его безжизненное тело еще раз было выше её сил. Нервное напряжение, что сковало её в момент боя Дага и Яромира, не отпускало её ни на мгновение.

Князь Фарлаф и княгиня Силье уехали в Фарлафград, оставив молодого князя и его брата в Торинграде руководить постройкой укреплений. Княгиня Силье с болью в сердце оставляла своего младшего, любимого сына там, где постоянным искусом для него маячила Прекраса.

Карн должен был следить за постройкой новых ограждений, укреплением заборола, и вообще готовить Торинград к осаде. Молодой князь старался уследить за всей жизнью Торинграда, старался показать, что он ничем не хуже князя прошлого. Но получалась у него плохо. И брат ему тут ничем помочь не мог. Потому как отец не подготовил их к княжению, как не пытался привить им мудрость правителя, два избалованных, высокомерных мальчишки не смогли найти общий язык с матерыми воинами дружины князя Торина.

У Карна не хватало терпения выслушивать жалобы людские, разбираться в них, вершить суд справедливо. Он, словно безусый юнец, без устали упражнялся в ратном деле наравне с дружинниками, командовал постройкой новых ограждений, только под его руководством дело не спорилось. То ли люд помнил слаженное и четкое руководство князя Торина, и поэтому не воспринимал Карна с его указаниями, которые тот быстро выкрикивал, а потом отменял. То ли просто не воспринимался Карн хозяином новым, потому как в преддверии такой угрозы, всем хотелось, чтобы во главе Торинграда стоял не мальчишка, ни разу не побывавший в бою, а муж доблестный.

Горлунг же должна была руководить хозяйством, двором Торинградским. Но, если Карн хотя бы пытался что-либо сделать, то жена его просто не выходила из покоев своих. Не хотела новая княгиня никого видеть, она не вышла даже проводить свекра со свекровью в Фарлафград. Живые потеряли для неё всякий интерес.

Большую часть времени Горлунг просто лежала на ложе, укрытая меховой полостью, глядя в потолок бессмысленным взором. На пороге покоя сидел её рында, молча, смотря на то, как его госпожа губит себя.

В день после отъезда князя Фарлафа и княгини Силье в эти покои второй раз в жизни зашел князь Карн. Князь пришел злой и нервный, прямо с порога, он начал кричать на жену:

— Что ты за княгиня, если забыла о своем положении, месте, которое ты занимаешь и не выходишь отсюда?

— Уйди, — не глядя на него, ответила Горлунг.

— Ты это мне, жена? — задохнувшись от возмущения, спросил князь.

— Тебе, — равнодушно ответила она.

— Ты забываешься, я отныне здесь хозяин, надо всем, и над тобой в том числе, как ты смеешь так со мной говорить? Ты забыла, что здесь не Фарлафград, здесь нет моей матери, защищающей тебя?

— Я всё хорошо помню, Карн, — Горлунг казалось, что даже эти несколько слов были для неё непосильным трудом.

— Помнишь, и всё равно дерзишь, — заметил супруг.

— Уйди, плохо мне. Станет лучше — вернусь, — устало ответила Горлунг.

— Вернешься? — непонимающе переспросил Карн.

— Да, вернусь, туда, к тебе, — закрыв глаза, прошептала княгиня.

— Княгине плохо, князь, не беспокой её, — не глядя на него, сказал Эврар.

— Княгине плохо, — передразнил его Карн, — а когда твоей княгине было хорошо? Когда она вела себя как примерная жена, когда от неё был прок?

— Она болеет, хворь разобрала, — ответил рында.

— Хворь её разобрала, да чтоб так её она разобрала, чтобы мне довелось взять другую суложь, — зло бросил Карн.

— А ты возьми, я не прочь, — прошептала Горлунг, — только уйди.

Карн ушел, хлопнув на прощание дверью. Княгиня и рында долго молчали, думая каждый о своем.

— Светлая, пора бы о горе забыть, — несмело сказал Эврар.

— Не хочу. Не мил мне более свет белый, — устало ответила Горлунг.

— Зря ты, светлая так, зря…

Но она осталась глуха к словам своего рынды, так и осталась затворницей в своих покоях. Горлунг более не хотела жить.

Проходили дни за днями, а Олаф не мог заставить себя уехать из Торинграда. Никто ему теперь здесь был не рад: князь Торин умер, князь Фарлаф уехал в Фарлафград, новый князь Карн словно и не замечал его. Разумом Олаф понимал, что уезжать надо, и чем скорее, тем лучше, ведь сезон, когда драккары ходят по морю спокойно, когда Эгир [96] не ставит препятствий на пути, недолог. Но уехать не мог. Словно что-то держало его здесь, не отпуская.

Горлунг он со дня тризны более не видел. Она не выходила к трапезам, ей всё носили в покои, а Карн не особо страдал от отсутствия жены за столом. Олаф терзал себя думами о ней, о том, как она, что с ней, неужели она так сильно переживает смерть Яромира, что даже не выходит из своих покоев?

Пойти в одрину к Горлунг Олаф не мог, поскольку теперь не было причин, она более не лечила, людей не принимала, да и она теперь не княжна, а княгиня. Поэтому он кружил, словно зверь, загнанный в клетку, по двору торинградскому, нигде не находя себе места, но при всем этом Олаф не мог уехать.

Решение пришло к Олафу в бессонную ночь, что была у него через несколько дней после тризны в честь князя Торина. В глазах у него стояло потерянное, несчастное лицо Горлунг, смотрящей на мертвого Яромира. Несколько дней Олаф обдумывал, как ему правильнее поступить, как лучше сделать и в одно погожее утро он пошел искать Эврара.

Рында княгини Горлунг выходил из дружинной избы, когда его увидел Олаф. Эврар был хмур и задумчив, его госпожа вот уже который день не вставала со своего ложа.

— Здравствуй, Эврар, — учтиво поприветствовал его норманн.

Эврар кивнул и собирался пройти мимо, но Олаф его остановил:

— Эврар, я хочу тебе слово молвить о … Горлунг.

— Какое слово хочешь ты мне молвить о княгине? — спросил без интереса рында, его мысли были заняты постоянным поиском способа вывести Горлунг из безразличного ко всему состояния.

— Важное, — ответил Олаф, — где можно поговорить спокойно?

— Где? — переспросил Эврар, и нехотя добавил, — пошли, отойдем подальше, там и слово свое мне молвишь, Олаф Ингельдсон.

Они довольно далеко отошли от дружинной избы, почти подошли к заборолу, пока не нашли уединенное место. Эврар присел на бревно и выжидающе смотрел на Олафа. Солнце взошло уже довольно высоко и освещало крепкую фигуру викинга и худощавую сутулую рынды. Они смотрели друг на друга, словно звенья одной цепи, один молодой, полный сил, другой — старый, уже почти немощный, лишь по памяти былой говорящий о своей доблести и силе. Два воина, один из которых был жестоким захватчиком многие лета назад, второй — постоянно либо готовящийся к набегу, либо находящийся в походе на чужие земли нынче. Они чувствовали между собой некоторую сродность, видели общие черты и почему-то на интуитивном уровне доверяли друг другу, хотя бы немного, поскольку истинный воин доверят полностью лишь себе и своему мечу.

— Молви слово свое, что хотел, — ворчливо напомнил Олафу Эврар.