- Вы едете? – повторил дед надтреснутым голосом. Его прозрачные ладони, слегка поскрипывая, качались на ветру, как два древних пергамента. Они были испещрены тайными письменами. Дед бережно сложил их перед собой – ладонь к ладони письменами вовнутрь, чтобы никто не смог их прочитать.

- Да, - для убедительности я кивнула головой и положила руку на рюкзак. Дед тоже кивнул, повернулся и быстро затрусил к автобусу. Я достала из бокового кармана рюкзака фотографию. Прости, Лейла, я не нашла тебя. И стало так невыносимо тоскливо, горло перехватило ледяной удавкой. Черт! Я не смогу. Я физически не смогу жить так, как раньше – без тебя все стало бессмысленным. Неинтересная работа, нелюбимый мужчина, неуютная квартира, ненастоящие друзья, некрасивые люди вокруг. И тошно так стало – хоть в петлю лезь.

Раздался громкий автобусный гудок. Пассажиры, недовольные задержкой отправления, выглядывали в окна, стараясь понять, чем эта самая задержка вызвана. Я встала, закинула на плечо рюкзак и нехотя поплелась в сторону венгерского батискафа.

...

- Боль и горечь в твоих глазах. Ты любишь Ее?

- Я без Нее не умею жить.

- Ты без Нее прожила довольно долго.

- Да, пару тысяч пустых неспокойных лет.

- Ты любила других.

- Я просто заполняла пустоту внутри себя.

- Ты говорила другим: «Люблю».

- Я лгала. Обманывала всех и жила в обмане. Строила шаткие карточные домики и возводила замки из папирусной бумаги.

- Ты возвращаешься домой.

- Мой дом там, где Ее руки и глаза. Мой дом наполнен голосом Ее.

- Куда же ты едешь?

Я открыла глаза. Мерно покачивающийся батискаф неспешно вез меня к миру привычных вещей и прочитанных лиц. Туда, где уже ждал меня тисненный золотом переплет, дающий пропуск в ряды таких же – вычурных и тисненных. Слушать шум моря в фальшивых лакированных ракушках, бояться сквозняков и пересудов, играть чувствами и не чувствовать игры – нес меня мой белый многоместный конь. Тихонько похрапывал сидящий рядом дед в панаме. Он скрестил руки на груди, спрятав там свои пергаментные ладони. Тетка с персиками лениво обмахивалась сложенной вдвое газетой. Чернильная ночь укрыла проносящийся мимо спящий мир...

- Куда же ты едешь?

Я встала, пробралась по узкому проходу, перешагивая через тюки, ведра и чемоданы запасливых отдыхающих, к водителю.

- Пожалуйста, - от волнения у меня сел голос и дрожали пальцы, - пожалуйста, остановите. Мне нужно выйти.

Водитель насмешливо посмотрел на меня:

- Что, дружок, никак укачало? Бледная-то какая!

Внезапно мне стало нечем дышать, я чувствовала себя словно в гигантском запертом сундуке – томило острое желание встать в полный рост, выпрямиться, раскинуть руки и вдохнуть полной грудью прохладный ночной воздух. В висках застучали маленькие молоточки.

- Я здесь выйду.

У водилы удивленно вытянулось лицо, он буравил меня маленькими водянистыми глазками, наверняка размышляя о моей вменяемости. Я поправила сползающий с плеча рюкзак и улыбнулась:

- Не тот автобус.

Не тот автобус, не та дорога, пассажиры и водитель не те. И пункт прибытия, черт возьми, не тот! Не встретит меня там, на пыльной автобусной станции, русалка, любящая ветер. Заворчали недовольно пассажиры. Водитель глянул в салон, пожал плечами и нажал на кнопку. В конце концов, не его это была забота – разговаривать с ненормальными. Увещевать и доказывать. Да и от города отъехали всего ничего – километра два-три не больше. И ночь нынче звездная с луной полной – светит так, что любое солнце переплюнет! Дверь, шипя, будто потревоженная кобра, неспешно открылась. Я шагнула в темный прохладный проем, словно космонавт в открытый космос. Только не было у меня прочного тонкого шнура, надежной невидимой страховки, позволяющей в случае опасности скрыться в спасительном чреве уютного батискафа.

- Счастливо, дружок! В следующий раз будь внимательнее с автобусом! – напутственно крикнул мне в спину водитель. Махнул рукой и повел свой батискаф дальше к вящему удовольствию экс-отдыхающих.

Неудачно спрыгнув со ступеньки автобуса на песчаный откос, я подвернула ногу. Усевшись на краю откоса, осмотрела щиколотку – вроде не смертельно, нога не распухла, только ныла в месте вывиха назойливо и противно, как больной зуб.

А ночь вокруг была наполнена звуками. Это не жуткое безмолвие ночи северной, когда собственное дыхание да биение сердца – единственные звуки на сотни километров вокруг. Строгая стеклянная тишина, готовая в любую минуту взорваться миллионами цветных звуков-осколков. Только не взрывается. И звенит в ушах от неправдоподобной этой тишины. И все громче становится дыхание. И крикнуть хочется, аж скулы сводит – только боязно. Навсегда убаюкала эта самая северная тишина однокашника моего. Что делал он там – на безлюдном заснеженном перевале – пьяный, в легкой курточке и спортивных кедах? Ледяное безмолвие свято хранит свои тайны. Южная ночь – живая и мягкая. Обволакивает, баюкает, льнет, дышит. Морскими водорослями пахнет, мокрым песком и какими-то цветами.

И вокруг все шуршит, пищит, посвистывает, тренькает, веточками сухими трещит, камешками постукивает – живет, в общем.

Я перевязала щиколотку носовым платком, глотнула колы и заковыляла в сторону мерцающего вдалеке города.

Меньше всего в эти минуты я думала о своем финансовом положении. А следовало бы – оставшегося капитала хватит разве что на пару дней проживания в частном секторе.

Я добралась до пустынного пляжа. Растянулась на песке, положила под голову рюкзак и закрыла глаза. «Бродяга», - подумала я умиротворенно. Море ворочалось и вздыхало в темноте, словно большое сонное животное...

На рассвете пошел дождь. Настоящий тропический ливень! Море вспухло под бешеными ударами. Видимость пропадала на расстоянии пяти шагов. Мир утонул. На мне, само собой, не было сухого места. Джинсы стали жутко тяжелыми, словно свинцовые пластины. Рюкзак вбило в потемневший песок, Кафка наверняка тоже промок насквозь. Меня переполняла какая-то дикая первобытная радость. Я была львицей, пережившей великую засуху, кое-как дотянувшей до благословенного сезона дождей. Сняла рубашку, прилипшую намертво майку когтями отодрала, сандалии скинула, освободилась от пятитонных негнущихся джинсов, прозрачная полоска стрингов, и – свобода! Ливень больно хлестал по обнаженной коже, выколачивая из меня, словно хозяйка из старого затертого ковра, вековую пыль и грязь, нанесенную чьими-то ботинками. Сумасшедший обряд очищения. Я что-то кричала, но голос мой тонул в шуме и стоне разбушевавшейся стихии... Внезапно все стихло. Из прорехи в сером потревоженном небе брызнуло солнце. Избитое море расправляло складки и разглаживало морщины.

Моя одежда стала частью ландшафта. Вытянутые из-под кучи мокрого песка измочаленные вещи пришлось долго полоскать в море, заплыв с ними подальше от поднятого дождем прибрежного ила, потом сушить на большом камне. Но, все равно, я была довольна.

...

Она курит. Резко подносит сигарету ко рту, быстро затягивается, также резко опускает руку вниз. И взгляды кидает на меня такие же – скорые затяжки, и выдох резкий в сторону-вверх. Вся словно струна – звенит. Тетива невидимого лука. И натягивает-натягивает себя дальше. Или порвется, или вытолкнет-выбросит колкую, словами оперенную стрелу. Мне в голову лезут всякие нелепости: она похожа на породистую лошадь. Нервная, тонконогая, сторожкая. Я опускаю голову и улыбаюсь – хорошенькое дело: королеву с кобылой сравнить! Она хмурится – ей не нравится, когда на нее смотрят и улыбаются втихаря каким-то своим мыслям. Докуривает и быстрыми мелкими движениями тушит окурок в большой керамической пепельнице. Сейчас она уйдет. Она всегда уходит в то время, когда я почти уже решаюсь. Решаюсь подойти, заговорить, улыбнуться ей. Приколоченный над дверью колокольчик тихонько звенит, когда она выходит на улицу. Я шепчу:

- Лейла...

Я кричу:

- Лейла!

Я задыхаюсь от собственного крика, и наваливается на меня душная вязкая серость, липко клубится вокруг. Плывет в сумеречном сизом тумане зал маленького итальянского кафе, лениво усмехается смешной круглощекий бармен, поет Челентано... Я просыпаюсь. Лежу, не открывая глаз, пытаюсь вернуть ее образ. Господи, откуда во мне это??? Откуда я знаю, КАК она курит? Да и курит ли она вообще? Откуда колокольчик и Челентано в итальянском кафе? Итальянское кафе откуда?! И этот еще чувствующийся на губах полувыдох-полукрик... Лей-ла...

...

«Я узнаю тебя по тайному знаку, Ты узнаешь меня по перстню на пальце...»

На моих пальцах белые полоски – я отдала свои кольца угрюмой бабке с сухими глазами, похожими на семечки подсолнуха. Она мне выделила полкомнаты в своем ветхом домишке на берегу моря. Хотя, полкомнаты – слишком громкое название для одноместной панцирной койки и треногой тумбочки с потрескавшейся полировкой. И ширма вокруг, отделяющая меня от всего остального мира. Там, за ширмой, тоже живут какие-то люди. Платят бабке золотыми кольцами, заглядывают заискивающе в маленькие семечковые глазки, мирятся с провисающей до пола кроватной сеткой и выслушивают бесконечные бабкины жалобы на погоду и ломоту в костях. Какие-то – это потому, что я их ни разу не видела. Самое большое достоинство моего ограниченного ширмой мирка – вечно открытое окно, выходящее в сад. Утром я выскакиваю через окно, утопая в росистой траве, пробираюсь к умывальнику. После мчусь через сад – невысокий забор – проселочная дорога – творог и клубника на местном рынке – скользя на поворотах, сбегаю по каменистой насыпи – метров двадцать еще хранящего ночную прохладу песка – и! море...

Ночью с ловкостью домушника со стажем проникаю через окно, падаю на измученную долголетием койку, закрываю глаза и, засыпая, пытаюсь вылепить завтрашний день. Говорят, мысли материальны. Я верю. Но неизменно не складывается что-то в этой ежевечерней мозаике...