— Но... — я растерялась. Не думала, что это может быть так сложно — мгновенно перестроиться с одной «достоверной» информации на другую. — Но бабушка всю жизнь в деревне, всю жизнь с этой печкой! Она не могла забыть про заслонку!

Лёшка вздохнул, мотнул головой.

— Люд, Нина Филипповна умерла в сентябре девяносто пятого. Через три дня после твоего дня рождения. Оказалось, что она всё лето ждала тебя к себе, а твоя мама кормила её байками, что тебе некогда, что работа, дела... И, в конце концов, Нина Филипповна просто приехала сама... А тут объявления о розыске на каждом столбе, не говоря уж о соседях по общаге, которые вообще открытым текстом соболезнуют гибели внучки. Ну и гипертонический криз, три дня в постели, обширный инсульт, и всё.  А мама, с дитём и мужем — уже после, в декабре девяносто шестого. — Помолчал. — Мне жаль, Люд.

Пыталась уложить всё в голове, но ощущение было — как будто услышала об их смерти впервые. Всё было как-то не так, как казалось из Гамбурга. Слишком... по-настоящему.

Неосознанно ковыряя пальцем дырку в ажурной вязке рукава, переждала ком в горле и резь в глазах. Как раз проехали указатель на Разгуляевку. Местность стала смутно узнаваемой, затрепетало сердце.

— Откуда ты всё это знаешь, Лёш?

— Так это открытая информация, что тут... Ты лучше уточни у своих источников, почему они так с ней налажали.

Я пропустила колкий намёк мимо ушей.

— А что ты ещё знаешь?

Вскинул брови:

— Смотря, что тебя интересует.

— Ну... Например, что с Зойкой?

— Да ничего особенного. Сначала, сразу после того как получил твоё пистмо, я пытался её найти, чтобы, так сказать, поговорить по душам, но она скрывалась. Не от меня, конечно, а вообще. Времечко было беспокойное. А потом уже, гораздо позже узнал, что, оказывается, сразу после смерти мужа она эмигрировала в Грецию, свой местный бизнес продавала уже оттуда. Через три года вышла замуж за грека. Сейчас занимаются гостиничным и ресторанным бизнесом. Детей нет. — Говорил сухо и как-то отстранённо, словно параллельно гонял какие-то свои мысли. А может, обиделся, что отвергла его попытку пойти на близкий контакт? — Достаточно, или хочешь адрес знать?


— А ты можешь и адрес? Ты вообще кто, не агент ноль-ноль-семь, случайно?

— Могу. При должной подготовке, найти человека, где бы он ни жил, и собрать о нём информацию не так уж и сложно... Если, конечно, этот человек специально не прячется.

Намёк был не то, что непрозрачный, а прямо-таки в лоб! И я поспешно перевела его в шутку:

— О, так к тебе можно обращаться, если что?

Лёшка сначала довольно долго молчал, а потом вдруг повернулся ко мне:

— Он всё время на тебя так орёт?

Я не ожидала. Опешила, засуетилась и, наконец, просто пошла в контрнаступление:

— Ты... Тебя не учили, что подслушивать чужие разговоры плохо? — почувствовала, как разгораются щёки: — Не орёт он на меня! Он вообще, если хочешь знать очень спокойный и выдержанный! Он юрист и правозащитник, для него высшая ценность — это свобода и достоинство человека! Понял? И... И он просто волновался за нас с Алексом! И у нас нормальные, понял, нормальные отношения!

Замолчала, запоздало понимая, что среагировала неадекватно — словно оправдываясь, и, не найдя, что бы ещё сказать, просто фыркнула и отвернулась к окну. А если честно, было ужасно стыдно за Ника.

— Он бьёт тебя?

Я цокнула и закатила глаза:

—  Ты совсем что ли? Нет, конечно!

Лёшка схватил меня за руку, требовательно сжал пальцы:

— Посмотри на меня. На меня посмотри, я сказал! — и, дождавшись, когда я демонстративно, с самым язвительным из всех возможных выражением лица повернусь к нему, повторил: — Бьёт?

И я вдруг поняла, что он не в обиженное самолюбие играет, а просто с трудом сдерживает ярость. На Ника. За меня.

Меня окатило жаром и почти неконтролируемым желанием сойти с ума и коснуться его губ своими. Столкнуться языками и, поддавшись его напору, позволить проникнуть в мой рот первым, опоить меня своим дыханием и страстью... Я поспешно отвела взгляд, слегка кашлянула, прочищая горло.

— Нет, Лёш. Правда, нет! — уже без сарказма и агрессии. — Клянусь, никогда этого не было и не будет, не такой Ник человек. Он очень достойный мужчина. Очень — Закрыла глаза, понимая, что говорю правду... Но от сжатых на моём предплечье Лёшкиных пальцев, всё равно словно искры рассыпались мурашки. Благо на этот раз рукава были опущены, и я могла не бояться быть пойманной с поличным. — Ты, мне так синяков наставишь...

— Извини, — опомнился он и убрал руку.

* * *

В Разгуляевку Лёшка въехал со стороны затона и, даже не спрашивая у меня дорогу, уверенно свернул на одну из улиц. На одну из трёх улиц! Всего трёх! А ведь когда-то Разгуляевка, от края до края, раскидывалась аж по обоим берегам Сохатки, да так широко, что местные негласно делили село на «старое» и «новое»

А теперь даже на этой, одной из трёх улиц, то и дело попадались заросшие бурьяном участки с заброшенными, никому не нужными даже на стройматериалы домами. Жилые же участки, были похожи на дряхлых, упрямо стоящих на слабых ногах, но таких же никому не нужных и давно всеми забытых стариков. В воздухе витал горький дух доживания.

Лёшка ехал медленно, внимательно поглядывая по сторонам и вдруг остановился.

— Приехали, — обошёл машину, встал возле меня: — Узнаёшь?

Я узнала. Но так смутно, практически наощупь: по расположению дома, по обломку ствола некогда раскидистой, плодовитой яблони возле калитки. Правда, самой калитки уже не было. Как и бо́льшей части покосившегося, заросшего буро-зелёным мхом гнилого забора. Как и крыши, и передней стены дома. А вот окна, выходящие на улицу, как ни странно, были целы. Покрытые слоем грязи и пыли, они всматривались в меня, как мутные, подслеповатые глаза старика и словно тоже силились узнать. И, думаю, тоже не могли.

В заваленных нетронутым снегом развалинах комнат, несмотря на солнечный день, стоял унылый полумрак, из которого проглядывал зловещий остов печки, с обрушившимся дымоходом.

Захотелось войти в дом, осмотреться, вспомнить: вот зал, вот бабушкина спальня, вот вторая спальня... Но удержало что-то мистически тревожное, как будто я собиралась потоптаться по могиле.

Поёжилась, машинально ответила вымученной улыбкой на встревоженный, устремлённый на меня Лёшкин взгляд, и снова повернулась к участку. Напротив дома, через небольшой пятачок внутреннего двора — высокий холм с торчащим над ним крупным обломком шифера. Видно эта похороненная под снегом куча — всё, что осталось от некогда просторной, увитой винным виноградом летней кухни. Чуть поодаль за ней — чудом сохранившийся сарай с погребом. Обычным, деревенским погребом, когда дверь во весь рост на улице и длинный спуск под землю...

...В холодную, пахнущую сыростью, пыльной паутиной и мышами темницу. В боль, унижение и страх. В торчащие из стен собственной могилы корешки, комья земли, летящие на лицо, и впивающуюся в шею удавку...

От яркого воспоминания закружилась голова. Я зажала виски пальцами, одновременно резко разворачиваясь назад и делая шаг к машине, и налетела на Лёшку. Он обхватил меня руками, крепко удержал на ногах. Лицом к лицу, так близко...


— Люд, всё нормально? — ловко взял моё лицо в ладони, чуть запрокинул голову. — Посмотри на меня! Люд, посмотри на меня!

Он был для меня словно в тумане, голос его доносился сквозь ватную тишину.

Лёшка распахнул дверь переднего пассажирского и, усадив меня, схватил за руку. Сунул два пальца под манжет рукава, замер, высчитывая пульс.

— Я в порядке, Лёш. Правда.

— Ну да. Просто белая, как мел и пульс шкалит, а так да, в норме.

Он наклонился, загрёб пригоршню снега и принялся мять колобок. Я же стремительно приходила в себя. Уши откладывало, правда начало покалывать губы и язык, но при этом к зрению возвращалась резкость.

— Ты что делаешь?

— Холодный компресс, — улыбнулся Лёшка и, выкинув снежок, приложил ледяные ладони к моим вискам. Пять секунд — и ко лбу, ещё пять — и к шее под подбородком. — Ну, ты как?

Господи, как он близко, каким тугим узлом завязывалось во мне каждое его прикосновение... До невероятного. Господи, зачем я вообще поехала в Россию? Как мне теперь?

— Чайку́ налить тебе? Горяченького, с шиповником и чабрецом, м?

— Сосульку хочу, — капризно сморщила я нос.

— Пфф... Где я тебе её... — озираясь над крышей машины, начал Лёшка. — Так, я сейчас! — и убежал.

Пока его не было, я, сидя в салоне, словно под нерушимой Лёшкиной защитой, снова смотрела на выживший в схватке со временем бабушкин сарай. Солнце звенело, слепило, веселило. Где-то совсем рядом задорно пиликала синица. Обычный сарай. Надо же, как меня торкнуло-то!

— Смотри, в ассортименте! — появился в дверном проёме Лёшка с четырьмя сосульками в руках. — А тебе зачем, если не секрет?

Я обалдела. Сказала я как-то в Альпах Нику, что хочу сосульку... Ага...

— Секрет, — загадочно ухмыльнулась я и, выбрав самую красивую, смачно её куснула. Она заскрипела на зубах — так по-детски вкусно и радостно, что сразу жить захотелось.

— А, ну понятно, — рассмеялся Лёшка. — Горячий чай наоборот. Абсолютно в духе Людки Кобырковой! Ещё будешь?

Я мотнула головой и он, придирчиво оценив то, что у него осталось, две выкинул, а третью откусил. Скривился, жуя.

— А ничё так... Бодрит.

А вот Ник тогда так и не понял, что это за блажь — есть замороженную грязную воду, когда под рукой есть бутилированная питьевая.

Лёшка нависал, упираясь согнутой рукой в арку двери, и смотрел на меня — так близко и пристально. Небрежно шутил, а сам явно наблюдал за моим состоянием. Было слегка неловко, но в то же время — щекотливо сладко.