Стася Андриевская - Верность.

Лёшка усмехнулся.

— Замечательно... Значит, всё это время знал о ней, но молчал? Это ты называешь сохранением покоя? — его раздирало от злости. Для него отец Михаил был последним, от кого можно было бы ожидать такой подлости.

— Не спеши судить, боец. Медведь теперь не просто друг или брат мне — он мой духовник. А это значит и тайна исповеди, и вера в то, что на всё воля Бога, и терпение, и неустанный труд в молитвах и за меня грешного, и за всех вас. Понимаешь?

— Отчасти. То, почему он стал вдруг таким редким гостем у Ленки мне теперь ясно, а в остальном — нет. Это невозможно понять. Как можно плюнуть на всё — на боевых товарищей, идущих за гробом? На друзей, на пацанов, которые бок о бок с тобой месились в этих разборках? На дочку?

— Цель определяет средства. А моя была понятнее некуда — я был обязан любым способом добраться до Панина, потому что Люда могла быть только у него. Я не думал о том, что будет потом. Мне просто надо было исчезнуть с радаров — быстро и радикально, чтобы внести сумятицу и провернуть свой план. Но человек предполагает, а Господь располагает. Меня опередили. Панин сдох, Людмила исчезла с концами. Ты был тогда молодой, наивный. Чистый. Это помогло тебе верить и надеяться. А я прожжённый порохом, при жизни побывавший в Аду циник. Я сотни раз видел, как умирают молодые. Особенно в те годы... И смирился и с её смертью тоже. И если уж по справедливости — я тогда сдался. А ты выстоял. Вот в чём настоящая разница между нами. И только поэтому ты сейчас здесь.

— Да, отец Михаил сказал примерно тоже самое, но для меня это всё равно дико.

— И это хорошо. Просто, чем чаще ты видишь смерть, тем больше ей веришь. И однажды наступает момент, когда ты веришь ей больше, чем всем надеждам вместе взятым. Я, что б ты понимал, после Афгана и контузии полгода в психушке лежал, хотя по официальной версии это был военный госпиталь. И это не пустая болтовня. Я с тех пор вижу жизнь словно с изнанки... — Он задумчиво погрыз губу. — Ты убивал когда-нибудь лично, вот так, чтобы видеть глаза врага в момент смерти?

— Нет.

— А я убивал. Много раз. Так много, что это стало рутиной. В основном в бою, конечно, но однажды в Афгане вот этим руками, — он поднял здоровую руку и, глянув на парализованную, невесело усмехнулся, — свернул шеи четверым гражданским: тихой старухе, её взрослой беременной дочери и двум внукам-подросткам лет по пятнадцати. За то, что они поднесли моим пацанам, десятерым молодым, подыхающим от жажды идиотам, отравленную воду. Кто сыпал яд, кто это придумал, кто выносил воду, я не знаю, но с волками жить — по-волчьи выть, и поэтому я убил всех, кто был в тот день в доме. Око за око. Но сделал я это не сразу — сначала меня три адовых дня ломало в сомнениях. И всё же я приговорил и привёл в исполнение. Сам. Пошёл против устава, против совести и закона. И это тяжело, но писать письма матерям погибших бойцов в сотни раз тяжелее. А я делал и то и другое. И я высох на этом, у меня больше не осталось тех струн, на которых играют жалость и сомнения. Поэтому, когда речь зашла о необходимости умереть для всех, ради спасения одной — я даже не раздумывал. А потом уже поздно было сдавать назад, потому что такими вещами не шутят. Ты прав, тут и боевые товарищи и Ленка, и друзья... И ты можешь смеяться, но мне не позволила воскреснуть не грязная совесть, а честь офицера. Я просто ушёл. Умер. Такова была цена попытки спасти Людмилу.

Он замолчал, глядя на Лёшку прямо и, возможно, ожидая его ответа, но Лёшке сказать было нечего. Он понял, о чём говорит Машков.

— Но ты говоришь, что узнал о ней в пятом году. — После долгой паузы, сказал Лёшка. — Но ведь тогда она уже жила в Германии, у неё даже не было связи с родиной, почему ты хотя бы ей не открылся? Не хотел, чтобы она видела тебя таким? — кивнул на кресло.

— Нет, — рассмеялся Машков. — Тогда я был ещё очень даже ого-го! Это потом уже, когда операция стала неизбежна... — небрежно махнул рукой. — Не собираюсь рассказывать тебе об этом. Это касается только меня и моей жены. — И глядя на обалдевшего Лёшку, кивнул: — Да, так бывает, боец. Десять лет это очень много. А десять лет на чужбине, это целая жизнь, особенно когда ты ведёшь бой сразу по всем фронтам — и бизнес, и здоровье, и попытка окончательно не спятить. Но Господь не даёт испытаний не по силам, он просто посылает нам помощь. Мне он послал Юймин. — Машков поднял открытую ладонь к плечу, и китаянка вложила в неё свою руку. Он сжал её. И в этом не было показухи, наоборот, спокойное единение.

Лёшка усмехнулся.

— И сын её тоже твой?

— Нет. Сын у меня один, и хотя он не носит мою фамилию, для меня он всё равно продолжение рода. Люда молодец. Она сильная и достойная, я рад, что именно она его мать.

— Но при этом, ты продал её Трайберу. Охрененная благодарность! Ты же наверняка знаешь, что у него есть вторая семья и двое детей на стороне?

— Не поверишь, но нет. Я не знаю ничего. Ни того что происходит в жизни Ленки, ни у Люды, или у ещё троих внебрачных дочек.  Да, я не святой, но я и не претендую на это. И считаю, что между возможностью дать детям себя или обеспечить их финансово — разумнее второе. Я в любой момент могу сдохнуть, что с меня толку, кроме моих активов? Тебе сложно это понять, да и не нужно. Просто услышь меня — я для них умер. Меня нет. И так будет лучше для всех.

Лёшка рассмеялся, хотя смешно не было. Просто он никогда раньше не слышал такого логичного бреда.

— Только не говори, что ты и жизнью Алекса не интересуешься?

— Невероятно, правда? — Машков отпустил руку жены. — Но это так. Я его даже ни разу не видел. Даже на фото. Хотя интересовался, конечно, и мои люди и говорят, что он моя копия. А ты что скажешь? Похож?

— Я скажу, что он классный пацан, о таком сыне можно только мечтать.

Машков рассмеялся, погрозил пальцем:

— Я знаю, куда ты клонишь. Но имей в виду, что Трайбер его так просто не отдаст. У него свой интерес, сугубо финансовый. Я ведь, ты знаешь, человек старый, нервный. И когда узнал, что у меня есть наследник, разволновался. Россия, увы, всё ещё не лучшее место для жизни и бизнеса, и я, возможно, знаю это как никто другой, поэтому предпочёл, чтобы мой сын остался жить в Европе. Для его же пользы. Так что, хочешь быть с ними — придётся тебе переехать в Гамбург. Они к тебе не поедут.

— Это не тебе решать!

— Мне.

— Нет. Они сами будут решать, где им жить. А я прослежу, чтобы им никто не указывал. И тебе придётся меня убить, чтобы я в этом прогнулся.

Машков помолчал, задумчиво щуря глаз, наконец, подался вперёд:

— В таком случае, башкой мне за него отвечаешь, понял?

Лёшка рассмеялся:

— Я перед тобой вообще ни за что не отвечаю и ничем не обязан — ни на уступки идти, ни тайны твои хранить. И действовать я буду исходя из ситуации. Да и девяностые давно закончились, это так, между прочим. Поэтому не надо перегибать, я ведь, после всех излияний об офицерской чести, почти зауважал тебя. Не порть впечатление.

— Вот сучара! — Усмехнувшись, мотнул головой Машков. — Ладно, хрен с тобой. Юймин, дай чёрную. — Взял из её руки картонку, похожую на визитку, повертел в пальцах. — Давай так. Мне терять уже нечего, я, на самом-то деле, даже готов выйти из тени. Просто погодим до лета. Потом, если я не объявлюсь сам, можешь рассказывать обо мне кому угодно. Если захочешь, конечно.

— Засядешь на следующем уровне? Так чтобы я выглядел идиотом, рассказывая о тебе?

Машков рассмеялся.

— Я уже стар для таких игр, не находишь?

— Тогда к чему этот срок?

Он дёрнул плечом:

— Просто надо решить кое-какие дела. Личные. Ну что, договорились?

Лёшка задумался. Машков вёл непонятную игру, и это чувствовалось, но это была его личная игра и его же проблемы, а вот официальный карт-бланш на распоряжение его тайной, был Лёшке очень даже кстати.

— Договорились.

— Отлично, с тобой приятно иметь дело! Возьми, — Машков протянул ему чёрную картонку. — Это мой личный номер. В известных кругах за него грызут друг другу глотки, так что цени. Один звонок, и любая твоя проблема решена.

Лёшка даже не дёрнулся:

— Спасибо, как-нибудь сам обойдусь.

— Гордый? — хмыкнул Машков. — Ладно, твоё право. Но хотя бы в этом не откажи? — и протянул руку. Лёшка заколебался на мгновенье, и всё-таки протянул в ответ свою. — Спасибо, Алексей, — крепко тряхнул её Батя. — Прямо скажу, для меня это честь. А за то что было раньше, зла не держи. Всегда побеждает сильнейший. Тогда это был я, а теперь твоё время. Не прощаюсь, даст Бог, ещё свидимся.

И положив руку на пульт, поехал к выходу.

— Пожалуйста, подождите здесь десять минут, — на довольно приличном русском попросила Юймин. — А потом можете уходить. До свидания. — И, слегка поклонившись, направилась вслед за мужем.

Когда Лёшка вышел за ворота, от Машкова и его бригады не осталось и следа, зато на парковке стояла Лёшкина машина. Он усмехнулся. Ну хоть на этом спасибо.

На переднем пассажирском аккуратным рядочком были выложены пять пачек пятисотенных евро, а поверх них записочка размашистым почерком: «За материальный ущерб». И та самая чёрная визитка.

Перед утром Люда начала беспокойно возиться во сне, и Лёшка пошёл разводить новую порцию сорбента. А когда вернулся в спальню, она, сидя на кровати к нему спиной, зачем-то стаскивала с ноги чулок. Услышала его шаги и измученно обмякла, уронив голову на руки.

— Это была убойная пьянка, Катюх. Веришь, я так даже в молодости не бухала. Последнее, что помню более-менее ясно, это как мы с тобой ревели. А вот по какому поводу — уже ни хрена. Бли-и-ин... — запустила пальцы в волосы, — чтобы я ещё хоть раз пила коньяк...