Галина Евстифеева - Ветер вересковых пустошей

Олаф жадно смотрел на Горлунг, стараясь не пропустить ни одной детали. Сапожки маленькие, словно детские, темно-вишневое платье парчовое, вытканное узорами, плащ с фибулой гранатовой, а на голове повойник. Странная привычка славянок прятать волосы в супружестве, ей нельзя прятать их, они красивые, черные, словно ночь безлунная. Повойник? Супружество? О, великий Один….

— Ты больше не свободна, — не спросил, а утвердительно сказал Олаф, так разочарованно, словно ничего страшнее с ним в жизни не происходило, улыбка померкла на его губах.

— Да, ты прав, варяг, я нынче мужняя жена, — ответила Горлунг.

— Кто он? — хрипло спросил он.

— Князь Карн, сын князя Фарлафа.

Олаф в немом изумлении смотрел на неё, Карн, этот мальчишка. Не может быть. Лицо Олафа на глазах словно осунулась, ему хотелось сорвать с её головы расшитую бордовую тряпицу, удерживаемую на голове золотым венцом, узким, словно обруч. Бросить на землю и растоптать этот внешний признак её супружества, её принадлежности другому. Может, будь она одна Олаф так и поступил бы, ведь сколько он ждал новой весны, сколько надеялся и всё оказалось за зря.

— Он же должен был взять в жены другую? — спросил Олаф, он не мог вспомнить имя сестры Горлунг.

— Должен был, — согласилась Горлунг, — а взял меня.

— Значит, ты была права, когда мы расставались. Я зря надеялся, — понурив голову, ответил викинг.

Горлунг с удивлением смотрела на него, неужели он думал о ней, надежды питал? Она же не красавица, не Прекраса, разве можно её полюбить? Она даже не знахарка. Разве могла она так пленить его сердце?

И тут в памяти Горлунг всплыло, как Олаф целовал её руки, просил уехать с ним. Неужели он серьезно? Неужели он не видит, что она недостойна любви, что она бездарна, что её не за что любить?

— Пойдем, Олаф, князья будут рады видеть тебя, — после долгого молчания сказала Горлунг, — да и отдохнуть тебе надо, всё-таки не близкий путь предстоит.

— Пойдем, — нехотя согласился он, словно теперь всё для него было бессмысленным.

Они шли по тропе, молча, едва касаясь рукавами друг друга, позади них шел Эврар и двое хирдманнов Олафа. Молчание это было тягостным для всех, но говорить друг другу было нечего: Горлунг боялась бередить воспоминания Олафа об их последней встрече, а он осмысливал её супружество, и понимал, какими напрасными были его мечты.

Стоило им только войти в Торинград, как навстречу выехали на резвых скакунах князь Карн и княжич Рулаф. Горлунг хватило лишь одного взгляда на них, чтобы понять, что брага, подаваемая за столом князя Торина, пришлась по вкусу братьям. Карн во хмелю был нагл и дерзок, на памяти Горлунг не было ни одного раза, чтобы, отведав браги, муж не начал её унижать. Предвидя неминуемое, она собрала волю в кулак, и гордо вскинула голову.

— Моя ненаглядная женушка, — подъехав к ним, с издевкой сказал Карн, — я был расстроен не увидев тебя на утренней трапезе. Ты и так тощая, хочешь помереть голодом?

— Я думаю, ты будешь этому рад, — в тон ему ответила Горлунг.

— О, Олаф, — только заметив его, сказал Карн, — ты опять здесь с набегом?

— Здравствуй, Карн, да, с набегом, вот заехал к князю Торину повидаться, — ответил он.

— Ну, что же мы с князем Торином рады видеть тебя на МОЕЙ земле. Вижу, МОЯ княгиня уже начала заботится о тебе.

— Да, такой княгиней, как у тебя, можно лишь гордиться, — ответил Олаф.

— Я и горжусь, — сквозь зубы процедил Карн.

Мужчины раскланялись, и Карн с Рулафом поехали дальше, а Горлунг, Олаф и их сопровождение пошли к гриднице.

Князья Торин и Фарлаф были рады увидеть Олафа, но он тоже привез неутешительные вести, восстания славян охватывают всё больше и больше земель, но самое страшное, что они продвигаются к Северу.

Прекраса, одетая в свое лучшее платье — белую ферязь, вытканную перлами (ту самую, что была на ней в тот черный день, когда Рулаф её бросил), тихонько проскользнула в одрину княжича Рулафа. Сердце её билось чаще, чем обычно, кровь стучала в висках, ладони были мокрыми от пота. Какое безумство она задумала! Таких поступков она не совершала давно, с тех пор, как он, её лада, уехал от неё. Но близость Рулафа действовала на княжну странно, она теряла голову, и опрометчивые поступки следовали один за другим.

Замерла на пороге, вглядываясь в его спящее лицо, таким красивым оно ей показалось, что даже сердце защемило. Как давно она его не видела! Он немного похудел, лицо потеряло былую округлость, светлая бородка покрывала его щеки. Рулаф стал еще больше похож на князя Фарлафа.

Прекраса присела на ложе, тронула княжича за плечо. Рулаф открыл глаза, сонно потягиваясь, и непонимающе посмотрел на Прекрасу.

— Ты? — хрипло спросил он.

— Да, я, — прошептала в ответ княжна, глядя на него полными слез глазами, — здравствуй, Рулаф.

— Как ты здесь оказалась? — еще не совсем проснувшись, спросил княжич.

— Вошла, — улыбнувшись сквозь слезы, ответила Прекраса.

— Зачем ты пришла, Прекраса? — садясь на ложе, спросил Рулаф.

— Посмотреть на тебя, Рулафушка, запомнить, — опустив глаза, созналась княжна, и, смахнув слезинки, добавила, — я же не забыла тебя, мой лада, хоть посмотрю на тебя, чтобы вспоминать потом, когда уедешь, туда, к ней.

— К кому, к ней? — непонимающе спросил Рулаф.

— К Власте, — выдавила она это ненавистное имя.

— Она для меня ничего не значит, просто девка, — отмахнулся княжич.

— А я значу? — с надеждой спросила Прекраса.

— Когда-то значила, теперь — нет, ты просто была в моей жизни, боги послали мне тебя, как испытание, как проверку, не выдержал я, предал брата. Я — недостойный, но Карн простил меня. Теперь всё наладилось, всё как прежде, боги простили меня, — жарко прошептал он.

— А ты значишь для меня много, и всегда будешь значить, ведь ты для меня дороже всех. У меня ведь сын от тебя растет, каждое утро, глядя на него, я думаю о тебе, вспоминаю тебя, — княжна с нежностью глядя на своего ладу.

— А мой ли это сын? — гневно спросил Рулаф.

— Твой, — не колеблясь, ответила она.

— Поклянись самим Родом, что это мой сын, а не Карна, — потребовал Рулаф — поклянись, и я признаю его.

Прекраса, опустив голову, молчала, он не могла поклясться, что Растимир — сын Рулафа, не могла перейти последнюю грань, стать клятвопреступницей.

— Уходи, Прекраса, уходи, — глухо сказал Рулаф.

Посмотрев на него последний раз, стараясь запомнить навсегда, Прекраса вышла и побрела в свои покои. А княжич всю ночь смотрел пустыми глазами в потолок своей одрины. Все чувства, что он питал к красавице княжне, словно ожили, они нахлынули на него. Прекраса такая же красивая, как тогда, солнцеворот назад, манящая. Еще одно испытание богов, но на этот раз он выдержит, он должен, более он не поддастся соблазну.

На следующее утро князь Торин встал в дурном настроении, все самые страшные его опасения подтверждались. Олаф сам видел, что славяне наступали, захватывали земли, и шли на Север. К его Торинграду. О, боги, что же может быть хуже в этой жизни?

Вчера принесены были жертвы Перуну [92], но видимо, всё напрасно. Не могут помочь славянские боги выстоять против славянских племен. Торин удивился, как эта мысль не пришла ему в голову раньше? Ну конечно, он просил защиты не у того бога! И князь — вероотступник начал молится Одину и Тору — богам веры, в которых он вырос, тем, кто поощрял набеги и захватничество.

Немного успокоившись, князь присел у очага, ярко пылавшего в его одрине. Торин старался вспомнить, были ли в его жизни более черные события? Нет, даже смерть Митяя не казалась ему настолько жуткой, как возможность потерять землю. А тут, нет покоя ему совсем, и даже во сне Торину виделась кровь и валькирии, летающие над полем битвы. Словно тигр, загнанный в клетку, метался князь по своей одрине.

Вчера вечером, когда в гриднице прошел еще один совет, на котором был еще и Олаф, принесший последние новости, было решено строить новые ограждения вокруг Торинграда. А Фарлаф уедет нынче днем в Фарлафград, руководить постройкой ограждений там. Новые укрепления, успеют ли они их выстроить? Должны, будут таскать бревна даже бабы и дети, ограждения строить надобно, другого не дано. Иначе не будет ничего, совсем ничего. Вынесут ли они долгую осаду, выстоят ли новые стены? Должны, просто обязаны.

Воины уже готовились к сече. Дружина была в радостном возбуждении, еще бы, не каждому воину в жизни дается такая возможность прославиться, защищая землю своего князя. Если бы Торин был только воином, дружинником, хирдманном, он бы тоже радовался. Но он был — властителем земли этой, князем, и теперь покушались на то, что было отвоевано и заново отстроено им, и это не могло приносить ему радость.

Не находя в себе более сил ходить кругами по замкнутому пространству одрины, князь Торин пошел в гридницу. Но в гриднице не было никого, с кем князь мог бы поделится своими сомнениями и страхами, только девки теремные мыли очаг. Торин невидящими глазами смотрел на них, а в голове вертелась мысль: «Смогу ли отстоять землю? Суждено ли мне еще поправить? Неужели великий Один меня так покарает за отступничество, что отберет землю, мою землю?»

Любава — одна из девок, моющих очаг, обернулась, почувствовав взгляд князя на себе. Испугалась, что не угодила чем-то, но князь Торин смотрел на неё скорее задумчиво, чем недовольно. Любава нервно сглотнула, не к добру князь так смотрит на неё. Неужели призовет на ложе? Ведь нет ничего хуже этого, вон сколько девок рассказывали, как князь бил их, терзал… Надо уйти поскорее с глаз, авось забудет.

И Любава быстро подхватила деревянную кадку с грязной водой, и пошла к выходу так, словно за чистой водицей поспешила. Но поскольку она нервничала, то шла неровно, расплескав воду грязную по полу, с которого смели старую солому.