Она остановилась и прислонилась спиной к дереву, чтобы перевести дух. В памяти всплывали всосанные с молоком матери страхи преждевременных родов, страданий, гибели…

— Отче наш, иже еси на небеси, — немеющими губами шептала Дамиана, — да будет воля твоя…

— Не произносите имени господа всуе! — прогремел над ней мужской голос, и в тот же миг чья-то рука железными тисками сжала ее плечо.

Дамиана покачнулась. Эта мертвая хватка, этот громовой голос вселили в ее душу такой ужас, что на мгновение она позабыла о боли. Ребенок внезапно перевернулся у нее в животе.

— Отче наш, иже еси на небеси, — снова взмолилась Дамиана.

— Извольте немедленно рассказать мне все, что здесь произошло, синьора!

Дамиана узнала мужа, и боль вернулась, волнами расходясь по ее животу и по спине.

— Я очень устала, — сказала Дамиана, из последних сил удерживаясь на ногах.

— Жаль, что я пришел слишком поздно.

— Дайте мне пройти, — попросила Дамиана.

— Не прежде, чем вы расскажете мне, что вы с таким упорством пытаетесь от меня скрыть, — неумолимо продолжал маркиз, по-прежнему сжимая ее плечо с такой силой, словно намеревался сломать ей руку. Он избил бы ее безо всякой жалости, если бы не ее состояние.

— Мне нечего вам сказать, я ничего не скрываю, — отозвалась Дамиана, еле шевеля губами.

Она его больше не слушала, страх рассеялся, вновь вернулась боль. Всем своим существом она прислушивалась к ребенку внутри себя, ожидая, что он вот-вот даст о себе знать, но он затих.

— Говорите же! — приказал Феб.

Боль накатила на нее еще сильнее, чем прежде. В то первое мгновение она испугалась, что муж узнает о ее встрече с Рибальдо, но теперь ей было уже все равно. Мысль о смерти посетила ее и отодвинула все иные тревоги далеко-далеко.

— Прошу вас, оставьте меня. Мне плохо!

— Сперва вы признаетесь мне во всем.

Боль стала непрерывной. Дамиана упала без чувств. По зову маркиза сбежались слуги с факелами, родственники и друзья; молодую женщину перенесли в супружескую спальню.

Мужчины, сбившись в кучку на почтительном расстоянии, разговаривали вполголоса; женщины, напротив, подошли ближе, пытаясь прочесть на багровом лице повитухи предвестие благоприятного исхода. Жизнь Дамианы и ее ребенка уподобилась язычку пламени, колеблемому бурным ветром.

— Феб, — позвала она слабым голосом, как только очнулась.

Маркиз приблизился и склонился над ней.

Увидев, что жена страдает по-настоящему, осознав, что долгожданное разрешение от бремени может оказаться событием далеко не радостным для нее, для него или для ребенка, а может быть, и для всех троих, он опомнился и теперь испытывал жгучий стыд.

— Я всегда была вам верной женой, — улыбнулась она в перерыве между двумя схватками. — Я знаю.

— Те двое, что скрылись, это была Саулина, маленькая циркачка, и…

Новая схватка исторгла из ее груди пронзительный вопль.

— Думай только о себе, — нежно попросил ее муж.

Волна боли, разом обрушившаяся на нее, отхлынула.

— Помнишь театральную труппу? — спросила Дами-ана.

В лице у нее не осталось ни кровинки, улыбка выглядела вымученной, запавшие глаза сделались неестественно огромными.

Феб вспомнил. Бродячая театральная труппа приезжала на виллу год назад, они представили трагедию и несколько комедий.

— Успокойся, — взмолился он.

— Теперь я уже спокойна, — сказала Дамиана. Огненно-рыжие волосы медной рамой окаймляли ее меркнущую на глазах красоту. — Просто я удивляюсь, зачем мы прилагаем столько усилий, чтобы обманывать и скрывать. — Ее голос был не громче шелеста ветерка.

— Нам больше нечего скрывать друг от друга, — попытался успокоить ее растроганный муж.

— Помнишь актера с лицом цыгана и глазами, черными как угли?

Перед глазами у Феба всплыло лицо того, кто возглавлял труппу. У него был весьма дерзкий взгляд. Насмешливая улыбка играла на его губах, когда он произносил свои монологи с импровизированной сцены, устроенной у них в гостиной.

— Такое лицо трудно забыть, — согласился маркиз.

— У него были глаза и улыбка Саулины, маленькой циркачки.

— Зачем ты говоришь мне об этом?

— Любой момент хорош, чтобы освободиться от лжи и сказать правду, — возразила Дамиана.

— У тебя еще будет время.

— Я в этом не уверена.

— Ты просто напугана, потому что это в первый раз. Господи, да ты сама еще ребенок!

— Могильный холод стоит у меня за плечами, — вздрогнула она.

— Не говори так. Скоро тебе станет легче.

— Я умру.

— Как ты можешь даже думать о таком?

— Мне не страшно.

Феб еле сдерживал слезы.

— Завтра все твои печали останутся далеко позади, — сказал он, сделав вид, что не придает значения ее словам.

Дамиана попыталась улыбнуться.

— Мне все приходит на ум тот бродячий актер, — снова вспомнила она.

— Отдохни, тебе станет легче.

— В саду вместе с Саулиной был мужчина, — упорно продолжала она, — мужчина, которого ты должен был бы любить, если бы… — От новой схватки у нее перехватило дыхание.

Феб позвал повитуху.

— Да сделайте же что-нибудь! — воскликнул он.

Женщина продолжала возиться с бинтами и тазом горячей воды.

— Я сделаю все, что в моих силах, — сказала она.

— Вы должны ей помочь!

— Сейчас только господь бог может ей помочь, — ответила акушерка, поднимая глаза к небу.

— Мы все молимся за нее, — тихо сказал Феб.

— Теперь мне придется попросить господина маркиза удалиться, — почтительно, но строго заявила акушерка.

Феб Альбериги д'Адда повиновался приказу. Эта женщина с разумным и честным лицом была сейчас, безусловно, нужнее Дамиане, чем он.

— Все женщины в доме в вашем распоряжении, — сказал он уже у порога.

Он мог бы позвать врача, но это было не принято. Никогда такого не бывало, чтобы мужчина, как бы ни были велики его знания, помогал роженице. Такое не допускалось даже при дворе французского короля.

Повитуха велела позвать двух горничных Дамианы.

— Ты вытирай ей пот со лба, — приказала она той, что помоложе. — А ты, — обратилась она к другой, — будешь делать, что я тебе скажу.

Маркиза Ипполита, мать Феба, стояла в стороне, неподвижная, как сфинкс, и наблюдала за происходящим.

— Вы должны поднатужиться, синьора, — сказала акушерка.

На шее Дамианы от напряжения вздулись вены, вот-вот готовые лопнуть.

— Довольно, я больше не вынесу! — крикнула Дами-ана.

— Матка уже раскрылась, — объяснила повитуха. — Это значит, что ваш маленький просится наружу.

— Эта боль меня убивает.

— Надо тужиться. Толкайте, выгибая спину. Толкайте что есть сил.

Дамиана надсадно кричала от боли. Повитуха не сказала ей, что она теряет слишком много крови. Это был верный признак того, что плацента уже отделилась. Если ребенок не выйдет немедленно, он умрет. Если уже не умер.

— Тужьтесь, синьора.

По телу Дамианы прошла судорога, и стало ясно, что дело плохо. Вместо головки показалась ручка ребенка. При таком положении мать и дитя невозможно было спасти, они были обречены. В глазах акушерки отразился ужас. Ей приходилось слышать, что внезапный испуг роженицы может вызвать поворот и неправильное положение плода, но кто же мог так напугать эту знатную даму восемнадцати лет от роду, всю свою жизнь утопавшую в роскоши, окруженную заботой, избалованную судьбой? Этого ей не суждено было узнать.

— Мне уже лучше, — прошептала Дамиана.

— Добрый знак, — солгала повитуха.

Влажное от пота лицо Дамианы с каждой минутой все больше бледнело, кожа стала совсем прозрачной: жизненные соки уходили из тела. К счастью, болезненные схватки прекратились, она чувствовала себя обессиленной и расслабленной, словно готовилась впасть в глубокий сон.

Акушерке приходилось видеть рожениц, страдавших и оравших благим матом в течение двух суток перед тем, как смерть прерывала их страдания.

«Бог сжалился над бедняжкой», — подумала она.

— Долго мне еще? — спросила Дамиана.

— Один бог знает. Главное, чтобы вы больше не страдали.

Это было сказано от чистого сердца. Всем в доме было известно, что предназначение женщины — рожать в муках, а иногда и умирать родами.

— Позовите мужа, — попросила Дамиана.

Ипполита, мать Феба, приблизившаяся к постели, кивнула в знак согласия в ответ на вопросительный взгляд повитухи, удивленной столь странной просьбой.

— Феб, — чуть слышно позвала Дамиана.

Повитуха накрыла свежей простыней кровавое пятно, поражаясь, как у маркизы еще хватает сил говорить.

В некоторых семьях требовали искусственного извлечения плода для установления пола, но это была чудовищно жестокая и кровавая операция, требовавшая кромсания тел, и она ни за какие блага в мире не согласилась бы на подобное злодейство.

Феб Альбериги без слов понял, что происходит.

— Дамиана, — тихо окликнул он жену.

Женщины вышли, оставив их наедине.

— Любовь моя, — он со слезами на глазах сжал обеими руками маленькие ручки жены.

— Мужчина, которого ты видел сегодня вечером… — начала она еле слышным голосом.

— Не разговаривай, — перебил он ее, чувствуя себя виноватым за то, что произошло. Он был груб и несправедлив с ней, ему не было оправданий.

— Я слабею, — шептала она, — но мне уже не больно.

— Я рад, — сказал Феб. Крупные слезы катились по его щекам, он их не утирал и не пытался сдержать.

— Мужчина, которого ты видел сегодня вечером, — не сдаваясь, упорно продолжала Дамиана, — это Гульельмо Галлароли.