— Ну то есть, про Хмельницкую можно не рассказывать? — хитро усмехнулся Саныч.

— Господи, да я про неё и забыл совсем! — рассмеялся Лёшка. — Давай, про Хмельницкую, хрен ли там! — и замолчал, закусив расползающиеся в счастливой улыбке губы. — Блин... Слушай, чёт так водки захотелось...

И в этот момент заплакала Соня.

Прохаживаясь с нею на руках по комнате, придерживая под её тоненькой ручкой градусник, Лёшка всеми мыслями, всей душой был с Людой. Дико, конечно, радоваться тому, что может стать драмой для неё... Но как с собою справиться? Глупость Трайбера давала Лёшке шанс, оставалось только понять, как использовать его не натоптав в душе у любимой женщины. Так отчаянно хотелось схватить телефон и написать ей всего три слова «Я тебя люблю!» А ещё лучше, набрать её номер и сказать это лично — десять, сорок, сто раз подряд! За последние дни, кружась с болеющими дочками, он ведь не отправил ей ни одного сообщения... И она до сих пор молчит. Может, пытается пробудить свою совесть, держится за целостность семьи, и даже не догадывается, что та не просто дала трещину, а уже проросла детьми на стороне?

Сердце билось часто и сладко, как бывает только от любви. От любви к ней одной!

Теперь бы только не наворотить сгоряча... Не сделать своей девочке больно.

— Слушай, Сань, а Боброва эта, где похоронена сейчас? — наконец вернулся на кухню Лёшка.

— Кремирована. А тебе зачем?

— Не знаю. Просто есть ощущение, что теперь от неё плясать надо.

— Ну, в принципе, почему бы и нет, — улыбнулся Саныч и вынул из папки журнальчик. — Страница семнадцать тире девятнадцать, ознакомься. А я пока покурю, схожу.

Журнал назывался «Пиши ещё». Глянцевый, но не особо красочный, отпечатанный на дешёвой, ставшей от времени ломкой, бумаге. Челябинск, февраль 1996 года. Лёшка не стал открывать сразу на нужной странице, а долистал до неё по порядку, вникая для начала в суть издания: стихи, очерки, рассказы — и все от читателей. Что-то вроде любительского литературного клуба. На семнадцатой странице располагалась информация о подведении итогов конкурса на лучшую новогоднюю сказку и о том, что советом жюри принято решение особо отметить рассказ не уложившийся в заданную тему, но покоривший сердца читателей своей глубиной. И тем более, заслуживающий внимания, что его автор — Боброва Мария — отбывает наказание в колонии общего режима. А дальше сам рассказ: «Мама»


Сначала Лёшка побежал по строчкам вскользь — ну не было у него настроя читать душевные излияния раскаявшейся зэчки! Но уже к концу первого абзаца зацепился за предложенный в нём риторический вопрос, и сам не заметил, как вовлёкся в рассуждения автора и простую, искреннюю подачу, от которой по коже то и дело рассыпались мурашки...

— Ну как тебе? — вывел его из задумчивости вернувшийся Саня. — Неплохо для гражданочки с шестью классами образования, м?

— Ну не знаю... Может, она была гением? Или редактор постарался? — Конечно, на самом деле Лёшка понимал, куда клонит Саныч, но поверить в это, вот так, сходу... Да просто не реально! — А ты личное дело этой Бобровой видел?

— Не-а. Коны́ не нашёл. А эта фотка из интернета, тут она ещё до того, как её взяли за бандитизм.

Лёшка ещё раз рассмотрел фото, отложил.

— Ладно... А что с Хмельницкой?

— Всё как ты и сказал — в прошлом член Союза Художников России, профессор кафедры рисунка и живописи, заслуженный деятель искусств и всё такое. След привёл с Самару, в сталинскую трёшку на втором этаже, почти в центре города. Да и вообще с ней всё было подозрительно просто, мне всего лишь ответили на запрос из Союза Художников. Вот только оказалось, что сама Хмельницкая уже давно приказала долго жить.

— Блядь...

— Угу. Причём в том же самом нулевом, и даже в том же самом феврале, что и Боброва. Только если Боброва в начале месяца и скоропостижно, то Хмельницкая — в конце и после недельной комы, вызванной острым гастритом.

— Кома от гастрита? Так бывает?

— Так написано в заключении, которое было выдано на руки матери-старушке, — Саныч положил перед Лёшкой ксерокопию справки. — Но мать до сих пор не верит в него, она думает, что её дочь отравили.

— То есть, мать ещё жива, и ты её видел?

Саныч деловито развёл руками, мол — «само собою!» Лёшка усмехнулся:

— Блин, Сань, ну ты... Коломбо! Ладно, я понял, что ты тоже не веришь в кому от гастрита. Твоя версия?

— Ну вообще, отравили — это вполне себе правдоподобно, — пожал он плечами. — А ещё правдоподобнее — не отравили, а отравилась. Сама. Например, хлебнула растворителя. Ну, которым, знаешь, художники кисточки моют. И хотя это лишь моё предположение, основанное на беседе со знакомым гастроэнтерологом и профессиональной чуйке, но очень уж складно тогда всё выходит — и кома эта, и февраль... Не понятно только, откуда у неё растворитель взялся, но с другой стороны — она как бы и рисовать маслом не должна была. Максимум, плакатной гуашью.

— Сань... — угрожающе глянул на него Лёшка. — Кончай огородами водить, а?

— Ладно, ладно! — рассмеялся Саныч. — Вот тебе голые факты: на момент смерти Хмельницкая отбывала наказание в Челябинской колонии общего режима, куда прибыла в конце девяносто третьего, когда твоя Кобыркова ещё в школе училась и, насколько я понимаю, даже не думала о том, чтобы стать художником. Так? Нет, они, конечно, могли бы познакомиться и после освобождения Хмельницкой... Вот только та так и не вышла. Понимаешь о чём я?

Они помолчали, глядя друг на друга в упор, и Саныч, наконец, развёл руками:

— Можно также предположить, что Людка твоя не только не кровная мать Алексу Трайберу, но ещё и с Хмельницкой лично на самом-то деле никогда не была знакома. И это одним махом объяснило бы все нестыковки... Кроме, разве что, этой, — и он положил перед Лёшкой фотку. Не ксерокопию, а именно цветную фотографию с живописного портрета. — Это одна из работ Хмельницкой, которые в числе прочих личных вещей вернули после её смерти матери. Тут не видно, но на оригинале даже год создания в уголке поставлен — девяносто седьмой.

Лёшкино сердце сжалось — до болезненной судороги и холода. Одно дело, когда тебя засыпают какими-то маловероятными предположениями, и совсем другое, когда тычут носом в суровые факты. Он схватил фотку, вглядываясь в до боли знакомые, любимые черты. Она. Ни тени сомнения. Она! И кровь тут же вскипела бешенством и жаждой мести. Закусил губу, свёл брови, сдерживая желание долбануть кулаком в стену...

— Сань, блядь... Как?! Какого, блядь... — слов не было. Они словно растворились в той ядрёной смеси ужаса и ярости, что расползалась по венам. — Это она, Сань. Она!

— Угу, — кивнул он. — Сдаётся мне, что Хмельницкая и Боброва, она же Иванова, она же Кобыркова, близко дружили. И Хмельницкая действительно учила Боброву рисовать... в колонии. А когда подруга скоропостижно скончалась, Хмельницкая не выдержала морального надлома и покончила с собой.

— Получается, Люда сидела за Боброву? Но как, блядь, как?!

— Не как, а КТО, Лёх. Ты же понимаешь, что состряпать можно что угодно, была бы власть. Кстати, в июне девяносто пятого Боброва этапировалась в Челябинск через ваши края и даже около двух недель содержалась в вашем местном СИЗО. И знаешь, что я думаю — если бы сейчас эксгумировать официальные останки Кобырковой, то вполне вероятно, что они окажутся настоящей Бобровой. Всё гениальное просто, Лёх. И если бы твоя Людка не появилась вдруг сама, хер бы ты её когда нашёл.

— Да это я уже понял, — не разжимая зубы, буркнул тот. — У меня теперь только два вопроса — кто и на хера?

— Тут тоже всё просто Лёх — спроси об этом у самой Людмилки. Думаю, что больше чем она вряд ли кто расскажет. Потому что в остальном — болт по всем направлениям. Внешние концы подчищены, а полезешь внутрь — можешь не вылезти. Не советую рыть дальше в этом направлении, серьёзно. Тем более, если Люда живёт сейчас по подложным докам... Ну понимаешь, да?

Лёшка понимал. Понимал и то, что, скорее всего, не обошлось без Панина — не просто так тогда, во время разговора в кафе, Люда взорвалась ненавистью при одном упоминании о нём. А ещё Машков, гад. И эта их война авторитетов, в которой Людка стала просто расходником. Просто, блядь, расходником! Кулаки сжались от ярости.

А ещё стала понятна та неумелая, наивная ложь — «Я просто сбежала тогда. Уехала, решила начать сначала...» Ну да, конечно. Просто сбежала... Ага. Поэтому она и не появилась ни когда узнала об объявлениях о розыске, ни позже... Поэтому и категорически не хотела говорить на эту тему.


Сейчас Лёшка вспоминал испуганную растерянность, что разливалась на побледневшем Людмилкином лице, каждый раз, когда он случайно подходил к теме её исчезновения, и больше всего на свете хотел обнять её и никогда больше никуда не отпускать.

— Знаешь, что меня ещё напрягает, Сань? Челябинск. В смысле, челябинская братва, которая наводила тут шороху в то самое горячее лето. Какое-то подозрительное совпаденьеце, не находишь?

— Ты имеешь в виду, что это они постарались упрятать Люду? Не думаю. Вынесение приговора для Бобровой с назначением места отбывания состоялось гораздо раньше, так что тут, похоже, реально совпадение.

— Допустим. А освобождение? А Трайбер, Сань? Он же, получается, не левый хрен с бугра, а протеже челябинского авторитета. Не того ли самого, что шустрил здесь у нас? Тоже совпадение?

— Я не знаю, кто тут у вас отметился, но то, что тот самый Воронов, а по-простому Ворон, был на тот момент большим авторитетом у себя на вотчине, это точно. Ещё у него было два родных брата на подхвате — тоже Во́роны, а группировка, самая многочисленная в их регионе, так и называлась — Ста́я. Но где Челябинск, и где вы, Лёх? Какая связь вообще?

— Так вот это бы и узнать. Сейчас они них что-то слышно?