— Я нашёл Маргариту, Люд. К сожалению, она уже умерла от прободения язвы желудка... Через три недели после Бобровой. Там же, в колонии.

Я резко встала и отошла к окну. Лёшка проводил меня внимательным взглядом, но, слава Богу, не пытался остановить или лезть с утешениями! Это было бы лишним. Всё, что мне было сейчас действительно необходимо, это пауза, чтобы продышаться от неожиданности.

— Мне жаль на счёт Хмельницкой, Люд, — дав мне прийти в себя, наконец, начал Лёшка. — А по поводу тебя, вообще без слов... Но я клянусь, что больше никто не узнает, если ты сама этого не захочешь. И я понимаю, что влез в твою личную жизнь, но мне просто нужно было знать, с чем ты имеешь дело, чтобы быть уверенным, что тебе ничего не угрожает. Извини. Хочешь, тресни меня разочек.


Я улыбнулась и поняла вдруг, что не обижаюсь. Совсем. Даже наоборот, было ощущение правильности происходящего. Мне полегчало. Тот груз, что я тащила все эти годы в одиночку, неожиданно стал невесомым, словно Лёшка не просто разделил его со мной, а полностью забрал себе.

— Марго была крёстной Алекса, — помолчав, вздохнула я. — И моим первым учителем живописи. И вообще, если бы не она, мне кажется, я не протянула бы там и года. Это Ад, Лёш. Но и это ещё не всё, — я опустила голову. — Кроме колонии есть ещё кое-что... Но я не готова об этом. Во всяком случае, не сейчас.

— Конечно, — кивнул он. — Просто знай, что если что, я рядом. В любой момент, по любому поводу.

— И ещё пообещай, что не будешь пытаться кого-то найти, наказать или что-то в этом духе... Я тебя очень прошу!

— Как скажешь, Люд. Мне конечно капец, как этого хочется, но гораздо важнее, чтобы ты была спокойна.

Я сцепила руки на груди, проследила взглядом за идущей по улице женщине с ребёнком.

— Почему ты скрыл от меня болезнь жены?

— Оу, — удивился Лёшка. — Зеркальные меры? Не ожидал, честно. Макс проболтался?

— Нет. Твои пацаны с курса. Так что с ней, Лёш? Какие прогнозы? Может, клинику в Германии подобрать?

— Да всё уже, Люд. Были уже и клиники, и прогнозы. Теперь осталось только набраться терпения. Я  ведь её не брошу, понимаешь?

Я кивнула. Я всё понимала... и гордилась им. До мурашек.

—Так что с ней, Лёш?

— Судя по клинике, клещ укусил. Впрочем, его никто не видел. И, как назло, началось всё нетипично, с невысоких температур, а Соня была тогда совсем маленькая, всё время уходило на неё, Олеся забивала на себя, грешила на ОРВИ, надеялась само пройдёт. Даже мне не говорила, чтобы не отвлекать от работы. А когда спохватились, было уже поздно. Хорошо хоть молока у неё сразу не было, Соня на смеси сидела.

— Почему именно клещ?

— По набору инфекций. Причём, из четырёх самых опасных, ей досталось целых три. Вот только выяснилось это не сразу. Пока пытались поставить верный диагноз, а потом лечили одну инфекцию, вторая развивалась скрыто, а когда вылезла вторая — сразу потянула за собой третью, но уже с осложнениями. Время было упущено. Так и шло потом по кругу, то одна, то вторая, то третья, пока организм не посыпался от патологических поражений систем. Люд... — Я вздрогнула от неожиданности, когда его руки осторожно сомкнулись вокруг меня. — Я не сказал, потому что не хотел и не хочу, чтобы ты грузилась этим. Я справлюсь, правда. Просто... — Помолчал, уткнувшись носом мне в затылок, и шепнул: — Дай мне время?

Я обняла его руки, такие тёплые и надёжные. Верные. Жизнь продолжается в любом случае, и Лёшка жил. А главное, не изменяя ни жене, ни мне, был с обеими сразу. И с обеими без остатка. И это было так... правильно. Просто удивительно.

— Конечно, Лёш. Я не хочу, чтобы ты ждал её смерти, поэтому буду ждать тебя. Столько, сколько надо, даже годы. Главное, чтобы тебе это было нужно.

— Спасибо, родная. Мне очень нужно. Очень!

Он сжал меня крепче, и я почувствовала, что в его объятиях моё сердце не просто оттаивает — оно плавится. И это было волнительно и сладко. Как в самый-самый первый раз, когда я стояла, зажатая в углу физкультурной раздевалки, и набиралась смелости поддаться своему тайному желанию поцеловать-таки настырного Савченко.

— День сегодня солнечный, да? – улыбаясь, я нарисовала пальцем на стекле какую-то невидимую завитушку. — Да и сама зима необыкновенная. Какая-то светлая, что ли. Мне кажется, никогда ещё такой не было.

— Если честно, не знаю. Я её просто не замечаю. У меня тут, знаешь ли, крыша глобально едет. От тебя. Какая к чёрту зима, ну? — Он осторожно повёл носом по моей шее и поцеловал за ухом, и почувствовала, как возбуждённо напрягаются мои соски́. — Но я прекрасно вижу, что ты сегодня солнечная. Необыкновенная и светлая. И всегда такая была.

 Я развернулась к нему лицом. Меня заметно потряхивало от его близости: от взгляда, которым  он меня зацеловывал; от крепких мускулистых плеч и груди; от поджарого живота и эротичной дорожки волос выглядывающей из-под ремня... От вжимающих меня в подоконник бёдер... От предвкушения, которое хотелось цедить и растягивать, словно дорогущее вино.

— У меня руки дрожат, — я подняла ладонь. — Что со мной, товарищ спасатель?

Лёшка с самым серьёзным видом осмотрел ладонь, потом отстранился, держа за плечи вытянутыми руками, медленно заскользил взглядом вниз: по взволнованно поднимающейся груди и призывно торчащим под футболкой соскам, и ниже — по едва прикрытым бёдрам и поджатым от жгучего нетерпения пальцам ног. Протяжно выдохнул.

— Ну я бы предположил, что это бодун... Но нее сходится. Я вот, например, вчера не бухал, а у меня тоже, знаешь, как потряхивает... кое-где. Хочешь, покажу? — и, не отрывая взгляда от моих глаз, расстегнул ремень, вжикнул молнией джинсов.  Многозначительно дёрнул бровями. — Ну что, готова заценить?

Я хихикнула:

— Да ты пошляк, Савченко! А с виду такой приличный дяденька!

— Ну знаешь, — в тон мне ответил он, — с виду и ты приличная тётенька. А у самой похмельный синдром!

— Сам ты синдром! — игриво возмутилась я, но он вдруг поднял указательный палец:

— Стоп! Чш-ш... Не шевелись! Да стой ты! Чш-ш... Голову чуть выше, ещё... Всё, вот так замри!

Я растерянно замерла, а он, обхватив моё лицо ладонями, припал к губам поцелуем. Лёгким, словно слизывал с них сахарную пудру. Я всхлипнула от восторга, поймала его губы своими — так же невесомо. И от этой лёгкости срывало последние рубежи. Она была так мучительно прекрасна и так катастрофически недостаточна, что хотелось орать от наслаждения и требовать немедленного продолжения.

— Лёш...

— Чш-ш...

Он сцеловывал мою улыбку, а я жмурилась от наслаждения и встречала каждую новую волну мурашек выдохом в его губы:

— Лёш... Ну Лёш...


Он остановился, припав лбом ко лбу:

— Ну?

— Я так тебя хочу, просто сдохну сейчас!

— Ну вот, совсем другое дело, Кобыркова! — смеясь, зарычал он и, закинув на плечо, потащил в спальню. — Давно бы так!

Я визжала и хохотала, шлёпая его по заднице и щекоча бока, а потом, когда он скинул меня на кровать и с самым свирепым видом стянув с себя джинсы навис надо мной, вдруг замолчала. Впрочем, мы оба замолчали. Захолонуло таким возбуждением, что казалось, сердце выпрыгнет. Глаза в глаза, дыхание вперемешку и голова кружится от нежности... И поцелуй, но теперь уже совсем другой — глубокий, до самой души. Бесконечный. Сладкий. Никогда я больше не встречала того, кто целовался бы так, как Лёшка — так, словно это была не прелюдия, не просто поцелуй, а та самая вожделенная близость. Он делал это так вкусно, с таким неторопливым наслаждением и настойчивостью, что я таяла в нём, безнадёжно тонула и забывала себя, но тут же вспоминала вновь — уже той семнадцатилетней дурочкой, чьи первые в жизни поцелуи были вот эти самые, сладкие и глубокие. И я словно снова валялась на дачной тахте с газеткой в руках и, читая вслух, как правильно целоваться взасос, игриво поглядывала на не сводящего с меня влюблённых глаз Савченко. А потом мы закрепляли теорию практикой — целовались «по-взрослому» и смеялись до слёз, пряча за этим дурацким смехом неуёмное возбуждение. И сколько во мне тогда было упрямой глупости — столько же в Лёшке уважения к моим границам.

И вот, прошла целая жизнь, и круг словно замкнулся на новом витке: снова я, снова Лёшка, бездонные поцелуи и то самое возбуждение... Только мы теперь другие, и то, что с нами происходит тоже. Теперь некуда спешить, да и не хочется. Теперь всё понятно, без объяснений и лишних слов: по нашим рукам свободно скользящим по обнажённым телам друг друга, по губам, которым можно всё и везде, по дыханию, переплетённому со стонами — моими ли, его ли? Какая разница. Нашими.

...И сбитая в сладкой судороге оргазма простыня, и сцелованные с моих ресниц слёзы... Его горячий шёпот в висок:

— Эй, ну ты чего?

И мой, в ответ:

— Это от счастья...

И полное необузданной, нетерпеливой страсти и жажды обладания соитие. Я распадалась в его руках на крики, на восторженные всхлипы и поскуливание, выгибалась, впивалась в его бёдра пальцами, желая ещё ближе, ещё неразрывнее... И, получив свой новый оргазм, снова размазывала по щекам счастливые слёзы, а потом хохотала, как дурочка, когда Лёшка, стирая с моего живота сперму, с нарочито умным видом рассуждал о том, что это же всего лишь  футболка...

О, Господи, видела бы это Катька, она бы его убила! Хотя нет, не надо ей этого видеть. Я лучше втихую куплю ей новую...

***   ***   ***

Она замирала и вздрагивала от его прикосновений, а Лёшка собирал эти мгновения её первой робости, как драгоценную росу и наслаждался их чистотой. Нет, он не питал иллюзий на счёт её покорности и целомудрия, да и не хотел их. Знал, что в его руках гремучая смесь пылкой чувственности и дерзкой эротичности. Жаждал этого зелья. Ох, чёрт, как давно он её жаждал!.. Но именно сейчас, когда Люда трепетно сжимала пальцы на его руке и рвано выдыхала от того, что Лёшка всего лишь вёл носом по её шее и целовал за ушком, он особенно остро чувствовал что их время пришло. И больше некуда было спешить, наоборот — хотелось замереть на мгновенье, чтобы почувствовать нарастающую во всём теле дрожь от близости друг друга...