К тому же — это Макс уговаривал остаться, а Ленка молчала. И для меня это было понятнее любых слов.

Моя Хонда стояла теперь в гордом одиночестве, а от Лэнд Крузера остались только сметённые с его кузова снежные шапки и глубокий колёсный след, ведущий к воротам. Пока детвора с энтузиазмом откапывала и мою ласточку, Макс тискал меня в объятиях — так горячо и долго, что мне даже стало неловко перед Ленкой. Сама же она просто кивнула мне на прощание: «Пока», но зато, пряча набежавшие слёзы, крепко и долго обнимала Алекса. Такая же упрямая и гордая, как и в юности. Впрочем, похоже, все они, Машковы, такие.

*************

* Hallo Nikolos! Entschuldigung, ich habe vergessen, den Telefonton einzuschalten... — Привет, Николос! Извини, я забыла включить звук в телефоне... (нем)

Глава 10

Николос... Это кто? Муж? Коллега по работе? Сосед?.. Мысли какие-то невнятные, рыхлые, как пепел. Как после наркоза. А в груди — будто иголку воткнули. Так тонко, но прямо в грёбанную болячку. Оказывается, не заросла ещё. З-зараза...

— Мда... — прерывая затянувшееся после ухода Люды молчание, буркнул Макс. — А я тебе сто раз уже говорил, отстриги бороду нахрен! — и, всё-таки открыв так и непочатую за весь ужин бутылку водки, налил две стопки. — Как чувствовал, бля... — Поднял свою, красноречиво подержал, но, не дождавшись Лёшкиной реакции, намахнул в одного. Поморщился. — Ты ж страшнее моего Поликарпыча, Лёх! Только он старый пропитый бичуган, а тебе ещё даже сорокет не трёхнул! А может, тебе бритву подарить, а? — Задумчиво хрумкнул огурцом. — Но что толку? Лучше уж мужикам пузырь поставить, чтоб они тебя в кушерях заловили, и на горелке обсмолили, как борова...

Лёшка не реагировал. Состояние было просто... Херак! — и земля из-под ног. По-другому не скажешь. Когда швыряет в режиме «голова-жопа, голова-жопа» и не поймёшь где верх, где низ и как это остановить. Как в тот раз в Чечне, когда мало того, что основной парашют не раскрылся, так ещё и в стропах закрутило. Под огнём. Хрен его знает, как тогда вывернул, не помнил. На голых инстинктах. И только потом, когда самая жара подзатихла и появилась минутка, чтобы вздохнуть, дошло, что до сих пор живой.

А вот сейчас даже инстинкты молчали. Вообще по нулям. Нокаут.

— Ну чё ты сидишь? — понизив голос подался в его сторону Макс. — Иди-и-и... Пока она одна там. Пока я тебя за шкиряку туда не оттащил, нах...

— Макс... Отвали, ладно? — непроизвольно сжав кулак, огрызнулся Лёшка. — Пока я тебя сам не отвалил.

Макс разочарованно засопел и откинулся на спинку стула.

— Дурак ты, Лёх. Жалеть ведь потом будешь.

— Не буду.

— Угу... Канешн... Расскажи мне, ага...

Зудел прям по нервам. Раздражал. Нарывался.

Из гостевой комнаты, приглушённый просторным холлом, доносился Людмилкин голос. И тоже — то ли бальзамом на душу ложился, то ли резал по живому — хрен поймёшь.

С-сука, да как же это...

А как она ловко по-немецки-то... И пацан такой здоровый уже! Алекс... Интересно, это Сашка или Лёшка? ... Хотя какая к херам разница, если, к бабке не ходи, — Денисович.

Твою мать... Как это, вообще?.. Какого хрена? Разве такое возможно?..

— Не, ну ты просто скажи хотя бы, — не выдержав, снова склонился к столу Макс, — чего ты вымораживаешься? Из-за Олеськи что ли? Ты дебил, Лёх? Это при всём моём к ней уважении, сам понимаешь. Или ты... — И резко замолчал, потому что в комнату забежала Лиза. Она собралась было пробираться к отцу, но Макс перевстрял её, поманил пальцем: — Лизунь, иди, что скажу по секрету...

Вот шнырь. К такой хитрой роже, наверное, и Лёшка бы пошёл, не удержался бы.

— Иди, скажи тёте Лене,  что дядя Макс велел подарить тебе зайчика... — заговорщически шепнул Макс, и Лизку тут же как ветром сдуло.

Лёшка усмехнулся:

— Тебе жить надоело? Или зайчик действительно есть?

— Не знаю, — отмахнулся Макс. — Ленка что-нибудь придумает. Пошли, лучше, покурим. Похоже, нам обоим проветриться надо.

В холле Людкин голос звучал громче, она действительно была в гостевой комнате. Одна, без света... Но Лёшка упрямо зацепил с вешалки куртку и, проигнорировав насмешливый взгляд Макса, вышел в тамбур.

Стояли на веранде, молчали, тупо глядя на сугробы перед крыльцом. Было ощущение, что надо срочно что-то делать... Но хрен его знает что.

— А вообще пиздец, конечно... — наконец задумчиво протянул Макс. — Ебануться можно. Я так и не понял, это получается, она реально просто сбежала тогда?

Лёшка молчал. Не могла она сбежать. Не клеится. Макс усмехнулся:

— Погоди, это что ж, получается, значит, и Медков сейчас может где-нибудь за бугром загорать? А может, он и есть этот её Николос? — Затянулся, помолчал, выпуская дым через нос. — Только нахера бы он ей, да? Чёт хренатень какая-то.

Хренатень — не то слово. И не сбегала она, Лёшка это нутром чувствовал. Как и все эти годы — что она жива. Что-то тут не то — в самой Людмилке, в том, как она сейчас держится. Улыбается, про свою кучерявую немецкую житуху рассказывает, а сама напряжена до предела. Как будто боится чего-то. Чего? Может, как раз-таки расспросов? Но это странно, сама ведь приехала, никто не заставлял. Другое дело, что ехала-то она к Ленке, а там и разговоры другие бы были...

Чёрт... Башка пустая. Ещё и Макс зудит, горячку порет. Не даёт сориентироваться...

— Получается, пока ты тут ебашил все эти годы, искал её как параноик, все эти газеты-шмазеты, объявления и прочая детективщина, она действительно тупо пряталась? Нахера? Обиделась что ли на что-то? — пожал плечами Макс. — Может, Батя ребёнка не хотел, а она психанула и свалила?


— Нет.

— Почему?

— Потому что письмо. Что она, выбрала Машкова, а потом сама же от него и сбежала?

— Я тебя умоляю! Письмо, ага. Особенно под соусом ваших фоточек... А вот, кстати, как вариант! Вот прикинь, она говорит ему, что беременна, а потом он находит грёбанные фотки... Не те, что у тебя, а до этого...

— Бред.

— Угу, это ты его просто не знал так, как я. У меня, вон, с того бреда до сих пор носовая перегородка искривлённая и зуб шатается, хотя я вообще, как говорится, просто мимо проходил и под раздачу пиздюлей попал, да? Так вот, спалив фотки, он запросто мог не поверить, что ребёнок его и настаивать на аборте, например. Он же собственник тот ещё был. Да и упёртый, как... бетон. И Людка, кстати, такая же! — Сделал последнюю затяжку, затушил окурок. — Вот и всё. Коса и камень, как говорится. А письмо — это же он уже потом прочёл, а по идее-то не должен был даже узнать о нём.

— Нет, — упрямо мотнул головой Лёшка. — Если бы она ушла, то к матери, ну максимум, к бабке в Разгуляевку. Ей больше просто некуда было.

— Некуда, это если скинуть со счетов Медкова. Он, конечно, до мозга костей свой пацан был, но ты вообще помнишь то время? Пиздец. С ног на голову всё. Столько крыс повсплывало... Даже из самого близкого окружения.

Лёшка молчал. Сложно судить о том, чего не знаешь. О тех людях, об их отношениях. Но, положа руку на сердце, и как бы ни хотелось думать о том, что Машков был Людкиной ошибкой и сволочью, способной принуждать её к аборту... Но нет. Он не был таким. И когда заявился к нему, к Лёшке, на хату, в надежде найти там Люду, он действительно был на грани отчаяния. Это читалось в его глазах. И ещё больше проявилось после того, как он, в то время как Макс, сука, заламывал Лёшке руки, а этот их, второй, — Степан, шарился по квартире в поисках следов Людкиного пребывания, нагло взял со стола пришедшее этим утром письмо. Прочёл. И совсем потерялся. И именно в тот момент Лёшка и понял — Машков надеялся на то, что она сбежала к нему, к Лёхе, но письмо переубедило его.

Макс, приняв долгое молчание Лёшки за упрямство, пожал плечами:

— Ну а что тогда? Похищение? Но Степан бывший следак, вообще-то. Он же тогда их конспиративную хату пролез от и до, и однозначно сказал, что никаких следов борьбы. Всё выглядело так, словно Людка просто собралась и, не дожидаясь его, ушла в неизвестном направлении. С вещами, деньгами и документами. И именно в то же время пропал Медков... А ты говоришь, ехать ей больше некуда!

— Угу... А ты не думал, что этот твой Степан, тоже вполне мог оказаться крысой и просто вести по ложному следу? А Батя бы твой, этот, шмонался в поисках Людмилки по всем своим явкам и Степашку бы за собой таскал. Всё гениальное просто, Макс. Машков сам слил бы всё, что только можно, потому что... — Лёшка замолчал. Какого хрена? Столько времени прошло, а признавать это по-прежнему тяжело... Вздохнул, чувствуя как колется, до сих пор колется ревность. — Потому что он её реально любил, Макс. Он без неё не мог. — Снова замолчал. Вспомнил, как это мучительное, обжигающее понимание того, что грёбанный старпёр не играл с Людкой в папика, а действительно любил её, подарило тогда ему, Лёшке, самую огромную за всю жизнь надежду: «Уж этот-то точно найдёт и вытащит её из любой беды!» И Лёшка готов был отдать что угодно, хоть свою жизнь, за то, чтобы у старпёра выгорело, чтобы защитил её и сделал счастливой. Но и недели не прошло, как надежда рухнула. Взорвалась вместе с лифтом и самим Машковым. — И, между прочим, Макс, то, что вы приехали тогда ко мне, уже говорит о том, что схема была рабочая. Машков повёлся, это факт. И если бы не письмо, крысы, может, и до Ленки бы добрались.

Макс пожал плечами:

— Ну... Вообще-то Степан Бате жизнью своей матери обязан был. Он не мог предать.

— Не знаю, Макс. Я просто предположил. И согласись, что моя версия не многим более бредовая чем твоя, м? Ты сам-то веришь в то, что говоришь?

Макс покряхтел, задумчиво сгрёб с перилы снежную шапку.

— Ну вообще, ты прав. Такой идиотизм, это не про неё. Но тогда что?