– Да ладно, ведь мы пришли сюда лишь затем, чтобы выпить. Еще по бутылке?

– А мы уже две выдули? – удивился я.

– Гей! Где ты? Опустись на землю. Мы сидим здесь уже больше часа. Нормальный темп. Бармен! Красное шампанское! Два!

– Какого черта ты горланишь?

– Я знаю, что делаю. Они сейчас на нас смотрят. Не оглядывайся. Все идет по плану.

– По какому в жопе плану? Мы так не договаривались!

– План пишется на небесах. И ничего здесь не поделаешь. Так назначено быть. Ты бы видел, какими завистливыми глазами они провожали бармена! Старик, они наши! Две бутылки шампанского – и они наши. Между прочим, расскажу тебе, как я однажды закадрил деваху, которая, в свою очередь, мне целую неделю крутила динамо. Замечательный способ, может, и тебе когда-нибудь пригодится. Так вот, я подговорил одну свою знакомую, а она писаная красавица, ноги от зубов, ровные, как два рельса, и она появилась в «Вавилоне» именно тогда, когда я сидел там с Марьяной.

– С какой Марьяной? – вспыхнул я.

– А в чем дело? С чего ты кипятишься? Ты ее не знаешь.

– Ну… я просто спросил. Продолжай.

И в самом деле – почему я так отреагировал на это имя? Мало ли Марьян живет во Львове?

– И вот заходит писаная красавица. Мини-юбочка, фигура на все сто баксов, а сиськи на все двести, и, виляя бедрами, вдруг подплывает к нам и со словами: «Ну, скотина ты, Ольчик!» – отвешивает мне о-о-оглушительную оплеушину. А затем уходит.

– И все?

– А разве требовалось что-нибудь еще? Ты прикинь, что подумала Марьяна! Она подумала: блин, если он променял меня на такую кралю, значит, я для него не кто-нибудь, значит, он действительно меня полюбил… Вот как она подумала и в тот же вечер отдалась мне на Кайзервальде на скамейке. И это при том, что часом раньше не позволяла себя даже за коленку цапнуть.

– И что было дальше? Ты ее бросил?

– Как и всех остальных. Капец, они пожирают нас глазами, я иду на абордаж.

Олюсь неисправимый. Он как торпеда, которая наведена на цель. Его уже ничто не остановит. Я могу, конечно, встать и уйти, но ведь я настроился провести этот вечер здесь. Кто знает – возможно, это мой последний вечер в «Вавилоне». Что за чушь? Почему последний? «Потому что осталась неделя… неделя до восьмого августа», – шипит вкрадчивая гадючка. Я пытаюсь отогнать эту мысль, но тщетно, она зависает и жужжит возле уха. Остается напиться вволю. А Олюсь уже ведет к нашему столику девушек, знакомит, угощает, и я волей-неволей, а должен прервать свои сокровенные размышления, чтобы поддержать беседу за столом и плыть, плыть дальше по течению.

А почему, собственно, я протестую? С высоты прожитых лет именно такие вечера и развлечения припоминаются лучше всего – где пил, с кем пил, кого любил, и совсем невозможно вспомнить то, что представлялось мне самым важным – сидение за письменным столом. Может, в этом и заключен смысл жизни – поймать елико возможно удовольствий, маленьких радостей и услад, увидеть тьму-тьмущую роскошниц вживую, а не в журналах, пережить многое множество любовных романов, замешанных на скандалах, интригах, получить десяток раз в морду и каждый раз от другой, оплатить фальшивые аборты, выпрыгнуть из окна в классической ситуации «муж вернулся из командировки», получить в рожу, но уже не от дамы, а от соперника, проснуться утром и увидеть в своей постели страхолюдину, влюбляться каждую весну по сами уши и уединяться каждую осень, уразумев, что это была не настоящая любовь, пить вино с девушками, с которыми хорошо пьется и приятно болтать, к тому же не напрягаясь поиметь их, валяться на морском пляже в Болгарии или Хорватии, цедить вино и заниматься любовью на песке, заниматься любовью в море со знакомой русалкой и ни о чем не переживать, жить, как беззаботный махаон, а затем, в один прекрасный день, когда ты сполна испробовал все удовольствия, в последний раз пригубить лучший из цветов и упорхнуть в ничто. И здесь я, собственно, осознал, что уже подошел к пределу насыщения всем этим по горло, а идти по новому кругу нет никакого желания, баста, я пресыщен всем окружающим.

Зря обольщаются самоубийцы, наивно полагая, что их смерть вызовет невероятный резонанс и явится для всех потрясением и укором, неотступно преследующим их до конца жизни. Я знал, что это неправда, поэтому даже в мыслях не допускал какие-то катаклизмы с покаяниями, зато хорошо представлял комические сцены со своими бывшими любовницами, которые, узнав, что я покончил с собой в обществе прекрасной юной девушки, переживут мгновенный шок. Это будет как вспышка молнии, в свете которой их бурная фантазия вырвет из мрака небытия прорву версий, и каждая обездоленная станет утверждать, что только ей открылась истина и только ей известна подлинная причина. Иногда стоит умереть лишь ради этого похоронного фейерверка озарений.

Глава четырнадцатая

1

Сколько бы раз Марьяна не оставалась у меня на ночь, каждый раз с вечера говорила «нет», а ночью шептала «да», чтобы утром ни единым намеком не дать понять, что она делала это осознанно, а не во сне, чудном сне, сказочном сне, незабываемом сне, осиянном неизменными свечами, о которых она тоже ничего не помнила.

Была в наших с ней отношениях еще одна особенность, также навевающая мысли о тайном и загадочном: она никогда не позволяла провожать себя домой, мы всегда расставались на остановке «седьмого» автобуса, из чего я строил догадки, что жила она на Майоровке. Ни единым словом она также не обмолвилась про свою семью, и когда я однажды спросил, подумала ли она о том, как переживут родные ее самоубийство, Марьяна лишь рассмеялась и перевела разговор на другую тему. Все это весьма интриговало меня, однако я не предпринимал никаких попыток раскрыть тайну, пока не подвернулся удивительный случай.

Как-то вечером мы забрели в бар на Лычаковской. Никогда раньше я здесь не бывал и не имел малейшего представления о здешней публике, и вот как только мы вошли в зал, Марьяна схватила меня за руку и потащила обратно к выходу. Это было так не похоже на нее, что я не сразу подчинился ее воле и пытался притормозить, требуя объяснить, в чем дело, но она нервно прошипела, что скажет на улице, и выволокла меня на тротуар, однако и дальше продолжала тащить за руку, прибавляя шаг, словно убегая от кого-то без оглядки. Я видел, как она взволнованна, и не мог взять в толк, что же случилось, а на все мои вопросы слышал один ответ: «Потом!» Успокоилась только когда мы оказались на остановке трамвая, тогда наконец Марьяна тревожно оглянулась и, убедившись, видимо, что нас никто не преследует, устало улыбнулась.

– Ну, так ты все же объяснишь мне, что это было? – спросил я.

– Ничего страшного не произошло. Я увидела своего отца.

– Это ты от отца так драпанула?

– Представь себе. Он у меня жуткий принципал, и я с ужасом себе представляю, что могло бы случиться, если бы он увидел нас вместе.

– Неужели ты думаешь, что он захотел бы общения, увидев нас вместе?

– Почему бы и нет? Вы с ним почти одногодки. Ты не представляешь, какой он зануда. Он хочет все знать: где я бываю, с кем, не много ли себе позволяю…

– И что же ты ему рассказывала?

– Ничего. Моя личная жизнь принадлежит только мне. Жаль, что он этого не понимает.

– А кто он у тебя?

– Профессор. Нет ничего хуже отца-профессора. Пока ты еще маленькая, ты его не интересуешь, ведь он постоянно занят своими делами, а когда начинаешь взрослеть, его вдруг прошибает, он начинает совать нос во все твои дела, интересоваться, не попала ли ты в плохую компанию, давать глупые советы и пугать абортами.

– А мама?

– Ну, мама, совсем другая… она меня лучше понимает…

– А чем она занимается?

– А что это тебя вдруг так заинтересовали мои родители?

– Ты ведь никогда ничего о них не рассказывала. Это выглядело странно. Ты ни разу даже словечком о них не обмолвилась.

– Я это нарочно. Боялась, что ты начнешь душу травить, начнешь заливать: а ты подумала о своих несчастных родителях? А как они переживут твое самоубийство? Вот этого я боялась. А теперь не боюсь, потому и рассказываю.

– И чем же занимается твоя мама?

– Мама? Мама – врач. У меня прекрасная мама.

– И как она смотрит на то, что папанька по вечерам заседает… ну, ладно на кафедре, а то ведь – в баре?

– Ну, это очень редко случается. Я была просто ошарашена, увидев его там. Кажется, он все же нас не заметил. Боже, я вся дрожу.

– Неужели это было бы так страшно, если бы ты нас познакомила?

Марьяна посмотрела на меня так, словно я задал ей вопрос по тригонометрии.

– Ты забыл, сколько мне лет? Я, заметь, еще даже паспорт не получала? Я так себе думаю, что он со своими связями мог бы тебя даже привлечь к ответственности. За растление несовершеннолетних. Тоже мне придумал: познакомить!

И все же какая-то назойливая мысль мне подсказывала, что она говорит неправду, слишком уж театрально, неискренне звучали ее реплики, а уже через несколько минут я был почти уверен, что она пудрит мне мозги. Это ощущение окрепло после того, как мы вышли из «двойки» на конечной остановке и я привычно двинулся по направлению к остановке ее автобуса. Марьяна настояла, чтобы в этот раз проводить сначала меня. Такого никогда раньше не было, и, ссылаясь на вечернее время, я не соглашался, но Марьяна все же настояла на своем и не успокоилась, пока не усадила меня на винниковский автобус. Делала вид, что причиной столь необычного поведения якобы была моя простуда, и мне необходимо быстрее добраться домой, поскорей принять аспирин. Внешне в такой заботе не было ничего удивительного, женщины любят иногда проявлять свои материнские инстинкты, к тому же я действительно несколько раз усердно чихал и сморкался в платочек. И все же червь сомнения продолжал шевелиться во мне, и я, не доехав до Винников, сошел на ближайшей остановке, пересел на львовский автобус и вернулся к тому же бару, откуда мы пулей вылетели час тому назад.