Юрий Винничук - Весенние игры в осенних садах

А кода он доверчиво откликался, продолжала:

– Неужели, так ты нигде, кроме меня, и не ночевал? Так я тебе и поверила.

Бывало, я вспоминал Лидины слова, и меня охватывал страх, что когда-нибудь она добьется своего, как добиваются в цирке, дрессируя разных щенков: ляг, встань, ляг, встань. Если даже какой-нибудь глупый щенок поддается дрессировке, то почему бы такому толковому интеллигентному блудню, как мой, не подпасть под власть Лидиных чар? А когда она сказала мне: «Ты знаешь, он такой аппетитный, что я готова его съесть», – я понял, что добром это не кончится, когда-нибудь она и вправду отчебучит такой номер. Женщина от большой любви готова даже уничтожить объект своей страсти, только бы он никому не достался.

Не забывала Лида и о своем лоне, она то выстригала его под ежик, то сбривала до блеска, и тогда сжатые губки выражали философскую задумчивость Моны Лизы, а то разводила такую курчавость, что ладонь на лоне пружинила. Несколько раз красила волосы в разные цвета, больше всего мне нравился ядовито-красный – это было что-то невероятное, я взглянул и увидел пылающие джунгли, услышал визг перепуганных орангутангов, отчаянные крики попугайчиков и шипение удавов. Я даже приложил ухо, чтобы лучше слышать, как стонет земля и бодро горят мирные вьетнамские села. А затем я немедля бросался тушить пожар.

Выбритое же лоно, напротив, напоминает пустыню с величественной дюной посредине, и когда всматриваешься настолько близко, что ресницы чиркают о нее, то видишь в мерцающем мареве туарегов на верблюде, и песня их тосклива и беспредельна, как сама пустыня.

Однажды она накрыла свою роскошницу сбитыми сливками, напоминающими снежные сугробы, а сверху красным кремом вывела «С днем ангела!». Я смотрел на ее лоно, как на американскую открытку. Иногда писала разные глупости типа «Здесь был Ивасик». Если ей и этого было мало, она накладывала в щелочку желе из красной смородины, и, когда я проникал туда, необычная прохлада охватывала меня, и с каждым толчком слышалось «тяв-тяв», словно там сидел кто-то и жалобно потявкивал. Могла залить сметану, и тогда я сбивал масло. Масло, сбитое в роскошнице, имеет ни с чем не сравнимый вкус, его можно есть с одним хлебом, не докладывая ни колбасы, ни сыра, случалось, мы его столько сбивали, что я жарил на нем гренки, яичницу, даже картошку, и ничто не прогорало. Будь мы с Лидкой попрактичнее, то смогли бы открыть целый маслозавод. Вообще-то влагалище с блуднем составляют вместе идеальный миксер. Особенно интересно сбивать белки с сахарной пудрой. Сбитая белковая пена пушилась и вырастала в объемах, вскоре наши животы покрывались белой пушистой массой. Сбивание сливок доставляло не меньшее удовольствие.

Лидины фантазии по части художественного оформления лона, казалось, не имели границ, и я с ужасом ждал того дня, когда она посыплет его битым стеклом и предложит Ивасику заделаться йогом. Может, она вбила себе в голову, что меня ничто в мире так не интересует, как ее роскошница. В снах я уже пережил ужасные сцены, когда она затягивает меня, словно удав кролика, только булькает и неспешно переваривает.

Все наше общение заканчивается сексом, вне этого я ее уже не представляю. Ей было абсолютно начхать на всю мою писанину, а я растроганно смотрю, как она с гордым видом розового фламинго ходит по рукописям, разбросанным по полу, я любуюсь ее длинными ногами, и мне в эти минуты совершенно безразлично, что будет дальше с моим бумагомаранием. Она может взобраться на стол, за которым я пишу, усесться голая на бумаги, опершись спиной на окно, и гипнотизировать меня своей роскошницей. В тесно сжатой щелочке чудится недреманное око иных миров, рентгеном просвечивающее меня насквозь, до мозга костей. Мое сознание в силах сопротивляться не дольше пяти минут, лишь однажды я побил рекорд и продолжал писать, пронизанный мистическим взглядом ее влагалища, щедро сдобренного кремом. На двенадцатой минуте я высунул язык и принялся лакомиться десертом.

Иногда она садилась на канапе за моей спиной, и этого было достаточно, чтобы в голове моей взошло ясное солнце ее лона, которое она маняще ласкала пальчиком. И когда я на мгновение отрывался от рукописи, то, оглядываясь, видел именно это. Она же в этот момент на меня совсем не смотрела, взгляд ее был обращен к потолку, и казалось, мысли ее витают далеко-далеко.

Лидка никогда не интересовалась тем, что я сейчас пишу, зато ее интересовало, что мы будем сегодня есть, она могла подолгу обсуждать со мной кулинарные секреты, спорить о том, какие блюда вкуснее и полезнее. Перед тем как готовить обед, она ложилась на канапе и вслух решала, что именно сегодня будет варить. К счастью, я уже привык ко всему этому, как привыкают к чириканью воробьев за окном. Другое дело, что ее кухонные заботы преследовали одну и ту же светлую цель: накормив меня, наполнить свежей силой мой ненасытный стержень. Блудень был царь и бог, а все остальные части тела являлись лишь необходимым приложением. Получалось, что я писал и зарабатывал деньги только для того, чтобы мой босяк мог жить как сибарит.

Прослышав как-то, что красный перец является отменным возбудителем, Лидка с той поры сыпала в каждое блюдо столько жгучего порошка, что рот мой пылал, как кратер Везувия. Однажды я наперченными губами и языком припал к ее роскошнице, отчего она мгновенно вспыхнула таким безумным, таким всепоглощающим пламенем, что Лидку начало трясти, словно в лихорадке, и она стала верещать, восклицая, что там у нее просто горит. Оторвав свои губы от этого жизнетворного источника, я аж возопил от восторга: ее нежное светло-розовое влагалище превратилось в ярко-красное, и казалось, достаточно поднести к нему спичку – и оно моментально вспыхнет. Лидка перевернула меня на спину, вскочила верхом и начала так гарцевать, что канапе под нами не выдержало колебаний, затрещало и развалилось. Мы плюхнулись на пол, но и после этого Лидка не расседлала моего мустанга, продолжая ковбойские скачки. Это было незабываемое зрелище. Никогда в жизни никто меня так не насиловал, как она. Весь дом шел ходуном, звенели стекла в окнах, стаканы, фужеры, люстры, тарелки, падали книги с полок, разлетались рукописи, тарахтели столы и подпрыгивали стулья, вспыхивали и лопались от перенапряжения лампочки, а на улице завывали соседские псы, кудахтали переполошенные куры, гоготали гуси, муравьи хватали свои личинки и зарывались с ними в глубины земные. Разгоряченная Лидка неустанно подпрыгивала, будто механическая игрушка, а перец из ее лона распространился на мой фаллос, и он также вспыхнул, как Джордано Бруно, – такой же гордый и неукротимый, твердый и несгибаемый. Я ощутил такое жжение, что зашипел и выгнулся, подбрасывая Лидку к самому потолку, и так, вдохновенно взбрыкивая несколько раз подряд, я ускорил ее оргазм, излившийся в неистовый вопль восторга. И сразу онемели все собаки Винников, куры и гуси замерли на своих насестах, муравьи зарылись еще глубже, и нависла мертвая тишина, какая бывает после землетрясения. Лидка обессилено сползла с меня и потянулась жадным ртом к готовому салютовать стволу. Он не стал сдерживать свой боевой пыл и залпом выпустил весь нектарно-перцовый заряд. Лидка, как ошпаренная, вскочила на ноги и замахала ладонями возле губ. Теперь у нас обоих все горело, полыхало и клокотало.

– А-а-ай! – верещала она. – Я горю! Спасайте!

Я испугался, подхватил ее на руки и занес в ванную, а то ведь, не ровен час, и дом загорится от этого факела. В ванной я старался гасить пожар всем, что только под руку попадалось: вином, кислым молоком, малиновым сиропом, кока-колой, водкой, кофе… Я залил ей в кратер литр меда, швырял туда полными горстями клубнику, смородину, яблоки, сливы, груши, абрикосы и помидоры, и не было этому ни конца ни края. Лидка возлежала в этом немереном десерте вся красная от ягодных соков, сама как десерт.

Они накрывают на стол в саду под раскидистыми вишнями, в которых дозревают наши брачные ночи, ведь они всерьез думают, что мы поженимся, и делают вид, что сегодняшний обед – повседневная еда, ничего особенного, но я-то вижу, что это не так: их обед должен окончательно пленить мое сердце своей неотразимой изысканностью. И кто знает, не подсыпано ли в обильные яства волшебное зелье – высушенные и истолченные крыльца нетопыря, язык жабы, паучья лапка, муравьиная кислота с каплей менструальной крови, которые вместе с колдовскими заговорами могут совершить свое черное дело. Уяснив это, я почувствовал, как меня сковывает страх, и захотелось немедля вырваться из их плена, взлететь хрущом над вишнями и исчезнуть, затеряться в облаках.

У ее мамы грудной голос, и кажется, она не разговаривает, а квохчет над своим единственным цыпленком, что-то из этого квохтания я уже слышал и в Лидином голосе, оно прорезалось иногда, словно отголоски затерявшейся радиостанции. Теперь я представляю обертоны ее голоса лет эдак через десять: она тоже начнет квохтать, довольствуясь жизнью добропорядочной наседки.

Так же, наверное, и ее отца подобным образом заманили когда-то на воскресный обед, и он, раб желудка, полуголодный студент из сельской глухомани, позволил спеленать себя их сетями и лишь спустя годы сообразил, что и обеды эти театральны, и голоса, и беседы, и наряды… Вот он сидит напротив, развалившись в кресле-качалке, и по его мечтательному взгляду, блуждающему по вишенному раю, можно предположить, что и он здесь обедал впервые, и, возможно, так же дозревали вишни и рдели на солнце, а панна Мирося, будущая его жена, удобненький мягкий матрасик с пульсирующим подгрудком, сидела здесь же напротив и носиком черной туфельки шаркала по травке, как это делает теперь ее дочь.