— Так с кем же ты едешь встречаться? — без обиняков спросила Май.

— Давай поговорим в другой раз, ладно? Я обещаю. Но не сейчас.

— Просто мне…

— Знаю.

Он припарковался у главного входа в дом отца и обнял дочь. Никогда бы не отпустил ее от себя, но это невозможно.

— Ты для меня — всё, — сказал он. — Поверь, я не хотел тебя обидеть.

— Я верю тебе, папа, ты же знаешь.

— Вот и хорошо. Поживи здесь, пусть дедушка побалует тебя несколько дней. Я позвоню. И вернусь как можно скорей.

Она попыталась улыбнуться:

— О'кей.

— А теперь мне пора.

— Ты не войдешь в дом?

Он покачал головой. Если Май не удалось вытянуть из него объяснений, то Уэсли Слоан может оказаться удачливей. Дочь, кажется, поняла причину отказа, обняла его и заставила подтвердить обещание позвонить из Бостона, затем подхватила сумку и выскочила из машины. Он подождал, пока она подойдет к двери, помахал ей рукой на прощание, она помахала в ответ и наконец скрылась в доме.

Он ехал обратно по спокойным холмам Тиберона к мосту «Золотые Ворота» и дальше — к Рашн-Хилл, где без Май дом их показался ему одиноким и молчаливым. С иронической деловитостью он прочистил и зарядил пистолет, моля Бога, чтобы оружие не пришлось использовать по назначению. Потом он посидел в гостиной, перед окном с фантастическим видом на сан-францисскую гавань, наблюдая за тем, как опускается туман. Ему едва ли не хотелось, чтобы этот белоголовый человек вернулся. Если бы тогда Май не было рядом… Джед не знал, что бы он сделал. Но прошло четырнадцать лет. 1975 год не должен стать и ее болью.

— К черту, — пробормотал он, — я этого не допущу.

Ближайший рейс на Бостон — в 8.37 утра.

Это его рейс.

Глава 8

После разговора с дедом Ребекка решила не возвращаться к себе в мастерскую и ушла в свою комнату на третьем этаже, откуда открывался вид на обсаженную деревьями Западную Кедровую улицу. Вот уж не думала, не гадала, что наступит день, когда она будет снимать комнату в доме Томаса Блэкберна. Он начал пускать жильцов несколько лет назад, в основном студентов. В обмен на скромную плату он предоставлял им меблированную комнату, общую ванну, гостиную и возможность готовить на кухне, с удовольствием принимая приглашения к обеду, когда те стряпали что-нибудь вкусное, и обсуждая с ними вопросы политики, если у тех была охота. Сейчас его постояльцы — это экономист из Нигерии, пишущий докторскую диссертацию, студентка медицинского колледжа из Греции и двое китайцев-физиков. И еще Ребекка, которая могла бы позволить себе полностью обновить дом на Бикон-Хилл: заменить древнюю сантехнику, протертую до дыр мягкую мебель и ветхие портьеры, — чтобы все они жили в пристойных условиях. Однако у деда и его жильцов была своя гордость, да и Ребекка не видела необходимости тратить деньги на аренду хорошей квартиры в городе, в котором было самое дорогое жилье. Лучше пожить в семейной обстановке, пока не выяснится, таков ли Бостон, каким она его себе представляла.

Серебристый свет позднего дня лился в узорчатое окно. Ребекка придвинула к окну антикварное виндзорское кресло — высокое, резное, но весьма жесткое и требующее ремонта — и стала смотреть на улицу. Дед разместил Ребекку в ее спальне, где стояла широкая кровать, на которой она спала еще девочкой, туалетный столик с мраморной массивной столешницей и изгрызенной щенком ножкой, с вытертым персидским ковром на полу, вывезенным Элизой Блэкберн из Кантона в 1798 году. Томас Блэкберн не убирал ценный ковер из верхней спальни, где всегда было его место. Элиза, говорил он, отличалась практичностью и приобретала предметы обстановки, чтобы ими пользовались, а не любовались. Ребекка припомнила деду эти слова, когда разлила как-то на персидский ковер темперу. До сих пор были заметны выцветшие красные и желтые пятна. Ее собственная мебель находилась частью в хранении, частью — на старом маяке на маленьком острове недалеко от побережья штата Мэн. Купив сначала маяк, Ребекка дождалась случая, когда весь необитаемый островок был выставлен на продажу, и приобрела его. Ей нравилось владеть землей. Знаешь, что есть на свете место, где можно построить себе шалаш.

У Ребекки было как-то муторно на душе. Глядя на тихую улочку, она вспоминала детство. Вот всезнающий Джед Слоан, двенадцатилетний мальчишка, кричит, чтобы она выходила из дому, а она, тогда девочка семи лет, высунулась вот из этого окна и выстрелила в него из водяного пистолета. «Упадешь, глупая», — крикнул он, но она засмеялась и выстрелила в него еще раз. Потом из-за угла показалась тетя Абигейл и тут же потребовала, чтобы они прекратили безобразничать: разве можно шуметь на улице, как будто они невоспитанные шалопаи. После Ребекка спросила отца, что такое шалопай? Он улыбнулся и ответил: «Вот ты шалопай и есть».

Внизу зазвенел телефон. Ребекка не двинулась с места. У деда по-прежнему только два аппарата: в его спальне и в кухне. На Рождество она подарила ему кнопочный телефон, но с тех пор не видела это чудо техники в доме деда. Видимо, он продал его.

В дверь тихо постучали.

— Ребекка?

Это была Афина, студентка-медичка из Греции. Только что она обсуждала со своим квартирным хозяином отвратительные подробности занятий в анатомическом театре. Разговор происходил за обеденным столом.

— Ребекка, за вами телефон.

Ребекка поблагодарила Афину и спустилась на кухню, где увидела раскрытые учебники с фотографиями расчлененных трупов и почувствовала запах спанакопитты[9]. Афина готовила ее в духовке устаревшей модели и не жаловалась на неудобство. В тесной кухне стояли старомодная фаянсовая мойка и холодильник-ветеран. Почти все место у окна занимал круглый дубовый стол. Отец Ребекки в детстве вырезал на нем свое имя. Буковки получились кривоватые — неумелые, как у дошкольника. Ребекка помнила, что дед перед похоронами единственного сына сидел перед этой надписью и проводил кончиками пальцев по корявым буквам, старательно вырезанным в детстве Стивеном Блэкберном.

Ребекка взяла трубку.

— Дочка, почему ты не предупредила? — без вступления и сильно волнуясь проговорила Дженни Блэкберн. — Сегодня я пошла в магазин и увидела твою фотографию в газете. Господи! Как ты?

— Замечательно, мама, — сказала Ребекка и подумала о том, как хорошо сейчас, в конце мая, в Центральной Флориде: благоухание трав и цветов. Правда, теперь там уже знойно, но мама никогда не станет жаловаться на жару. Этой красивой голубоглазой женщине с серебряными нитями в смоляных волосах, несколько лет назад разменявшей шестой десяток, по-прежнему нравится жаркий климат. Устроившись в кресле, Ребекка сказала:

— А как я могла предупредить? Я не знала, что в «Успехе» появится мое фото. У тебя уже были репортеры?

— Заходили двое. Наши, местные. Молодые и неопытные. Я пригласила их в дом и завела канитель о своей жизни за последние двадцать шесть лет: растила, мол, детей и лимоны. Мне показалось, что будет проще утомить их, чем послать к черту. — Она помолчала и добавила: — Ребекка, возвращайся домой.

Ребекка чуть было не согласилась, но потом передумала. Может быть, ее дом действительно во Флориде, а не в Бостоне. Дженнифер О'Кифи-Блэкберн не делала секрета из того, что не одобряет занятия и образ жизни своего старшего ребенка, однако она не навязывала дочери свое мнение. «Ты взрослая, — обычно говорила она, — и способна сама принимать решения».

Ян О'Кифи — отец Дженнифер, а для Ребекки «папа» О'Кифи — не считал нужным проявлять подобную тактичность. Хватит уже, что он промолчал тридцать шесть лет назад, когда его дочь отправилась учиться в колледж Радклифф и выскочила замуж за бостонского янки. Подобно большинству южан, он испытывал глубокое уважение к традициям и не признавал новомодных веяний. Ему казалось, что Ребекка живет не так, как полагается добропорядочной девушке. В феврале, когда она гостила у матери, он показал ей свою записную книжку. На букве «Б» из-за ее постоянных переездов творилось нечто страшное. Все ее адреса были аккуратно переписаны — от первого, в общежитии Бостонского университета, до последнего, на Западной Кедровой улице. Записи были сделаны чернилами — еще одно свидетельство упрямой приверженности «папы» О'Кифи своим представлениям о том, что правильно. Места на букву «Б» не хватило, и два последних адреса переползли на следующую страницу. У Ребекки было пятеро младших братьев. Они давно бросили пустое занятие — следить за ее перемещением в пространстве. Когда нужно было с ней связаться, они просто звонили «папе».

— Я настаиваю, — продолжала мать, и Ребекка услышала, как в ее голосе нарастает напряженность. — Ты знаешь: я не люблю вмешиваться в жизнь детей, но согласись, Ребекка, — в Бостоне тебе делать нечего.

Ах вот оно что, подумала Ребекка. Фотографии в газете — это только предлог, под которым Дженнифер Блэкберн дает ей понять, как она относится к пребыванию дочери в доме Томаса Блэкберна. Как будто Ребекка и без этого не догадывается. Она набралась терпения и произнесла:

— Мама, эти снимки появились совсем не потому, что я в Бостоне. Это чистая случайность. Джед Слоан опять погорячился. Ко мне это не имеет никакого отношения. Суматоха скоро уляжется.

— Я ненавижу Бостон, — сказала Дженни.

— Догадываюсь, мама.

— В тебе говорит проклятая гордость Блэкбернов, не так ли? Ты должна вернуться. Плохо жить одной. Приходится все время бороться за себя.

Ребекка не стала ничего возражать, зная, что это лишь усилит досаду и отчаяние матери и не принесет успокоения ей самой. Бостон и правда не принес счастья ни Дженнифер Блэкберн, ни ее дочери.

— Что тебя там удерживает? — не унималась мать.

— Не знаю, — сказала Ребекка. — Может быть, мне просто не хочется, чтобы дед умер одиноким стариком.