– И ты ему поверила? – промолвила Арина. – Вера, ты просто святая. Или дура. Неужели…

– Не надо ничего говорить, – попросила Вера. – Мы тут про Рахманинова вспоминали. Вот я про него недавно читала: его жена всегда застегивала ему ботинки, чтобы он, не дай бог, не повредил руки. Знаешь, я тоже так люблю руки Вадима – каждую венку, каждый узелок на пальцах, что готова застегивать ему ботинки. Это трудно объяснить, я и сама раньше не понимала. А теперь… Все живы-здоровы, я вас всех люблю. Это главное, честное слово. А папе я сказала, что брошь забрали на выставку и что выставка будет целый год ездить по разным городам. Давайте больше не будем об этом. Ой, а чайник-то я так и не поставила!

Полтора недовышитых снегиря уже давным-давно были безжалостно заброшены обратно в ящик. Вот уже вторую неделю Милица Андреевна азартно и увлеченно вышивала узор для диванной подушки: кукольно-красивые жених и невеста, держась за ручки, смотрели друг на друга. Их окружали розочки в форме сердечка. Милица Андреевна, отродясь не умевшая шить, договорилась с Линой Георгиевной, что та сошьет подушечку нужного размера, тоже в форме сердечка, и потом они вместе украсят ее вышивкой влюбленной парочки. Но саму картинку ей непременно хотелось сделать своими руками, подарить непокупное, чтобы они поняли, как тепло и хорошо Милица Андреевна к ним относится.

После принятого Верой решения, после того, как она самоотверженно и без колебаний бросилась спасать Вадима, Милица Андреевна прониклась к ней симпатией и уважением. Вероятно, кто-то считал, что Вера поступила опрометчиво, но не Милица Андреевна. Лучше поверить виноватому, чем погубить недоверием невиновного – именно этого девиза она придерживалась в работе с трудными мальчишками. Уж она-то на своем опыте знала, как часто буквально на глазах менялись самые пропащие парни, надо было только в них поверить и помочь им. Милица Андреевна сама всегда так делала, и никогда потом не жалела, даже если порой и обманывалась в своих ожиданиях. Конечно, Вадим не мальчишка…

Милица Андреевна закрепила желтую нитку, которой закончила вышивать выбивающиеся из-под фаты пышные локоны невесты, и полюбовалась результатом. Старательно шевеля губами, пересчитала крестики на прическе жениха и вдернула в иглу черную нитку. Она, в душе смеясь над собой, отчего-то старалась вышивать его и ее поочередно: ей платье – ему костюм, ей локоны, ему – прическу. Словно они были настоящими и могли обидеться. Работа продвигалась, и к свадьбе, назначенной на первое марта (Вере непременно хотелось, чтобы весной!), она наверняка успеет закончить. Кто бы мог подумать, удовлетворенно вздохнула Милица Андреевна, что в ней открылись такие способности!

Вышивание нравилось ей еще и тем, что, работая иголкой, она могла предаваться размышлениям. Хотя и не всегда они были наполнены оптимизмом. Так и не найденная брошь, о которой Вера запретила вспоминать, все же не шла у Милицы Андреевны из головы. Почему брошь, хранившаяся в семье Максимовых сорок с лишним лет, пропала именно с появлением в их доме Вадима? Почему Маша упорно скрывает своего очередного поклонника, одаривающего скромную продавщицу бриллиантами? И на какие деньги ее дочь живет и учится в заграничном университете? Почему Арина старательно избегает Вадима и, по словам Веры, находит любые предлоги, чтобы не приходить к ним домой? Может, она узнала о Вадиме еще что-нибудь плохое? Да и сама Милица Андреевна, следует признать, недалеко продвинулась в своем расследовании.

А все же Вера права: не всегда стоит докапываться до правды. В конце концов, есть вещи и поважнее, чем правда: спокойствие близких, доверие, любовь. Если ими приходится расплачиваться за правду, то это непомерно высокая цена.

Шевелюра жениха была готова, и Милица Андреевна искала в коробочке с мулине бледно-голубые нитки, чтобы вышить тень на невестиной юбке, когда зазвонил телефон:

– Милица? Это Лина. Беда у нас. Боря… Боречка сегодня умер.

Бориса Георгиевича хоронили на Зареченском кладбище. Еще с советских времен здесь хоронили ветеранов войны, чиновников, артистов, деятелей культуры. Оно было прибранным, ухоженным, с расчищенными от снега дорожками и дорогими памятниками на могилах. Его охраняли от вандалов и даже построили при входе церковь. Впрочем, родные начинали находить во всем этом утешение лишь некоторое время спустя после прощания с близким человеком. А пока они не замечали ничего, как и злого февральского ветра, который метался между сосен и горстями бросал людям в глаза колючий снег.

На кладбище пришло неожиданно много людей. То есть неожиданно для Милицы Андреевны. Она-то, глупая, считала, что человека, почти дожившего до девяноста лет, еще при жизни подзабытого, придут провожать в последний путь мало людей. Но не вспоминали – еще не значит, что забыли. Бориса Георгиевича, храброго солдата, встретившего войну под Брестом, хорошего художника, доброго и порядочного человека, любили и помнили. Говорили добрые слова, несли и несли цветы.

Вера едва стояла, держась за Вадима. Как она устояла бы, если не он, вдруг с острой жалостью подумала Милица Андреевна. Она плохо понимала, что происходит, всем распоряжались Арина и Маша. Лина Георгиевна на кладбище прийти не смогла – с утра увезли на «Скорой помощи» с гипертоническим кризом. Вадим с самого утра, как Милица Андреевна их увидела, держал Верину руку в своей, поддерживал на ступеньках, как мог, укрывал от ветра. На лице его читалось неподдельное страдание. Он понимал, что не в силах помочь Вере, она должна это пережить, но хорошо помнил, как земля уходила у него из-под ног, когда он вот так же прощался с единственным родным человеком.

«Мама была для него всем, и когда ее не стало, он… не справился с этим. Я его понимаю. Я тоже не представляю, как я смогу жить… без папы», – вспомнила Милица Андреевна слова Веры. Вот жизнь все и расставила по своим местам: Вера тогда сделала свой выбор, и теперь рядом с ней родной человек, который изо всех сил старается загородить ее собой от ледяного пронизывающего февральского ветра.

– Двух дней не дожил до свадьбы, – всхлипнула за плечом Милицы Андреевны Маша. – Вера весной хотела, я говорю, да зря вы тянете, первое марта – все равно не весна, холодина, а она – весной, и все тут. Знала бы… Он так мечтал… Какая теперь свадьба…

Маша заплакала. Милица Андреевна погладила ее по руке, помолчала и тихо сказала:

– Свадьба – не так уж и важно, Машенька. Важно, что они вместе. Вместе легче.

Через две недели Лину Георгиевну выписали из больницы. Она решила временно пожить у Веры. Точнее, Вера, не слушая слабых возражений тетки, прямо из больницы привезла ее к себе. Милица Андреевна пришла навестить подругу, помочь Вере, поддержать. Хотя ее и не приглашали специально, она уже чувствовала себя своим человеком в этой семье, пережившей на ее глазах много радостных и печальных событий. Вера, похоже, чувствовала то же самое и обращалась с Милицей Андреевной без церемоний, полагающихся в присутствии посторонних. Милица Андреевна была ей за это очень благодарна. Странно, но в осиротевшей семье Веры и Лины Георгиевны она ощущала себя более своей, чем в семье сына и невестки. Там были вежливы и внимательны, но не более. А здесь она была нужна.

Она не боялась, что ее предложение помочь примут за назойливость, а беспокойство – за любопытство. Поэтому, приготовив обед (Вера, как обычно, этой обязанностью пренебрегала), накормив Лину Георгиевну и вымыв посуду, Милица Андреевна дождалась, когда Вера уйдет в мастерскую, и спросила:

– Лина, а что Вадим? Он с вами живет или пока у себя? У него там ужасные условия, просто ужасные. Как там можно жить зимой? Да и Верочке он так нужен теперь. Как у них?

Вместо ответа Лина Георгиевна махнула рукой и потянулась за платочком, которые у нее теперь в изобилии были рассованы по карманам халата и всем углам кровати.

– Я не знаю… – понизив голос до еле слышного шепота, произнесла она и оглянулась на дверь, опасаясь, что Вера опять, как тогда весной, их подслушает. – Они приходили ко мне вместе в больницу. А когда Вера меня привезла сюда, он не появлялся.

– Может, заболел? – всполошилась Милица Андреевна. – Ты у Веры спрашивала?

– Спрашивала, – зашмыгала носом Лина Георгиевна. – Она молчит. Потом, говорит, тетя Лина, объясню, вы не волнуйтесь, вам нельзя. А сама ходит, как неживая. И не ест ничего! Как мне не волноваться?! Я думаю, может, он меня стесняется и из-за этого не хочет жить у Веры? Так я уеду, уеду, он ей нужнее, чем я!

– Да что ты такое говоришь, – рассердилась Милица Андреевна. – Сейчас не время разбираться, кто кому нужнее. Вам с Верой тоже лучше пока быть рядом.

– Мила, ты ее спроси, пожалуйста, осторожно, – попросила Лина Георгиевна. – Квартира ведь большая, всем места хватит. Так пусто без Боречки… Они же люди взрослые, пусть вместе живут. А если из-за меня…

– Не реви! – приказала Милица Андреевна, и подруга послушно умолкла. – Я спрошу. Обязательно.

Когда Вера пришла из магазина, по напряженным лицам обеих тетушек она поняла: что-то случилось.

– Тетя Лина, Милица Андреевна, что? Говорите быстрее!

– Верочка… – оглядываясь на Лину, начала Милица Андреевна. – Вы же понимаете, что мы не из любопытства… Скажите, где Вадим, что с ним? Ваша тетя думает, будто мешает вам, что Вадим из-за нее не хочет жить здесь. Но это же глупо… Пусть он переезжает. Я даже могу забрать Лину к себе! Нам будет очень хорошо вместе, я ничем не занята и сумею о ней позаботиться. Так что если дело в этом…

– В этом? – Вера рассмеялась, и Милица Андреевна уловила в ее голосе подступающие слезы. – Да, мы такие стеснительные, что без штампа в паспорте не можем жить вместе. Всего-то двух дней и не хватило…

Вера закрыла лицо руками и разрыдалась так отчаянно, что Лина Георгиевна мигом слетела с кровати, забыв о собственных болячках, и босиком бросилась в кухню. Милица Андреевна – за ней. Хлопая дверцами кухонных шкафов, Лина Георгиевна отыскала уже знакомую Милице Андреевне бутылочку с волшебной настойкой собственного приготовления. Стараясь унять трясущиеся руки, схватила с сушилки три первых попавшихся посудины, плеснула воды, добавила настойки и метнулась обратно. С трудом они заставили Веру выпить, и выпили сами. Посидели, прислушиваясь к утихающим всхлипам.