— Я не Людмила Евстафьевна! — успела я выкрикнуть, прежде чем она снова бросила трубку. Я даже не успела удивиться тому, что Карина так точно вычислила, едва я назвала нашу газету, кто именно должен брать у нее интервью. — Милы нет больше…

Последнее я добавила сама не знаю почему, но, как выяснилось спустя секунду, сделала ход абсолютно верный, не позволивший Каревой вновь прервать разговор.

— Да неужели? — Ее голос буквально сочился ядом. — Да неужели же эту гадину наконец уволили?..

— Зачем вы так? — едва выдавила я из себя. — Не надо… Милы больше нет, понимаете? Нет!..

Что-то в моем голосе заставило певичку притихнуть по ту сторону провода. И через паузу, довольно длинную, спросить более нормальным тоном:

— Что вы имеете в виду?

— Людмила Евстафьевна погибла два дня назад, — устало произнесла я. — Ее убили.

И вновь молчание, но теперь молчали мы обе. Видит Бог, о Милкином убийстве я сказала вовсе не потому, что надеялась усовестить Карину или, сыграв на этом, склонить девицу к интервью. Сказанное вырвалось у меня само — от избытка боли, усталости… бог весть чего еще. И теперь, вслушиваясь в звенящий эфир, простершийся между мной и Каревой, я горько сожалела о вырвавшихся словах, чувствуя себя чуть ли не оскорбительницей Милкиной памяти…

Очевидно, что эти двое были знакомы и, судя по никак не складывающемуся разговору, знакомство скорее можно назвать враждой… Я мучительно напряглась, пытаясь вспомнить, не имел ли один из известных мне случаев Милкиных судебных тяжб отношения к Каревой. И не могла.

— Вот что… — Певица первой нарушила взаимное молчание. — Я с вами встречусь… Насчет интервью обещать ничего не стану, там посмотрим… Как вас зовут, кстати?

— Марина, — вяло бросила я.

— Мне нужна и фамилия тоже, я должна предупредить охрану, чтобы пропустили, — пояснила она хмуро.

— Вершинина Марина Петровна… Год рождения тоже нужен?

— Обойдусь. Увидеться с вами смогу завтра, скажем… Семь вечера вам подойдет?

— Да.

— Адрес знаете?

— Нет… Судя по номеру, где-то в центре?

— Пишите: Кутузовский проспект…

Я записала адрес, и мы сухо распрощались. Мои мозги наконец включились, и, немного поразмышляв, я решительно набрала внутренний номер Корнета.

Оболенский появился у меня буквально через минуту и выслушал «отчет» по Карине, ни разу не прервав, чуть прищурившись, что всегда выдавало в нем напряженную работу серого вещества.

— Нет, Марина, — сказал он, когда я умолкла, — совершенно точно, ни один сколько-нибудь заметный Милкин скандал с Кариной связан не был.

— Уверен?

Я была разочарована и не скрывала этого. Оболенский усмехнулся, не потрудившись подтвердить свою уверенность.

— Тогда я ничего не понимаю, — резюмировала я свое общение со строптивой певицей. — Ведь за что-то же она Милку ненавидит? Да еще как! Слышал бы ты ее шипение…

— Вот завтра и выяснишь, за что.

— Ты так уверен, что она станет со мной откровенничать на эту тему?

— А вот это уже твоя забота, ты же профи, Мариночка!

В голосе Корнета появились столь ненавистные мне высокомерно-ироничные нотки. Но он тут же вернулся к серьезному тону:

— Если мы с тобой решили разобраться в ситуации, никаких «уверен — не уверен» возникать не должно. Просто нужно идти к цели, используя любые методы, все и в самом деле просто… Конечно, если цель ясна и по-прежнему тебя интересует. Я, кстати, как раз собирался тебя запустить на аналогичный визит к одному человечку, но… Раз уж тут сама ситуация, можно сказать, идет в руки, ее и будем вначале отрабатывать.

— К какому «человечку»? — поинтересовалась я без особого вдохновения.

— К Владимиру Константиновичу… — И он внезапно назвал фамилию, заставившую меня в очередной раз вздрогнуть. Это была фамилия известного кинорежиссера — того самого, который в свое время, несколько лет назад, «сменил на посту» возле Милки Грига.

— Но, насколько я помню, — возразила я, — там же ничего такого не было? Я имею в виду претензий по публикации… Точно не было!

— Там зато другое было, — сухо усмехнулся Оболенский. — Эх ты, а еще ближайшая подруга называешься… Похоже, Мила с тобой не всегда откровенничала, а?

— Через раз, — честно кивнула я Виталию. — А тогда…

— А тогда была для тебя и вовсе особая ситуация, верно? Если память мне не изменяет, почти одновременно с Милкиным романом запылал ваш с Григорием Константиновичем… Или я не прав?.. Соответственно ты страдала безмерно, полагая, что рискуешь отношениями с Людмилой.

— Не совсем так… — пробормотала я. — Я считала тогда…

— Ты считала тогда, — перебил меня, к моему огромному облегчению, Оболенский, — что предаешь свою лучшую подругу, святую, которой обязана если не всем на свете, то многим.

Краска стыда медленно, но верно начала зажигать мою физиономию. Стыдно мне было не за себя сегодняшнюю, а за ту глупую девицу, которой я была в те времена. Глупую и прозрачную для опытного взгляда, каким, несомненно, обладал не только Корнет. Прозрачную настолько, что чуть ли не любой желающий, оказывается, легко и просто мог считывать с моей души самое потаенное и сокровенное, то, о чем, как я наивно полагала, не знал никто… Оказывается, знали. И наверняка далеко не все сочувствовали новоявленной газетчице, слишком круто взявшей с места в карьер!

Корнет давно уже ушел, бросив на ходу, что в силу обстоятельств займется киношником сам, а я все сидела и сидела, тупо уставившись в пространство, погруженная в прошлое, грубо разворошенное Оболенским.

10

Несколько лет подряд, входя в наш старенький, едва ползающий вверх-вниз редакционный лифт, я — смешно, конечно! — чуть ли не благословляла эту развалюху. Ибо как раз благодаря ему наш с Григом роман, наша, как я полагала по глупости, «вечная» любовь и дала старт в утро его возвращения из той подозрительной командировки…

Первая неделя отсутствия редактора, как я уже упоминала, стала для меня из-за размолвки с Людмилой самой тяжелой за все предыдущие месяцы работы в газете. Тем более что Милка, хоть и вела себя на следующий день вполне доброжелательно, к вечеру куда-то исчезла, не сказав мне ни слова. И чуть ли не впервые я покинула редакцию в одиночестве, с грустью размышляя над явно испорченными отношениями с подругой, так счастливо повернувшей мою судьбу.

Ведь прежде я всегда дожидалась Милу, чтобы вместе с ней дойти до метро или троллейбуса, а после доехать до станции, от которой каждая из нас двигалась по своему маршруту. Но чаще всего я, к неудовольствию своей тетушки, отправлялась и дальше с Людмилой — к ней в гости. Ее небольшая квартира на «Полежаевской» казалась мне верхом совершенства и вкуса. Идеально чистенькая, отремонтированная совсем недавно, она была перестроена Милой по собственному усмотрению. Старые стены — до этого квартира была обычной двухкомнатной хрущевкой — она снесла, соорудив что-то вроде студии, каждый уголок которой нес определенную смысловую нагрузку. Аудиовидеоугол, итальянская кухня, поднятая на специальную платформу, рабочий уголок с изящным, под старину секретером, косящим в рококо… А посередине — главное из Милкиных приобретений, почти квадратная софа-кровать под атласным чехлом и кучей в точности таких же атласных подушечек разной величины… Прелесть! Особенно если учесть, что в убранстве комнаты преобладал ее любимый сиреневый цвет во всех своих тонах и оттенках.

Можно догадаться, какое впечатление все это, вместе взятое, производило на глупую, юную провинциальную девчонку, какой и являлась я тогда в полной мере. Ничего подобного я не только в жизни не видела, но и представить не могла такую смелость в обращении с недвижимостью… То, что Милка просто-напросто взяла и скопировала одну из страниц какого-то средней паршивости еврокаталога, мне и в голову не приходило. Так же как не приходила мысль о том, что вся эта безвкусица стоит денег, и немалых, во всяком случае, ничего общего не имеющих с ее, пусть и неплохим, окладом и гонорарами…

Мое горчайшее настроение в последующие дни только усугубилось, поскольку Милка, уехавшая, как выяснилось позже, на интервью с тем самым кинорежиссером, в конторе наутро не появилась, а ближе к вечеру позвонила в приемную и передала мне через секретаря, чтобы в ближайшие два дня ее не ждали. У нее-де возникла срочная работа, и отписываться от интервью она намеревается дома…

Таким образом, утром в пятницу я переступила порог нашего издательства в самом унылом настроении, какое только можно представить. Естественно, я не приглядывалась, кто именно вошел в лифт, когда сама я только-только нырнула в просторный вестибюль издательства. Единственное, на что прореагировала почти подсознательно: кто-то сейчас уведет его из-под носа, после чего придется ожидать возвращения едва ползающей кабинки довольно долго…

— Подождите! — выкрикнула я и кинулась к дверцам, начавшим словно нехотя сдвигаться. Чья-то рука послушно приостановила их изнутри, и я, на полной скорости влетев в лифт, едва не сбила с ног Грига. От неожиданности я, вместо того чтобы поздороваться, охнула и, к своей досаде, начала краснеть, а Григорий, заметно довольный произведенным эффектом, рассмеялся:

— Не помню, кто написал картину «Не ждали», — весело произнес он, — но очень похоже… Вы, Мариночка, очаровательно непосредственная девочка… Неужели вы и вправду успели побывать замужем?..

Напоминание о самом глупом факте моей биографии, прозвучавшее из уст главного, смутило меня окончательно и бесповоротно, я поневоле опустила голову, с ужасом ощущая, как жаркая краска продолжает заливать щеки. Именно в этот момент лифт как-то странно дернулся, скрипнул и — благополучно застрял между этажами.

На секунду в кабинке повисло молчание. Вслед за тем Григ совсем другим голосом, глухо и немного хрипловато, сказал: