Со временем многие привыкли к тому, что Снэфрид заняла то место, которое некогда принадлежало главной жене Харальда – Рагнхильд, датской принцессе, после кончины которой он так и не посадил возле себя на престол ни одну из множества своих жен. И когда на осеннем тинге Харальд заявил, что сделает Снэфрид своей первой женой во время весеннего жертвоприношения и заключит с ней брак по полному обряду,[20] сделав ее, следовательно, полноправной королевой Норвегии, большинство ярлов и хевдингов приняли это как должное. Теперь ее уже величали иначе – не низкородной ведьмой, а точно валькирию[21] – Снэфрид Сванхвит, Снэфрид Лебяжьебелая, и сейчас, когда она несла рог, невесомо двигаясь меж огней, смолкал гомон и только скальды восхищенно бормотали, поднимая кубки: о, земля ожерелий, поляна гривен, калина злата.[22]

У Снэфрид была высокая точеная фигура. Даже жесткая парча ее платья и украшенный вышивкой передник, схваченный над грудью драгоценными пряжками, не скрывали плавности линий ее тела. Она двигалась медленно, едва отрывая ступни ног от устланного соломой пола, и при этом все ее тело жило необъяснимой, особенной жизнью, притягивая взоры мужчин. Но Харальд был уверен, что ее волнующая гибкость доступна лишь ему одному. Он не желал помнить о слухах, что распускали его недруги – якобы Снэфрид одно время весьма милостиво относилась к мятежному Ролло. Скорее сам Ролло, с присущей ему дерзостью, хотел подразнить конунга и приставал к Снэфрид, пока Харальд не объявил ее во всеуслышание своей женой.

Сейчас же, когда Снэфрид со своей тихой полуулыбкой остановилась перед конунгом и протянула ему полный турий рог, он внезапно вспомнил их первую встречу, когда он прибыл в усадьбу Сваси и Снэфрид так же вышла ему навстречу, протягивая полный до краев кубок, и в тот же миг вдруг осознал, что сойдет с ума, сгорит в жгучем огне, если не утолит с нею вспыхнувшее в нем пламя желания. Сваси сначала упрямился, но, когда конунг наделил его обширными поместьями, а затем усыновил и стал воспитывать вместе со своими детьми троих маленьких братьев Снэфрид, отдал-таки ему дочь. В эту минуту, любуясь красой супруги, Харальд полагал, что и она думает об их первой встрече. О, эта ласковая, словно бы полусонная улыбка! Это гладкое и белое, как моржовая кость, лицо, словно светящееся изнутри! У Снэфрид был яркий и влекущий чувственный рот, тонкий нос с горбинкой и изящно вырезанными ноздрями и самые диковинные изо всех, что ему доводилось видеть, глаза. Они были чуть оттянуты к вискам, что отчасти придавало лицу женщины хищное рысье выражение, но главное – один глаз был аспидно-черным, словно бы вобравшим в себя весь мрак и мерцание ночи, другой – светло-голубой, прозрачно-ясный, как холодное небо над фьордами в солнечный ветреный день, как снежный отблеск в ночи. И еще у нее были самые прекрасные в мире людей волосы – белые, как серебристый снег, как шкурка горностая, и вьющиеся тугими завитками, которые с трудом сдерживал вокруг лба янтарный обруч. Пока Снэфрид была неполной женой Харальда, она не носила головной повязки замужней женщины, и ее великолепные кудри пышными волнами окутывали ее подобно плащу, доходя до колен. Она была прекрасна без изъяна, и Харальд вдруг почувствовал, что уже устал и от празднования Йоля, и от песен скальдов, и от обжорства. Сейчас ему больше всего хотелось запустить пальцы в ее волосы, запрокинуть ее голову и прильнуть к ее мягкому податливому телу.

Тем временем Снэфрид смотрела на него в ожидании, протягивая дымящийся напиток, и одна из ее тонких, собольего окраса бровей нетерпеливо дрогнула.

– Пей же, мой повелитель! Это горячее вино с восточными пряностями, которые именуют корица и кардамон.

Харальд медлительно принял рог. На этом сосуде когда-то сама Снэфрид вырезала руны-обереги, и он должен был разлететься на части, если бы недруг вздумал опоить конунга. Рог был огромен, его нельзя было поставить, и волей-неволей приходилось пить до дна. Вино и в самом деле оказалось восхитительным. Прикрыв глаза, Харальд тянул его, слыша, как галдели, сомкнувшись вокруг, хевдинги. Достойным считался тот, кто, опорожнив такой рог, оказывался в состоянии усидеть и дальше на пиру, сохраняя ясную голову, Харальд же считал себя достаточно умелым в питье и поэтому лишь довольно улыбнулся, возвращая Снэфрид сосуд. Он еще успел различить ее торжествующую улыбку, но сейчас же ему показалось, что все окружавшее его стремительно удаляется. Гасли шум, мерцание огней, перезвон чаш, будто дым, клубившийся под сводами кровли, опустился вниз, окутав все вокруг. Лишь бледным видением мелькала вдали светлая фигура Снэфрид. Харальд удивился тому, что вино так мгновенно повлияло на него, но ему уже неимоверно хотелось спать, голова казалась столь неподъемной, что конунг даже снял с нее венец, надев его, как простое запястье, на руку. Где-то в глубине души барахталось смутное беспокойство, но он побоялся выказать его, явив себя трусом. Ведь он пил из рога, поднесенного Снэфрид!

Меж огней мелькали полуголые тела, сверкало занесенное оружие, раздавалось пение, бренчали струны. Воины плясали крока-мол.[23] Харальд хотел было присоединиться к ним, но ноги не повиновались ему. Снова явилось смутное беспокойство. Вспомнив, что Снэфрид удалялась не в восточную часть дома, в крыло женщин, а в противоположную – к выходу, Харальд поразился, почему сразу не отметил этого. Подавшись вперед, он заставил себя взглянуть в сторону выхода. Там, на высоких подставках, пылали два светильника с тюленьим жиром. Закрывающая прямоугольник двери ткань была откинута, и Харальд мгновенно похолодел, заметив стоящего в дверном проеме мужчину. Перед глазами конунга мелькали тела пляшущих, метались тени, стелился едкий дым, но даже неяркого пламени светильников хватило, чтобы узнать эту возвышавшуюся над головами большинства присутствующих фигуру, мощные квадратные плечи, длинные, до плеч, волосы, чисто выбритый надменный подбородок… Ролло! Его заклятый враг Ролло! Он не мог ошибиться! Даже пряжка плаща расположена с левой стороны, дабы не мешать левой руке выхватывать из ножен меч, а кому не известно, что Ролло – левша! Какую же дерзость имеет этот мальчишка, явившийся на пир к своему недругу и теперь стоящий у входа прямо глядя в лицо конунга! В пламени светильников в его взгляде мелькает что-то волчье, свирепое. Харальд в одно мгновение подумал, что Ролло пришел отомстить и теперь сожжет конунга со всеми приспешниками в его усадьбе. Но зачем тогда он вошел сюда?

И тут же он получил ответ. Снэфрид, светлая Снэфрид приблизилась к Ролло, и тот накинул ей на плечи меховой плащ. Она сразу же, не оглядываясь, вышла. Ролло же на миг задержался, и Харальд увидел, как его хищные зубы сверкнули в усмешке.

Харальд попытался броситься следом, закричать, но не смог, лишь захрипел, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Он сумел лишь пнуть Регнвальда, но тот, так и не просыпаясь, сполз со скамьи. Лихие напевы крока-мола сливались с криками:

– Конунг пьян! Конунг пьян! Слава Харальду Прекрасноволосому!

Под эти вопли Харальд уронил лицо на полуобглоданную кабанью тушу и погрузился в тяжелый наркотический сон.


На дворе стояла глухая морозная ночь. Объевшиеся псы даже не залаяли, заметив скользящие человеческие тени. Скрипел снег, клубился пар от дыхания. Люди беспрепятственно миновали постройки, никого не встретив, и Ролло с облегчением снял руку с рукояти меча. Снэфрид услышала его вздох и тихонько засмеялась, прильнув к своему спутнику.

– Сейчас самое время сжечь их – всех.

– Нет, – отрезал викинг. – Там Регнвальд и братья.

Не замеченные никем, кроме ущербной луны, они достигли зарослей ельника, откуда доносилось позвякивание сбруи привязанных лошадей. Из-за сосны показались фигуры ожидавших их воинов, вооруженных копьями, со щитами, переброшенными за спины.

– Хвала Одину![24]

Ролло лишь рассмеялся, похлопывая коня по холке. У викингов были не маленькие лохматые норвежские лошадки, а длинноногие, сильные кони с Рейна. Такие стоили очень дорого, и их было совсем мало в стране.

– Все позади, Бьерн. Главное, что мне удалось послать Харальду последнее приветствие, теперь он знает, кто похитил у него его дису брачных уборов.[25]

Бьерн, друг и побратим Ролло, воин-скальд, тут же начал сочинять вису, но пожилой викинг, носивший поверх меховой шапки рогатый шлем, раздраженно прикрикнул на него:

– Чем скорее мы уедем, тем милостивей к нам будут норны![26]

Он покосился на женщину.

– Хотел бы я знать, стоишь ли ты того, чтобы сын моего друга так рисковал из-за тебя?

Из-под пушистого меха капюшона на него блеснули разноцветные глаза финки. Светлый глаз холодно сиял недобрым светом, а черный словно норовил прожечь насквозь того, кто так пренебрежительно отозвался о ней. Но старый викинг уже не глядел на нее. Он усмехнулся в бороду, глядя, как легко, не касаясь стремени, вскочил в седло Ролло. Вздохнув, он проворчал с нежностью в голосе:

– Да, видели бы тебя сейчас те, кто зовет тебя Пешеходом, как твоего отца! У старого Ролло никогда не было такой ловкости, как у его сына. Да и на коне он выглядел так же неказисто, как мельничный жернов на брачном ложе, клянусь Одином, Христом и Аллахом.

– Это потому, что у него не было таких коней, Ингольф, – пришпоривая своего жеребца, отвечал Ролло.

А потом была бешеная скачка под звездным небом. Ролло знал, что чем дальше они окажутся от Тафтара, тем крепче будут сидеть их головы на плечах. И хотя Снэфрид уверяла, что от ее зелья Харальд проспит не менее трех суток, никто не мог поручиться, что кто-нибудь не обнаружит исчезновения супруги конунга и не снарядит погоню. Поэтому они безостановочно мчались почти целые сутки, лишь меняя лошадей на подставах, предусмотрительно подготовленных Ролло. С каждой сменой их отряд рос, и теперь единственное, что волновало Ролло, – как долго сможет выдержать эту скачку Снэфрид. Однако прекрасная финка держалась в седле как валькирия, и к вечеру они достигли старого имения матери Ролло в горах, лежавшего далеко от проезжих дорог.