Вместе они сидели по ночам и наблюдали, как он ворочается.

— Ларсен отрубил себе руку, потому что… потому что я просила его прекратить, — вдруг заявила служанка.

Она впервые назвала мужа по имени.

— В каком смысле?

— Просто прекратить. Десять лет назад. Оставить меня в покое. А он не смог.

— Вы скучаете по нему.

— Он был у меня единственным. Я скучаю по нему, да.

— Вы его никогда не навещаете.

— И не буду. Я виновата.

Долгую ночь они провели в молчании. Миссис Ларсен сказала о своем муже все, что хотела. Она отвезла мужа в далекую обитель сумасшествия и смерти. Сделала это сама, с присущим ей спокойствием, потому что видела раньше подобные судьбы.

Кэтрин сняла с Труита темные очки. Его глаза, блуждающие, мечущиеся туда-сюда, по-прежнему были ярко-голубыми, под ними залегли глубокие тени. Многочисленные нарывы на его голове начали заживать. Там останутся шрамы. Ральф выглядел на десять лет старше. Казалось, он перешагнул через какую-то границу, и теперь никогда не будет ни моложе, ни здоровее. Кэтрин разбила его зрелость, приблизила к порогу старости. Его сила исчезла, амбиции утихли.

Она сняла бинты с его рук, и теперь руки спокойно лежали у него на коленях. Ральф не был ни жесток, ни добр. Просто ждал, что будет дальше. Озноб уменьшился, сон смягчился, сновидения стали не такими жестокими. По утрам он делился с Кэтрин своими снами, и она терпеливо выслушивала, хотя в них не было никакого смысла и они повторялись из ночи в ночь. Это были воспоминания о событиях, о которых он прежде не говорил. Идеи, которые он не осуществил. Одно слово — сны.

Больше Ральф не расчесывал болячки. Одежда уже не жгла огнем. Он пил бульон и травяные настойки. Кэтрин и миссис Ларсен обрабатывали ему раны. Они замечали в нем перемену. Отвели его наверх, в голубую спальню, и обедали вместе с ним. После долгих лет миссис Ларсен наконец-то согласилась разделить трапезу вместе с хозяином.

Ему захотелось устриц, и они заказали в Чикаго целую бочку. Миссис Ларсен держала моллюсков в холодном подвале, кормила кукурузной мукой и поила морской водой. Каждый вечер Труит съедал дюжину жирных устриц и выпивал бокал бренди. Долгие годы он не употреблял алкоголь и удивлялся тому, что снова начал. Удивлялся, что ему давали такую пищу. Женщины устриц не ели и бренди не употребляли.

Кэтрин не могла сообщить мужу о ребенке. Как если он настолько болен? Она надеялась, что ребенок от Ральфа. Она была уверена, что от него; ей страшно было подумать, что мужу придется воспитывать еще одного чужого малыша. Кажется, когда она вернулась домой, менструации у нее еще были. Кэтрин верила в это. Верила в то, во что желала верить. Ей хотелось думать, что спала она только с Труитом, а дней в Сент-Луисе словно и не было.

Любовью без опасений занимался с ней Ральф. Это не мог быть Антонио, тот не забывал об осторожности. Это должен быть Труит. Он сделал из нее нового человека. Ее судьба потекла в другое русло, когда она покинула Сент-Луис. Сейчас в ней зрела новая жизнь.

Она никогда не была добрым человеком. В прошлом считала людей средством для достижения цели.

Труит был другим, он изменил ее, и Кэтрин не могла вернуться назад. Она промывала его гнойники, массировала ноги, накладывала на лоб лечебную мазь, растирала кору в порошок, а потом вместе с мазью прикладывала к рукам. Она расчесывала ему волосы, и они вылезали клочьями. Кэтрин горевала, ее съедало чувство вины.

Горевала она по самой себе, по своей метущейся, понапрасну истраченной молодости. Она полулежала на плетеном шезлонге в оранжерее. В теплом влажном помещении розы начали выбрасывать листья. Кэтрин плакала по себе, по отцу и матери, по сестре, по каждому моменту своего пути, приведшему ее сюда, в этот дом. Жизнь была хрупкой, а она — достаточно твердой, чтобы держаться. Все, что с ней сейчас происходило, казалось таким уязвимым, точно свежая рана: ее воспоминания, темные верфи Балтимора, выверенное величие площади Риттенхаус, и секс, и кражи, и ложь, и ангел, спустившийся с небес. Ангел не перенес Алису в великие столицы мира, не показал их красоты. Все —  хорошее и плохое — слилось для Кэтрин в один бесконечный шрам, и шрам этот покрыл ее тело. Она и к собственной коже прикладывала лекарства.

У нее болела душа, и болезнь была неизлечима. Приходилось надеяться, что в ней еще теплились невинность и чистота, она могла еще стать лучше. Ее шрамы никогда не исчезнут. Никогда она не будет цельной, как и Труит не будет молодым. Но поверх шрамов нарастет новая кожа, они побелеют, и ребенок не заметит их.

Труит смотрел на жену по-новому. И его взгляд возвысил ее, превратил в женщину мечты. Меньшего он не заслуживал. В прошлом Кэтрин не отличилась добрыми делами, да от нее и не ждали доброты. Она не понимала разницы между счастьем и ужасом. Каждый день она чувствовала стеснение в груди и не знала, что это. Руки у нее тряслись. По утрам ее рвало, но наконец-то осталась позади та часть натянутого каната с хлопающими дверьми, враждебным меркантильным сексом и безумными ночами опиумных притонов.

Кэтрин была специалистом в области начала и конца отношений, а сейчас нашла удовольствие посредине. У нее появился шанс обрести покой.

Однажды Ральф заговорил. В его голосе больше не было хрипоты, а легкие и гортань не горели от усилия Затем он стал перемещаться и одеваться самостоятельно, мог поддерживать беседу. Он уже подумывал о возвращении на работу, о приведении в порядок дел готов был взглянуть в тревожные глаза горожан, зависевших от его здоровья. Конечно же, он изменился. Ходил как старик, каждый шаг причинял боль. Волосы его совсем поседели. Когда он подносил ко рту бокал с бренди, его движения были прерывистыми, словно кадры на фотопленке.

Как-то они сидели за обеденным столом. Ральф попросил себе говядину, картофель и пудинг. Такую пищу он ел, когда был школьником. Пока обедали, Ральф читал Кэтрин местную газету — новости о чрезвычайных происшествиях.

В дверь постучали, и он со звоном уронил вилку на тарелку. Дверь была далеко от них, и Кэтрин собиралась встать, но Ральф уже поднялся и покачнулся на нетвердых ногах.

— Нет. Пойду я.

По пути он зажигал каждую лампу. Он открыл створку большой распашной двери; на террасе в темноте стоял мужчина. Он глядел в другую сторону, на лестницу и на снег. Затем повернулся. Ральф различал очертания его фигуры, но не лицо.

Гость протянул руку.

— Я Тони Моретти, — представился он. А после паузы добавил: — Твой сын.

И хотя оба знали, что это неправда, Ральф шагнул в темноту и раскрыл объятия.

Глава 21

Сыновья возвращались к своим отцам, даже если эти мужчины не были их отцами, к отцам, избивавшим их до беспамятства. Сыновья возвращались домой, желая отомстить. Возвращались к отцам, которые не могли простить себе свою жестокость. Такое случалось.

Антонио привез все свои вещи: красивые костюмы, экстравагантные парижские галстуки, чистые рубашки, трость с серебряным набалдашником и одеколоны из Лондона. Денег у него не было вовсе. Он напоминал лебедя, прекрасного, но бесполезного, и все, что он делал — каждый его жест, каждое слово, — казалось неуместным, слишком экзотическим и манерным. После ужина он играл на фортепьяно, и даже в этом была чрезмерность, словно он выступал перед изысканной аудиторией в концертном зале, оформленном в стиле рококо. Ральф предпочитал простоту Кэтрин, отсутствие опыта.

Труиты лежали в большой кровати в своей голубой спальне. Антонио жил далеко от них, на холостяцкой половине, в бывших покоях матери. Будуар, великолепная гостиная. Туда он перенес мебель, которая ему понравилась. Труит заказал для сына рояль из черного дерева. Спальня была большая, внушительная, увешанная дорогими коврами.

И в темноте Антонио словно следил за Труитами в отношениях которых появились спокойствие и простота. Кэтрин думала, что это любовь. Так обычно люди называют чувство, приходящее вслед за страстью. После секса они с Ральфом спокойно общались. Обсуждали мелкие дела, бизнес, миссис Ларсен и ее молчаливое горе, ее мужа, которого она не навещала ее заботу о Ральфе, сад. Вскоре должны были прийти новые растения. Они никогда не говорили о болезни Труита, словно ее не было.

— Антонио очень похож на Эмилию. Ее глаза и рот, темные волосы. Итальянец.

Сев в постели, Кэтрин посмотрела на бледный молодой месяц.

— Как она умерла?

Кэтрин почувствовала, что муж замер. Ральф был еще очень слаб, и возникали моменты, когда он забывал, кто он, кто она, и где они находятся. Его тело было покрыто шрамами, кричащими о ее преступлении, о раскаянии и о его прощении.

— Я убил ее.

Луна показалась очень далекой. Зима длилась так долго, ей не было конца. Кэтрин не могла вспомнить своей жизни до того, как вышла из поезда и увидела Ральфа Труита. И не стала бы вспоминать, если б не Антонио. Словно кот, он ходил по дому и наблюдал за ней днем и ночью.

— Я не могу в это поверить. Не верю.

Труит сел на кровати и взял жену за руку.

— Я расскажу об этом, и после ее имя ни разу не будет упомянуто в нашем доме. Я убил ее. Позволил ей умереть. Она уехала в Чикаго вместе с Моретти. Она была моей женой и за разводом в суд не обращалась. Эмилия была католичкой, а католикам нельзя разводиться. У меня остался ее ребенок, мальчик. Каждый раз я испытывал боль, когда думал об Эмилии, но всегда знал, где она находится. До меня долетали слухи. Все в городе судачили о ней, хотя и не в моем присутствии, и мне было стыдно. Я посылал ей деньги. Она не нуждалась и вела себя непозволительным образом. Тем не менее я отправлял деньги, потому что Эмилия была моей супругой, потому что меня преследовал образ Франни, потому что со мной жил ее сын и потому что… я не мог допустить, чтобы она пребывала в нищете. Моретти бросил ее. Оставил ради какой-то богатой вдовы с большим домом, которая не обращала внимания на его неверность, на дурные привычки, отсутствие таланта и обаяния. Эмилия…