— Давай выпьем кофе и поговорим, — предложил дед.

Поговорим? Интересно, какой будет разговор — в его понимании, или в ее? Ребекка вслух не произнесла ни слова. Томас согрел в кофейнике остатки утреннего кофе, наполнил чашки прогорклым варевом, добавил молока и протянул одну Ребекке, а сам устроился в соломенном кресле, которое стояло в саду с незапамятных времен. Ребекка устроилась напротив и отхлебнула кофе. Хуже отравы. Но она не жаловалась, наблюдая за дедом в то время, как и тот изучал ее взглядом. Она знала, что ему видится: талантливая, богатая женщина почти тридцати четырех лет, не устроившая личной жизни, не нашедшая любви. А мог ли он догадываться, что видела она? Семидесятидевятилетнего мужчину, высокого, худощавого, с седой головой, не такого стройного, как прежде, и не такого гордого и самоуверенного. И все же он излучал силу, которая приходит вместе с опытом и страшным осознанием собственных ошибок. Непоправимых ошибок. Из-за своей самонадеянности он лишился единственного сына, оставил шестерых ребят без отца, а сноху — вдовой в двадцать восемь лет. Трудно человеку жить с таким грузом. Томас живет с ним четверть века и еще год.

Ветер развевал его мягкие седые волосы. Он спросил:

— Почему ты пришла ко мне?

— Не знаю.

— Не притворяйся, знаешь.

Она отвернулась и медленно заговорила:

— Когда Софи рассказала мне о фотографиях, первой реакцией были гнев и растерянность. Прошлое опять преследует меня. Мне даже не захотелось взглянуть на эту газету. Но потом… — Она вздохнула и повернулась к деду. — Я подумала, что, может быть, нам представилась возможность поговорить. Ведь мы никогда не говорили об этом. Ни о том, что случилось в Сайгоне в 1975, ни о событиях в дельте Меконга в 1963.

— Ребекка…

— Дед, ты мне когда-нибудь лгал?

Он ответил без колебаний:

— Нет. Разве что про кота…

— Ах, оставь кота. О Вьетнаме.

— Нет, Ребекка, я никогда тебе не лгал.

Она наклонилась к нему ближе.

— Но ты не сказал мне всего, так ведь?

— Мои ошибки и мои победы — это моя жизнь, не твоя. Если ты спрашиваешь, жалею ли я, то я отвечу: да, о многом жалею. И не только о твоем отце или Бенджамине. Я побывал на вьетнамском мемориале и, глядя на пятьдесят восемь тысяч имен, думал о мужчинах, женщинах и детях, которых я знал в Индокитае и которые погибли. И я спросил себя: что я мог сделать, чтобы предотвратить то, что случилось потом? Был слишком самонадеянным. Возможно. А возможно и нет. Все дело в том, что мы этого никогда не узнаем. Все, чему я научился за семьдесят девять лет жизни на этой планете, занимаясь историей, так это то, что нам не дано изменить прошлое.

Ребекке нелегко было слушать его.

— А будущее?

— У меня нет магического кристалла, — сжав губы, процедил Томас. — Хотелось бы его иметь. Но приходится делать как лучше сейчас.

— И как было бы лучше?

— Что бы я ни сказал, ничего не изменишь.

— Дед, — Ребекка с трудом скрывала свое нетерпение, — я не могу понять, как лучше, если не знаю всех фактов. То, что эта фотография могла появиться на первой полосе таблоида, говорит о том, что 1963 и 1975 годы не ушли в прошлое. Они до сих пор преследуют нас. Меня… И я имею право знать всю правду.

— Изучай историю, — посоветовал Томас Блэкберн. — Так ты поймешь, что никто не знает «всей» правды.

Ребекка сцепила зубы, но все равно боялась, что дед догадается, как она сердита и измучена.

— Что ты мне посоветуешь: сделать вид, будто это не моя фотография разошлась в миллионах экземпляров?

— Нет, Ребекка, — сказал он, поднимаясь с кресла. — Никогда не делай вид, будто ничего не случилось.

Не сказав больше ни слова, он повернулся к ней спиной, вновь занявшись примятой рассадой. Ребекка молча проклинала его — и себя за то, что решила просить у него совета и что понадеялась разузнать у него подробности той далекой истории. Ничего не изменилось за эти годы. Глупо было рассчитывать на откровенность, хоть теперь ей не восемь, как в год гибели отца, и не двадцать, когда она потеряла любимого. В ее версии событий в Индокитае так много провалов. Что это за скандал, из-за которого карьера деда пошла крахом и переменилась вся ее жизнь?

Но она должна знать. За долгие годы она убедилась, что Томас Блэкберн, решившись рассказать правду, выдает ее малыми порциями.

Глава 7

Май Слоан сидела рядом с отцом, скрестив руки, пока они ехали по мосту «Золотые Ворота» и дальше — к холмам округа Марин, где жил дед. С тех пор, как они отъехали от дома, Май не сказала ни слова. Она отказалась собирать вещи, поэтому Джеду пришлось самому торопливо побросать ее пожитки в большую холщовую сумку. И не его вина, если он взял что-то не то. Она кричала, что он поступает несправедливо, но Джед возразил на это: жизнь не всегда справедлива, и пора это знать. Обычно он без труда мог объяснить то или иное свое решение, но не на этот раз. Он просто велел ей собираться, потому что придется провести несколько дней в доме деда. Май назвала его диктатором, но и это не смягчило непреклонный взгляд Джеда.

Она продолжала дуться и когда они миновали охрану уединенного дома Уэсли Слоана, что стоял на Тибероне, господствуя над сан-францисской гаванью. В другой раз Май запрыгала бы от радости, если бы ей представился случай провести несколько дней в доме деда. Ведь у того есть все, что ни пожелаешь. Но отец забрал ее из школы и отказался объяснить, что происходит. Не стал говорить о том белоголовом человеке с лицом, обезображенным шрамом, которого он прогнал, наведя на него пистолет. Май и не знала, что у отца есть оружие. Может, этот незнакомец промышляет похищением детей? Может, он связан с теми бандитами-рокерами? Джед ничего не объяснил. Он только велел ей никуда не отлучаться из усадьбы деда, даже в школу ходить запретил.

— Перестань капризничать, Май, — без всякого сочувствия сказал он, когда они подъезжали к дому Уэсли Слоана. — Есть вещи, которые надо принять как необходимость.

— Мне и так приходится принимать больше, чем другим!

— Противная. Не знаешь своего счастья.

— Знаю, — огрызнулась девочка. — Знаю, что могла бы просить подаяние на улицах Хо Ши Мина, как сотни детей-полукровок, брошенных во Вьетнаме. По сравнению с ними мне нечего жаловаться. Я должна улыбаться и проглатывать все, чем меня ни угостят, особенно ты, мой отец, ведь у многих из нас нет отцов.

Джед вздохнул:

— Ты имеешь право жаловаться на все, что угодно. Страдаешь — страдай, но не жди, что я буду поощрять тебя, если ты вздумаешь считать себя мученицей. И хватит постоянно соизмерять свою жизнь с жизнью тех детей американцев и вьетнамок, которые не смогли покинуть Сайгон. Ты можешь сочувствовать их судьбе, но ты ведь не виновата в том, что они — там, а ты — здесь.

Май отвернулась к окну, не желая смотреть на отца. Она читала книги и видела фильмы о вьетнамской войне, о своей родине, даже пыталась научиться разговаривать на языке своей матери. Отец сказал ей, что в четырнадцать лет растерянность и смятение — вполне нормальное явление. Главное — оставаться собой. А кто она? Иногда ей казалось, что она этого не знает. Иногда она ненавидела себя за то, что испытывает недовольство, тогда как многие ее соплеменники сталкиваются с несправедливостью, жестокостью и нищетой. Они не знают, что такое удобная постель, безопасность, уверенность в завтрашнем дне — а она все это принимает как должное. Иногда она ненавидела себя за то, что недостаточно ценит это. Ей так повезло. Чего же ей еще надо?

— Ты даже не скажешь мне, куда уезжаешь? — спросила Май.

Джед молчал, не зная, что сказать дочери. Он промолчал и когда вышел «Успех» и она увидела на фотографии Ребекку, его и себя грудным ребенком. Потом появился этот человек, который стрелял в него в Сайгоне, и это все изменило. Сначала Джед не узнал его изрубцованного лица, но белые волосы и мертвенный взгляд карих глаз поразили, словно удар, и он все вспомнил. Крики, боль, ужас той удушливой, страшной ночи. Этот человек думал, что убил его тогда, четырнадцать лет назад, в Сайгоне, когда Джед потерял Там… и Ребекку.

Но он не позволит отнять у себя Май.

Все-таки он сказал ей:

— Я еду в Бостон.

Май так и подпрыгнула на сиденье:

— В Бостон! Но папа…

— Больше ни слова, Май! Ты не можешь поехать со мной. Радуйся, что я хоть это тебе сказал.

Он заметил, что она с трудом сдерживается, чтобы не закатить истерику. Это могло бы случиться год назад, но сейчас она почти взрослая. Она закусила губу и опять отвернулась к окну. В Бостон она мечтала попасть уже несколько лет. Это город, где жили поколения Блэкбернов. Там вырос ее отец. И туда он привез ее из Вьетнама, правда, очень ненадолго. Джед пытался понять. Ей уже четырнадцать, и она думает, что частичка ее осталась в Бостоне, где вырос ее отец, и в Сайгоне, где жила ее мать и где родилась сама Май. Но в эти места она не может отправиться в одиночку. А Джед отказывается взять ее с собой.

— Собираешься встретиться с Ребеккой Блэкберн? — спросила Май.

Нет, если удастся. Хотя чего там — это проще простого. Как он хохотал, когда увидел телепередачу, посвященную наимоднейшей игре «Заумник»! Он понял тогда, что Ребекка Блэкберн купается в деньгах. Ей это на пользу — у нее всегда были замашки сноба. И все-таки он ненавидел себя за те страдания, что причинил ей, а встретиться вновь — значит разбередить старую рану.

Поэтому он ответил дочери:

— Едва ли.

Раньше он не рассказывал Май ни о той роли, что сыграла Ребекка в их выезде из Сайгона, ни об известной фотографии, на которой они были запечатлены втроем. Увидев снимок в «Успехе», Май накинулась на него, и он не обиделся на ее гнев. Был сам не свой. Объяснил, что когда-то дружил с Ребеккой.