– Хочешь, чтобы я ушел?

Она молчала, и тогда он повернулся и покинул покой. Только после этого Эмма смогла вздохнуть свободно.

Тетсинда хлопотала вокруг нее, поправляя изголовье, поудобнее устраивая девушку и без умолку выкладывая новости. Всех пленных из Гилария привели в Сомюр, вернее в то, что осталось от некогда богатого и большого города, и загнали в угол между церковью и остатками городской стены. Ее же, Эмму, поместили в одну из уцелевших башен. В ее первом ярусе норманны держат награбленное, а здесь, наверху, располагается покой, где господин Атли, брат ярла Ролло, велел устроить ее. Он не так уж и плох этот юноша-язычник. Такого жилья нет, наверное, и у принцесс. А Тетсинде даже удалось уговорить его, чтобы к ней пустили ее сынишку, и теперь мальчик при ней. Их хорошо кормят, и никто им не угрожает, даже позволяют ходить где вздумается.

– Ты хочешь есть? – неожиданно спросила Тетсинда.

К своему удивлению, Эмма почувствовала, что действительно голодна. Однако она отрицательно покачала головой.

– Нет. Я хочу только одного – умереть. Оставь меня, Тетси. Я не буду жить после того, что со мной случилось.

– Глупости, – замахала руками женщина. – Не для того я тебя так выхаживала, чтобы ты теперь уморила себя голодом. Это страшный грех, Птичка. Даже твоя мать не сделала этого, пережив не меньше.

Упоминание о матери заставило болезненно сжаться сердце девушки.

– У нее была я, ей было ради кого жить. А у меня теперь не осталось ни одной близкой души…

Она осеклась, вспомнив о том, что говорила Пипина перед кончиной. Она, Эмма, не была плотью от ее плоти и крови, и графиня из Байе также потеряла все, когда нагрянули норманны. Однако в голове Эммы все еще не укладывалось, что Пипина Анжуйская ей, в сущности, чужая, а у нее где-то должна обретаться родня. «Могущественная родня», – подумала она, вспомнив, из какого она дома. Однако мысль, что в ее жилах течет королевская кровь, все еще казалась ей нелепой. Особенно сейчас, когда она была совершенно растерзана, подверглась насилию, стала последней рабыней норманнов.

Тетсинда вышла и вскоре вернулась вновь, неся глубокую миску.

– Молоко, – улыбаясь сказала она, – парное, теплое.

Эмма наблюдала, как она разбивает в миску яйцо, другое, потом кладет немного меда, а затем из тыквенной бутыли темной струйкой льет вино. Вино было отличным, даже со своего ложа девушка слышала его терпкий сладковатый запах, она закрыла глаза, но желудок ее терзал настойчивый спазм. Разум был угнетен и подавлен, но стремившееся к выздоровлению тело требовало подкрепления.

Тетсинда, постукивая деревянной ложкой, долго взбивала приготовленную смесь, присев на край ложа.

– Ты только погляди, какое чудо, – сладко приговаривала она. – Какой аромат, и пена будто цветок – розово-желтая…

– Я не буду этого пить, – упорно повторила Эмма. – Я хочу умереть… – Она недоговорила, и голос ее задрожал.

– Это грех, – вновь повторила Тетсинда, в ее голосе теперь слышались нетерпеливые нотки.

– Бог простит, его милосердие беспредельно.

– При чем здесь Бог?! – Теперь Тетсинда говорила громко и сердито. – Если у тебя достает сил упрямиться, значит, найдутся и для того, чтобы жить. Я, что ли, избежала этого?.. И Сервация, и сына моего убили на моих глазах, а со мной сделали что хотели. И другие женщины… Уж коли ты до сих пор не умерла, значит, тебе суждено жить. Забудь все, время – лучший врачеватель.

– Нет, оставь меня.

Тетсинда прищурилась.

– Если не будешь есть, я насильно волью это в тебя! Тебе придется жить, Птичка, иначе этот волчонок Атли убьет моего сына. Так он сказал. А он не лжет.

Эмма покосилась на спящего на лавке мальчугана и вспомнила, как убили его брата-близнеца. Выхода не было, вздохнув, она потянулась к миске.

– Вот и умница, благослови тебя Христос, – сразу оттаяла Тетсинда. – Тебе еще повезло, что ты приглянулась этому Атли. Он даже запретил своим норманнам подниматься сюда. Все, что необходимо, приносит сам – и еду, и свечи. А я сама видела – когда кому-то из этих разбойников приспичит, хватают любую и тут же, как сучку, валят ее при всех… Так что не гневи его, будь послушна. Подружка твоя Сезинанда – умница. Ее один бородатый язычник заприметил, так она, чтоб не достаться сразу десятерым, так и ластится к нему, так и льнет… Что поделаешь, девочка, у каждого свой крест, и как бы ни было тяжко, приходится его нести.

Эмма в изнеможении откинулась на подушки. Тетсинда вытерла ей губы и сама допила остаток смеси. Потом расположилась у ложа на расстеленных шкурах, и вскоре девушка услышала ее негромкий храп. Не мигая, она глядела на одиноко мерцавший огонек свечи. Не было мыслей, не было желаний, в этом мире существовала только боль. Слезы давно иссякли, и горе сухо жгло глаза. Ее заставляли жить, но зачем? Чтобы стать игрушкой в руках жестокого мальчишки-норманна? Эмма в глубине души позавидовала спокойно спящей Тетсинде. Ей сохранили сына, и она готова была выносить и дальше унижения, издевательство, рабство. Эмма же не могла вообразить, за что ей уцепиться, чтобы удержаться на плаву, наполнить свои дни и жить дальше, заново учась радоваться. Она чувствовала, что в горле тяжелым комом стоят непролившиеся слезы. Заплачь она – наверное, стало бы легче, но боль разрасталась в ней, не находя выхода в слезах. Сухими глазами она глядела, как колышется пламя свечи, как оплывает воск. В окно доносилось свежее дыхание майской ночи, в тростниковой кровле шуршали мыши, из темноты долетал крик совы, вылетевшей на охоту. Сено подстилки одурманивающе пахло. Эмма не заметила, как уснула.

С этого дня она начала поправляться. Но выздоровление не коснулось ее души и сердца. Молчаливая, замкнутая, сосредоточенная, она целые дни проводила в постели, уставившись в одну точку. Тетсинда порой отчаивалась, глядя на нее, и недоумевала.

– Все прошло, все уже позади, – твердила женщина, не понимая, как этого не сознает Эмма. Ведь над ней больше не издеваются, она выздоравливает, к ней так хорошо относятся. А этот Атли – воистину, будь он христианином, его можно было бы и полюбить, пусть он и не бог весть какой красавец. Что еще вбила себе в голову девушка, если каждый раз, как он приходит, она отворачивается к стене или зарывается с головой в одеяло? Другой бы уже давно сволок ее с постели и заставил делать что угодно – небось и сапоги бы пришлось снимать с господина, и рубаху ему чинить, и ночные сосуды за ним выносить, да еще и ублажать по ночам. А Эмма глядит на него, словно это сам Антихрист или, в лучшем случае, вовсе не глядит. Нет, эту рыжую гордячку чересчур балует ее ангел-хранитель. Вон, взглянуть только на остальных: согнали, как скот, в тесный угол, где все вместе и едят, и нужду справляют, и спят. А Эмма возлежит, как царица Савская, на мехах и таращит глаза в потолок, ровно узрела там царствие небесное! Ох, прогневит она когда-нибудь этого Атли, выгонит он ее в общее людское стадо, а тогда и ей, Тетсинде, придется идти туда же с мальчонкой.

Однако порой, когда Тетсинда глядела на застывшее лицо девушки, усеянное еще не сошедшими кровоподтеками, с багровым шрамом, пересекающим скулу, и вспоминала смеющуюся певунью, что дотошно расспрашивала Сервация о целебных травах, нянчилась с их малышами, распевала песни на святках или при сожжении чучела зимы во время карнавала, ее невольно охватывало искреннее сострадание. Тогда Тетсинда придвигала поближе к ложу девушки свою прялку и, щипля кудель, негромко принималась рассказывать то, что, как ей казалось, способно отвлечь девушку от мрачных мыслей. Брат Тилпин, едва оправившись от побоев, стал служить мессы среди пленных. Наверно, Эмма слышит стройное пение за амбарами? Сезинанду увез из Сомюра викинг. Норманнов вообще-то не так много сейчас в городе – уезжают, приезжают, должно быть, грабят где-то в округе. Вчера привели еще пленных, углежогов и собирателей дикого меда из дальних деревень, а часть прежних пленников куда-то угнали. Бог весть, сколько невольников нужно этим язычникам! Ярл Ролло следит за ними, приказал хорошо кормить, а монахам, которые искусны во врачевании, велел ходить за ранеными. Увели же как раз тех, кто был в состоянии выдержать дальний переход. Бородатый викинг вместе с ними увез и Сезинанду – усадив в седло перед собою. Скот, который содержат прямо в базилике бывшего монастыря, тоже по частям перегоняют куда-то. Она на днях ходила поглядеть на свою рыжую однорогую корову, и та признала бывшую хозяйку. Норманны заметили ее и позволили подоить животину, говоря, что теперь она может приходить каждое утро для дойки. Что ж, может, не такие уж они и звери, эти язычники…

Тетсинда не знала, слушает ли ее Эмма. Глаза ее оставались отсутствующими. И тем не менее она слушала, порой поражаясь словам Тетсинды. Хотя как знать, может, за эти простодушие и уживчивость и полюбил ее угрюмый Серваций, именно оно и растопило лед в его душе, когда монах, озлобившийся и отрешенный, появился в Гиларии-в-лесу. В душу же Эммы слова Тетсинды не проникали. Не было сил ничего чувствовать, не было желаний. Птичка, дитя радости, веселья и безмятежности, умерла в ней, а вновь народившееся существо было слишком слабым, увечным и растерявшимся, чтобы понять – кто оно и как теперь жить. Щебетание сменилось суровой замкнутостью, радость и полнота жизни – угнетенной подавленностью. Только когда к ней приближался малыш Юдик, Эмма немного отвлекалась от своих мрачных мыслей. В селении близ Гилария, где все знали друг друга, еще девочкой-подростком она помогала Тетсинде нянчить двух забавных белоголовых близнецов Юдика и Ходо. И сейчас, когда Юдик усаживался возле нее, что-то лепеча и показывая ей пойманных жуков и пестрые камешки – остатки мозаики церквей Сомюра, ее взгляд смягчался. Мальчику, похоже, никто не препятствовал бродить среди развалин города, забираться на скалу с гротами, где на самом верху стоял разрушаемый непогодой старый римский форт Трункус. Он, как и Тетсинда, уже не вспоминал о погибших отце и брате, новая жизнь, казалось, его вполне устраивала. Тетсинда порой ворчала на Юдика, что он таскает в покой всякий хлам, но, видя, как теплеет взгляд девушки, когда она слушает болтовню малыша, не слишком препятствовала ему. Как-то мальчик простодушно спросил, чуть шепелявя из-за недостатка верхних зубов: