— Рудольф, — сказала я строго, — мне что, напоминать тебе измочаленную истину о том, что газета не может выходить с пустым местом, в частности вместо иллюстраций?!

Фотокор посмотрел на меня с некоторым проблеском разума в отсутствующем взгляде.

— Ты о чем? — вяло спросил он.

— Нам срочно нужна серия городских снимков хорошего качества, поручать это твоим соплякам я не могу! — убедительно «сердилась» я. — Запорют пленку, тем и кончится… Мне нужны городские пейзажи с детьми, молодыми мамашами и хорошенькими девочками, ясно?

— Когда? — растерянно поинтересовался Рудик.

— Как всегда, еще вчера, — заверила я его как можно убедительнее. — Горим уже не синим, а фиолетовым пламенем!

— Ох… — Рудик зажмурился, снял и протер очки, потом водрузил их обратно и огляделся по сторонам с таким удивлением, словно отродясь не бывал в родной конторе. — Ну не знаю…

— Меня не волнует, что ты знаешь, а чего не знаешь! — рявкнула я. — Подымайся и — вперед, пока свет еще не ушел… Гуд бай!

— Я попытаюсь, — протянул он неуверенно, — хотя лучше бы ты с утра сказала… Завтра, ты же знаешь…

— Знаю. И тем не менее!..

После того как за фотокором закрылась дверь, я перевела дыхание и согнала со своей физиономии озабоченное выражение. Снимки, которыми я нагрузила Рудика, пригодиться могли всегда, но никакой срочности в них, конечно, не было. Я очень надеялась, что метод моей покойной подруги сработает по отношению к несчастному Гофману и необходимость заняться делом хоть как-то удержит его на ногах, поможет справиться с горем… Если не считать тети Вали, Рудик был едва ли не единственным человеком среди нас, страдания которого казались по-настоящему глубокими, искренними… Насколько я знала; поняли это даже менты, опросившие Гофмана исключительно формально и пока что больше его не трогавшие.


Хоронили мы Милку в закрытом гробу. Судя по всему, даже ментовским медикам не удалось вернуть лицу моей мертвой подруги его изначальную красоту… Возможно, именно поэтому и по сей день в моем сознании момент Милкиной ужасной смерти запечатлен куда ярче, чем ее похороны.

Отчетливее всего запомнилось кладбище, напоминавшее отчего-то огромную общагу — голую, неуютную, насквозь пронизанную казенщиной… Домодедовский погост, ставший местом последнего прибежища моей подруги, был открыт всем ветрам, которые, похоже, дуют над ним всегда, а не только в тот день, когда плотная толпа коллег Милы стояла сгрудившись вокруг свежевырытой могилы… С тех пор я и ненавижу ветреную погоду, навечно увязавшуюся в моем сознании со смертью и — с одиночеством…

Рядом со мной постоянно находилась тетя Валя, кажется решившая после смерти Людки опекать меня, ее ближайшую подругу. Обе мы были не в состоянии плакать. Но тетя Валя, плечо которой оказалось прижатым в толпе к моему, производила впечатление окаменевшей в своей неподвижности. Я же, напротив, ничего не могла поделать с пронизывающей все тело дрожью.

Прямо напротив нас, по другую сторону ямы, рядом с которой стоял заколоченный Милкин гроб, находились Григ с Оболенским, Анечка и хмурые, не поднимавшие глаз «близнецы».

Конечно же Григорий, как и положено по протоколу, говорил какие-то слова, что-то сказал и Корнет. Но что — я просто-напросто не слышала… Мой взгляд выхватил из толпы еще двух человек: Кирилла Калинина с высоконьким мальчонкой, старавшимся не смотреть в сторону могилы и, судя по выражению его лица, решительно не понимавшим, для чего отец притащил его на столь мрачное мероприятие… При виде мальчика я невольно вздрогнула: у Милкиного сына были в точности такие же, как у нее, вьющиеся рыжеватые локоны и такие же глаза — живые, блестящие, смышленые… Я отвернулась.

Спустя какие-то двадцать минут все было кончено: на месте ямы вырос довольно крутой холмик, сплошь уложенный венками, с воткнутым посередине православным крестом, хотя, насколько знаю, никто из наших ведать не ведал, крещена ли Милка вообще. Толпа начала понемногу редеть, потянувшись по узкой тропинке в сторону далеких металлических ворот. Еще через несколько минут возле Милкиной могилы осталось всего несколько человек, включая нас с тетей Валей, Оболенского и Кирилла с Сашкой, нетерпеливо дергавшим отца за руку. Григория среди задержавшихся не было, когда он ушел, я не увидела.

Только тут я и вспомнила о «моем» венке, заказать который взялась вместо меня тетя Валя.

Подойдя к могиле, я начала по мере возможности осматривать ленты, трепещущие на ветру, чтобы прочесть «свой» текст. И тут я увидела это!

То был совершенно особый венок, увитый искусственной хвоей и какими-то почти черными цветами. Но главными были не цветы, а надпись, идущая по широкой, тоже черной ленте, исполненная яркими золотыми буквами, куда более крупными, чем на остальных венках: «КАЖДОМУ ВОЗДАСТСЯ ПО ДЕЛАМ ЕГО… ТЕПЕРЬ ТЫ ЭТО ЗНАЕШЬ!»

Видимо, я закричала. Потому что возле меня моментально оказался Корнет, оттеснивший тетю Валю, и — словно материализовавшийся из воздуха Потехин.

— Там… Там… — Я хватала ртом воздух, не в силах продолжить, однако Николай Ильич догадался проследить за моим взглядом и в мгновение ока ухватил суть. Бросив что-то через плечо, он повернулся ко мне, уже благополучно рыдавшей на плече у Корнета, даже не пытавшегося меня утешить. Оболенский тоже углядел эту ленту и наверняка был потрясен ничуть не меньше.

— Это не я… не мой, — захлебывалась я от слез и ужаса, — не я, не я…

— Деточка, конечно же не ты. — Тетя Валя первой пришла в себя и, отодрав меня от Оболенского, прижала к себе. — Никто и не думал, что это ты, — пыталась она втемяшить в мою окончательно отупевшую башку. — Вон твой венок, вон, видишь?… Во-он тот, с розовой ленточкой…

Тетя Валя уговаривала меня как маленькую, хотя и по ее лицу вовсю текли слезы… Господи, сколько же мужества было в этой женщине!..

Мне так и не суждено было узнать, в каких именно словах я распрощалась со своей единственной подругой, вылепившей своими властными руками мою нынешнюю судьбу. Последнее, что я увидела, прежде чем вновь овладевший ситуацией Оболенский решительно повел нас обеих с Валентиной Петровной прочь от могилы, были мальчики Потехина, паковавшие в прозрачный полиэтилен ужасный венок с черными цветами и горящими в лучах солнца словами, которыми проводил свою жертву в могилу Милкин убийца…

22

Во второй раз за последние дни мне довелось проснуться, точнее, очнуться от мучивших всю ночь кошмаров, под голос Оболенского. Но теперь уже — в своей собственной комнате. С трудом высвобождаясь из липких объятий ночных ужастиков, в которых вновь и вновь передо мной прокручивался финал роковых редакционных посиделок и падающая с навеки искаженным лицом Милка, я не сразу вспомнила и поняла, откуда в нашей с тетушкой квартире взялся Корнет. Словно сквозь туман, деталь за деталью проступил наконец вчерашний день и вечер.

Ни я, ни Виталий на поминках, организованных в редакции, не были. Прямо с кладбища, после моей шоковой находки, Оболенский, запихнув меня в свою «девятку», отвез домой, к тетушке. Познакомились они по ходу дела, без моей помощи, потому что помощь требовалась мне самой: в жизни не думала, что на свете после моего развода с Григом осталось хоть что-то, способное привести меня в состояние невменяемости… Если ничего не путаю, Лилия Серафимовна все-таки организовала на скорую руку поминальное застолье. Совершенно точно — они с Оболенским почти сразу нашли не только общий язык, но и общие темы для разговора. И теперь, услышав голос Корнета из соседней комнаты, а также заметив краем глаза свернутую постель на кушетке в моей комнате, я пришла к выводу, что их общение затянулось на довольно длительное время: тетушка ночевала в моей спальне исключительно в тех редких случаях, когда ее собственная тахта оказывалась занята припозднившимся гостем.

На этот раз я не слышала, с кем и о чем беседовал Корнет. И узнала об этом после того, как заставила себя выбраться из постели и, натянув халат, выползти в гостиную: день, слава богу, был воскресный, никаких тебе редакций, летучек, Григов…

Тетушка, оказывается, в отличие от меня, присутствовала при Виталькином разговоре и была в курсе происходящего. Видимо, об этом они и говорили, когда при виде меня оба дружно умолкли и уставились на мое «явление народу»… Судя по их лицам, видок у «явления» оставлял желать лучшего. Во всяком случае, Лилия Серафимовна тут же вскочила с явным намерением мчаться на кухню готовить завтрак, и мне стоило немалых усилий убедить ее вернуться на место: даже в нормальных обстоятельствах по утрам я не отличаюсь особым аппетитом, а уж сегодня…

Корнета вопросы моего полноценного питания, к счастью, волновали гораздо меньше, и он сразу же после нашей с тетей краткой дискуссии на эту тему перешел к делу, заодно сообщив, что только что разговаривал с Потехиным.

— Значит, так, — сказал он нам обеим. — Ребятам удалось выяснить, каким образом этот венок попал на Людину могилу. На данный момент, у них есть в этой связи показания двенадцатилетнего пацаненка, сына одного из сторожей… К мальчишке подходила, как он выразился, какая-то «тетенька в шляпе с занавешенным лицом», вручила этот самый венок и сотенную бумажку за то, чтобы он его возложил на могилу. Если все сделает как надо, обещала еще сто рублей, а в итоге обманула и не пришла… Все. Этим полезные сведения исчерпываются.

— Полезные? — спросила я, не совсем понимая, в чем заключается польза столь расплывчатых показаний. — И что значит — «с занавешенным лицом»? Чушь какая-то!..

— Ну почему же чушь? — вмешалась тетушка. — Когда-то, во времена моей молодости, шляпки с вуалью были очень модны… Ясно же, что именно это и имеется в виду!..

Корнет посмотрел на Лилию Серафимовну с уважением и согласно кивнул:

— Вы абсолютно правы. Шляпка с вуалью.