— Ты смотри, тут где-то справа должна быть сосна, а сразу за ней поворот... — вывел меня из задумчивости Лёшка.

— Тут везде сосны!

— Нет, там огромная такая... А, вон, вижу!

Она и правда была громадная, мимо точно не пройдёшь. Свернули, и Лёшка тут же замедлил шаг, цепко скользя взглядом по могилам.

— Кого ищем-то?

Он усмехнулся:

— Да уже, слава Богу, никого. — И пройдя ещё немного вперёд, остановился: — Так... Вон, кажется оно...

Всё было заметено снегом: и могильное основание, и частые столбики по его периметру, и красиво провисающая между ними чёрная цепь, и лаконичный прямоугольный памятник из белого мрамора. И надо всем этим — свесившая отяжелевшие ветви берёзка. Прям хоть зарисовку делай, настолько всё торжественно красиво в своём умиротворении. Кроме одной детали — таблички с моим именем на памятнике. А, ну и портрета, мастерски протравленного в само́м камне.

Тут же по спине ворох колючих ледяных мурашек — прямо в сердце! Аж в глазах потемнело.

Это не объяснить словами. Когда я лежала в своей могиле в подвале, у меня не было времени думать и чувствовать. Я тогда хотела только одного — доказать, что я сильнее. А сейчас...

Вся бездна прошедших лет, всё моё потерянное прошлое, вся загнанная в самые потаённые уголки души боль и тоска по самой себе — всё это обрушилось вдруг на меня каким-то мистическим ужасом. Я словно была призраком самой себя, стоя́щим над своей же могилой. Я есть, и в то же время — меня нету. Жутко, до дрожи...

И кто такая Камила Трайбер? И если ли у неё право, заявлять, что она та самая Людмила Кобыркова? Заявлять это людям, которые прошли через боль потери, через разочарование в надеждах на поиск и через принятие неизбежного? Людям, которые даже спустя пятнадцать лет всё ещё хранят память и любовь, выражая её в единственно-возможном для живущих — вот в этом красивом, ухоженном мемориале? Тем, которые спрашивают: «Так ты знала, что тебя искали?» и, услышав в ответ циничное: «Да так... Просто рассказали», принимают это как факт, без обид и отторжения. Людям, которые пускают тебя в свой дом и сажают за семейный стол, после того, как ты, прикрываясь липовым предлогом и чужим именем, заявляешься к ним на порог, без объяснений обесценивая до уровня «так получилось» их скорбь...

Не знаю, сколько бы ещё я так простояла, если бы Лёшка не снял со столбика закрывающую проход цепь:

— Надеюсь, ты не против, если я здесь немного похозяйничаю?

Я сделала шаг в сторону, позволяя ему пройти и он, присев возле памятника, вынул из кармана завёрнутые в тряпку отвёртки, ключи и небольшой напильник...

— И куда ты её теперь? — кивнула я на снятую с памятника табличку, когда мы уже шли обратно к машине.

— Мужикам в кузню отвезу, переплавят на что-нибудь полезное.

Даже сейчас Лёшка не требовал от меня ни объяснений, ни покаяния, и я, в который раз эти сутки, была безумно благодарна ему за это.

— А это, — я кивнула назад, на могилу, — тоже ты устроил?

— Не-е-ет, — рассмеялся он. — Я, чтоб ты понимала, никогда не верил что там ты.

— А кто? Макс?

— Ну... Не совсем. Хотя и не без него.

— Хочешь сказать, Ленка?


Лёшка кивнул. Я закусила губу. Вот и интересно, как бы я сама восприняла её появление у себя на пороге, после пятнадцати лет ухода за её могилкой? Получается, я как ушла с враньём, так и обратно заявилась... Да уж, с ходу бы я ей на шею точно не кинулась, хотя и была бы до безумия рада, что она жива. Тут нужно время.

Проезжая мимо «старого» кладбища, Лёха вдруг сильно сбавил скорость и, не глядя на меня, осторожно спросил:

— Хочешь сходить... к нему?

Я замешкалась на мгновенье и молча кивнула.

Мы шли по центральной аллее — справа-слева ряды вычурного чёрного мрамора. Выставка тщеславия и монументальное свидетельство тщетности бытия. Чего здесь только не было! И беседки, и фонтаны, и возносящиеся ввысь стелы, и миниатюрные, персональные часовни. Как должно быть тяжко лежать под таким гнётом... Вот, наверное, самое достойное наказание за грехи земные — когда за твоим надгробием не видно тебя самого.

Весь цвет местной провинциальной блатоты собрался здесь — как на великую, решающую Стрелку, такую же бессмысленную, какой были и их жизни. И все теперь равны перед лицом смерти — хоть ты храм у себя на могиле возведи, хоть крест из чистого золота отлей. Наверняка где-то здесь же, придавленный многотонным лицемерием своих шестёрок, лежал и истерзанный Панин. А я шла мимо — живая.

В самом конце аллеи возвышался храм из красного кирпича, и его купол ярко горел золотом на фоне чистого синего неба. Меня захлестнуло ощущение дежавю — и эта чёрная аллея, на белом снегу, и церковь эта, и Лёшка рядом... И почему-то вспомнилась его жена, Олеся.

— Ну вот, — остановил меня Лёшка, — где-то там, среди афганцев, искать надо. Иди, я здесь подожду.

Я повернулась. Слева и чуть вглубь от центральной аллеи, словно дисциплинированные воины на параде, строгими чёткими рядами тянулись однотипные могилы. Эти памятники были значительно скромнее, но душевнее чёрно-мраморных чудовищ элитной зоны. С камней смотрели молодые, бравые лица, и в них, как ни странно, была жизнь. Словно это был просто памятный фотоальбом, а сами они, эти герои: сыновья, отцы, мужья и братья сейчас дома, со своими семьями, — стареют, как и все, как и все нянчат внуков, ворчат на политиков и ждут весны, чтобы поехать на дачу...

Подходя к каждому следующему памятнику, я замирала, прежде чем поднять глаза. Я так боялась столкнуться взглядом с Денисом, а когда это всё-таки случилось... ничего не почувствовала.

Я узнала его чисто механически — эту худощавую фигуру, бравую выправку, улыбку под пышными усами... Конечно, это был он — герой, полковник Машков Денис Игоревич... Но это не был мой Денис! Этого мужчину я не знала, разве что по фотографии, которая так навязчиво попадалась мне все эти долгие годы вместо самого́ Дениса — начиная с ксерокопии из газеты и заканчивая портретом в планшете Алекса. И я долго стояла перед ним, пытаясь вспомнить его таким, каким знала... и не могла. Общий образ, ощущение, какие-то незначительные моменты из нашей жизни — да, но не лицо...

Пыталась представить его рядом сейчас, когда мне уже почти тридцать пять, а ему всё ещё сорок четыре... Понимала, каким же он на самом-то деле был тогда молодым — в самом расцвете! И навсегда таким и остался. А пройдёт совсем немного времени — и уже я буду старше него.

Пыталась воскресить в памяти воспоминание о нашей сумасшедшей любви — и оно было, но... Такое же общее, как и его образ в целом.

Когда-то давно, когда я, бывало, представляла, как однажды приду к нему на могилу, мне казалось, я буду плакать, обнимать памятник и разговаривать с ним вслух...

И вот я здесь... Просто стою́ и молчу.

Время действительно лечит, это факт. И теперь уже не было боли, но зато мне было невероятно тепло находиться с ним рядом. Он словно стал огоньком в темной бездне моего прошлого. Я всё ещё любила его, но как-то совершенно иначе. Он стал для меня просто НЕ ЧУЖИМ. Вот и всё.

И для того, чтобы это понять, мне действительно стоило прийти к нему на могилу. И отпустить окончательно. Нас.

Сунув руки в карманы и подняв лицо к небу, Лёшка о чём-то глубоко задумался. В его расслабленной позе, в свободно опущенных широких плечах и твёрдо стоя́щих на земле ногах читалась упругая сила — как у спящего, но готового броску зверя. Я невольно залюбовалась. Всё-таки он стал совсем другим. Просто нереальным каким-то. И где были раньше мои глаза и мозги?

Подошла к Лёшке, взяла его под локоть.

— Нашла? — спокойно спросил он.

Я кивнула. Мы миновали аллею, вышли за кладбищенские ворота, и уже возле самой машины Лёшка вдруг молча притянул меня к себе и обнял — крепко, до моего сбившегося дыхания и ощущения блаженной безвольности. И я прильнула к нему в ответ, вжалась, растворилась, а он зарылся лицом в мои волосы, потёрся щекой.

— Ты даже не представляешь, что для меня твоё возвращение, Люд.

Я молчала, потому что сказать здесь было нечего. Я просто словно чувствовала то же, что чувствует он — огромное облегчение, и знала, что любые мои слова будут лишними.

— Ты только не исчезай больше, ладно?

Сердце захолонуло волнением, и, резко ударив в голову, зашумела в ушах кровь. Мгновения — как песок сквозь пальцы, ещё одно-два, и будет поздно... А решиться так трудно, Господи, как будто в пропасть шагнуть...

— А ты не отпускай? — практически одними губами попросила я.

И спустя долгие пару секунд Лёшка ответил:

— Пора ехать, — и разжал объятия.


Шёл пятый час, солнце заметно клонилось к земле. Бесконечный, полный разъездов день вдруг словно завис, застыл, как муха в янтаре — бери и разглядывай каждую его минутку, переосмысливай. И, похоже, мы с Лёшкой оба именно этим и занимались — молчали и думали каждый о своём.

Всё-таки хорошо, что он меня не услышал. Потому что это моё «Не отпускай» — было равносильно: «Заболей мною опять. Потеряй голову и покой. Отними у жены и детей свою любовь и внимание, и отдай их мне... А я уеду. Я всё равно уеду, а ты болей мною снова — потому что это будет греть мне душу» Что тут скажешь? Я и сама уже не хотела так.


Ещё каких-то два часа назад я готова была вцепиться в Лёшку — «Моё! Не возьму всего, так хоть надкушу! Помечу собой, урву сколько смогу!», а в душе́ кипела гремучая смесь из жажды идти напролом и чёрной тоски от тщетности всего этого...

Но экскурсия на собственную могилу, словно бы оказалась исповедью перед самой собой: туда ли я стремлюсь, куда иду? Того ли я хочу, что беру? Тем ли я богата, что отдаю? Как дальше? ЧТО дальше?

Вопросов больше, чем ответов, и прямо сейчас я не была готова разбирать их до первопричин, но на душе всё равно было тихо и чисто. Прозрачно. Больше не хотелось сиюминутных кипучих страсте́й — только лёгких, практически невесомых прикосновений души к душе. Плести эту тонюсенькую паутинку от сердца к сердцу и радоваться тому, что хотя и чужие, но теперь мы с Лёшкой друг у друга есть. А дальше — будь, что будет.