«Шлюхи, все они шлюхи», – думал Бекман. Он сидел совершенно неподвижно, только ступня спазматически дергалась. По одной только ей известной причине луна никогда не обследовала этой ноги, возможно, ее отпугивал скрип лакированной кожи или возбужденное притопывание. Ступня Бекмана сердито отбивала чечетку, и луна вдруг вспоминала, что для визита есть места и получше.

«Шлюхи», – повторил Бекман. Он не мог определить точно, когда ему впервые пришло в голову, что Юджиния с Брауном любовники, но в это утро по пути на капитанский мостик, где он хотел посмотреть новые карты, его вдруг осенило, как громом ударило – что ему это было известно с самого начала. Сразу же он потерял всякий интерес к картам и пояснениям капитана Косби относительно заходов в порты и местоположения судна, как будто это был просто комариный писк. Пробыв для приличия еще некоторое время на мостике, Бекман дал отбой и вернулся к себе в каюту и затем провел там весь день, пытаясь поверить своему обманывающему его сердцу.

«Я хотел ее для себя», – повторял он, не переставая, однако, при этом испытывать совсем не то чувство, какое было у него в день отплытия из Африки, когда Юджинию, привязанную к носилкам и несчастную, как тонущий котенок, спешно доставили на борт, или в тот вечер в Порт-Саиде, когда Бекман почувствовал, что сексуальность Юджинии обволакивает его, как простыня в душную ночь. Это не взгляд, брошенный через стол, и не возможность слишком близко наклониться, чтобы посмотреть карты во время игры в пикет. Все это были игры-воображения, которыми он развлекал себя. Такие же, как опыт над собой, сколько дней он может обходиться без воды, или сможет ли проскакать на лошади еще пять миль, или сидение за рабочим столом, пока ноги не станут ледяными и не потеряют чувствительность. Все это трюки, которые должны были дать работу мозгу, пока он наблюдал и ждал, потому что Бекман никогда не расставался с мыслью, что Юджиния будет его, что после Борнео или Кореи, Порт-Артура или Кобе она не устоит, улыбнется и скажет: «Да».

– Да, – повторил Бекман. Он никак не мог побороть себя, и слово вырвалось у него само собой. Потом он произнес «шлюхи», но только громче, однако облегчения не наступило. Нервная чечетка, которую отбивали пальцы ног, шарканьем и стуком прогоняла мысль.

«Увидеть – значит поверить», – в конце концов объявил Бекман. Эта фраза возникла в комнате, будто ее произнес другой человек. То, на что надеялся Бекман, его мозг просчитал и нашел ошибочным. «Увидеть – еще не значит поверить, – говорил он себе. – Это может развеять, а не усилить страхи.

Но я займусь подглядыванием не ради себя. Я буду шпионить ради успеха путешествия, ради успеха нашей миссии. Интрижка с Брауном пустит под откос все, для чего мы работали. Создаст неуправляемую ситуацию, бросит псу под хвост месяцы подготовки».

Бекман повторял свою выдумку до тех пор, пока не стал в нее верить. Пока не убедил себя, что из каюты его выгнала и погнала по коридору в сторону трюма отнюдь не мысль, что он может увидеть Юджинию нагишом. Назад к своей собственной пустой постели его повлекло не желание разжечь воображение или подхлестнуть злобу. Он действовал исключительно в интересах экспедиции, бизнеса на Борнео, в интересах Турка и всего Экстельмовского треста.

Бекман внушал себе эту мысль, повторяя ее еще и еще, пока крадучись шел по темному коридору, а потом спускался по трапу, который ходил ходуном под тяжестью его тела, как будто канатный мостик, переброшенный через глубокую пропасть.


– Я пришла, потому что не могла не прийти.

Фигура Юджинии покачивалась в слабом свете фонаря. Она сказала не совсем правду, но это вполне сойдет. Юджиния пришла в трюм именно потому, что прекрасно владела собой. В этот предрассветный час, когда корабль, казалось, мчался к земле как никогда быстро и когда Юджиния проснулась в темной и одинокой каюте, а потом стояла босыми ногами на полу в ожидании чуда, ее приход к Джеймсу был естественным.

Проблема заключалась в том, что и как говорить. Они с Джеймсом проводили романтические ночи в кетито, но тогда время было их другом, оно окружало их атмосферой всепрощения и вседозволенности. Им дозволено было говорить о чем угодно или вообще не говорить. Долгие ночи они нежились в постели, развлекая друг друга рассказами о разных эпизодах своей жизни, о снах, вспоминали кусочки забытых песен, пока солнце не кашлянет деликатно, и им не придется расходиться каждому своим путем.

– Не помню, чтобы корабль шел так быстро. Капитан Косби, наверное, старается нагнать потерянное время…

Юджиния намеревалась сказать совсем не это. Но слова все безобразно исказили. Корабль и капитан Косби были обыденными словами. Произнеся их, Юджиния вызвала совсем не романтические образы всего того, что происходит среди бела дня по раз и навсегда заведенному порядку, а трюм представила грязной, недостойной дырой. «Наверстывая потерянное время» вполне могло бы означать «Давай скорее, ведь я не могу провести с тобой всю ночь». Во всяком случае, слова прозвучали двусмысленно и бесстыдно, и от этого Юджинии захотелось опустить голову и заплакать.

– Я уже совсем забыла, как тут темно, – Юджиния постаралась произнести эти слова бодрым жизнерадостным голосом. – Как в лисьей норе.

Она попробовала заглянуть подальше в трюм, но разглядеть что-либо мешали тени. За пределами освещенного фонарем круга помещение погружалось в непроглядный мрак. «Мне все равно, я могла бы отдаться и в пещере», – подумала Юджиния. Ей не хотелось смотреть на пол, но это получилось как-то само собой. Из своей каюты она уходила в приподнятом настроении, без колебаний и целеустремленная, но сейчас, вдохнув угольной вони, услышав шипение керосиновой лампы и увидев ее бледный желтый глаз, Юджиния почувствовала себя несчастной. Она подвигала пальцами ног по деревянным доскам пола, они были шершавыми от песка и следов, оставленных множеством прошедших по ним ног.

– Но мне нравится, как двигается корабль, – еще раз начала Юджиния. – У меня такое чувство, будто я вальсирую.

– Высокая волна, – ответил Браун. – Вот от чего у тебя такое чувство. – Ему хотелось протянуть руку и потрогать ее, но что-то сдерживало его. – Эта часть Индийского океана очень бурная.

– Меня немножко подташнивает, – начала было она с тайной надеждой на то, что он догадается, но немедленно испугалась и не стала продолжать. «Я еще не могу сказать об этом Джеймсу, – убедила она себя и не стала развивать мысль. – Я никому не могу сказать».

– Временами. Не сейчас. Сейчас я чувствую себя хорошо.

Сказано было решительно и определенно и отвергало какую-нибудь мысль, что ей нужна помощь.

– Эта часть Индийского океана известна тем, что здесь многие страдают морской болезнью, – механически ответил Браун. Он не двинулся с места и продолжал стоять около ящиков.

Они оба замолчали. Казалось, им нечего больше сказать. Безразличный, глухой к чувствам людей или просто занятый только самим собой, корабль продолжал себе как ни в чем не бывало идти вперед. Поскрипывали шпангоуты, им вторили, с шумом рассыпаясь при ударе о корпус судна, волны. Подброшенные вверх тысячи ведер соленой воды повторяли монотонный припев, им отвечал речитатив стали, смолы и пеньки, из которых был сделан корпус «Альседо». «Кораблю нужно движение, – выкрикивало судно. – Ему нужны вода, и ветер, и огонь в его чреве. Ему нужны скорость и океан без признаков земли».

– Мне нравится этот звук, – сказала наконец Юджиния.

– Мне тебя не хватало, – вот и все, что ответил ей Браун.

Найти друг друга им было совсем нетрудно. Одежда, руки, ноги слились с ритмом движения судна. Браун расстегнул петельки на ее пеньюаре и прижал ее к себе. Она потянула рукав, низ рубашки и тоже прижалась к нему. Они исполняли танец, размеренный темп которого их тела освоили раньше и сразу принимали привычную позу: рука на бедре, колено у ягодицы, плечо у плеча, рука на талии.

– Вот видишь, – проговорила Юджиния, повернувшись к Брауну лицом, – я же говорила, что приду сюда. И я здесь.

Она не разрешала себе подумать о чем-нибудь еще: конце путешествия, Филадельфии, семье Джорджа, самом Джордже, какое будущее она видит для себя и своих детей. Или что будет с ее детьми. «Сделай вид, что этих проблем нет и в помине, – убеждала она себя, – и, может быть, их и не станет».

Джеймс тоже старался откинуть свои тревоги. Он не сказал: «Ты думаешь, я одно, а я на самом деле совсем другое. Я на судне потому, что меня наняли. Я такой же гость, как и ты». – Он не предостерегал себя: вот что бывает с теми, кто предается мечтаниям, хорошо проводит время, забывает о своей работе. Он не сказал: «Если бы ты получше глядел глазами… если бы ты делал то, что тебе сказано…»

– И вот я здесь, как обещала, – еще раз сказала Юджиния, и Браун ответил:

– Ты так прекрасна!


Солнце еще не взошло, когда Бекман заявился в трюм к Брауну.

– Подумать только, мы доверились тебе! – выкрикнул он, рванувшись к нему в таком возбуждении, что врезался своим массивным телом в один из ящиков.

– Да, Джордж Экстельм будет… когда я скажу ему, что…

Бекман, казалось, не почувствовал удара о ящик. Он отступил в сторону, словно наткнулся на чепуховое препятствие, и снова устремился к Брауну.

– …Его жена! – орал Бекман. – Его собственная жена здесь, в этом вонючем свинарнике…

Бекман был не похож на себя: на щеках блестела седая щетина, черный костюм измят, весь во влажных разводах от пота или какого-то жира.

– Я не мог поверить своим глазам! Эта бедная, невинная женщина! Мать троих… Как ты мог?

Бекман ударил себя в грудь раз, второй раз и для счета третий, изо рта брызгала слюна. Он появился с таким шумом, как будто свалилось огромное дерево. «Кого-то нужно призывать к порядку, и, по-моему, не меня», – подумал Браун.

– Я не могу поверить своим глазам… как… как…

У Брауна не дрогнул ни один мускул. Одна только мысль, что Бекман мог подсматривать за ними, затаившись в темноте на лестнице, должна была бы вывести его из себя, но он держал себя в руках. «Еще не время, – решил он, – еще не время».