Она походила по павильонам, мимо огромных статуй, оставшихся после Всемирной выставки 1904 года. Заглянула в музей, выставочный зал Японии, наполненный сотнями мелких и тонких предметов, сделанных с невероятным мастерством. Тяжелые богатые кимоно напоминали искусно вышитые пеньюары.

В театре «Одеон» она слушала симфонию. В ложе сидела одна, не привлекая внимания. Композиторов Кэтрин не знала, просто ей нравился гармоничный величавый шум. Нравилось смотреть сверху на толпу. Она не надела украшений, не взяла в руки веер. Не сделала ничего, чтобы ее заметили.

Вечером она гуляла по улицам. Двери пивных распахивались, оттуда доносилась музыка — веселые вальсы и польки, исполняемые на старых расстроенных фортепьяно. Входили и выходили смеющиеся мужчины и женщины. Ни разу она не присоединилась к ним. Не купила себе вызывающих и вульгарных платьев, не пользовалась духами. Не влилась в толпу смеющихся женщин. Она жалела свои маленькие украшения, которые могла бы надеть на шею, на запястья, в уши. Представляла себе вкус пива и понимала, что не скучает по нему. Кэтрин думала о сигаретах, но и они потеряли прежний магнетизм. Воображала себя сидящей с закрытыми глазами и слушающей игру оборванного негритянского пианиста, поющего низким голосом непристойную песню. Кэтрин проходила по холодным улицам незамеченной, как любая другая обеспеченная замужняя женщина, и это ей нравилось.

В обеденном зале отеля она с достоинством переносила унижение одиночества, читала Джейн Остин и ждала, когда ее обслужат. Еда была отличной, не такой хорошей, как у миссис Ларсен, зато дорогой и сытной, так что после трапезы Кэтрин впадала в дремоту. Она поглощала устриц, говядину, овощи, крупную бледную рыбу, только что выловленную и привезенную из Чикаго или даже Нью-Йорка. Ела блюда, французских названий которых не понимала и не могла произнести. Официант терпеливо объяснял ей, каков тот или иной рецепт.

По утрам она долгими часами готовилась к предстоявшему дню: решала, в какое из купленных платьев облачиться, укладывала волосы так, чтобы получилось не слишком строго и не вызывающе. Чувствовала себя, словно актриса перед спектаклем, ни одна деталь которого не ускользала от ее внимания. Она привыкла следить за всем, ей нужно было понимать, что происходит вокруг, и она точно копировала манеры постояльцев отеля. Снимала каждый волосок со своей щетки. С горничными, приходившими в номер для уборки, общалась тихим, любезным голосом. Ее комнаты выглядели новыми, словно до нее там никто не селился.

И она вспоминала о Труите, о его простоте и доверии. А также, как ни странно, о его теле и о ночах, которые они проводили. Его тело было немолодым, но от него хорошо пахло, кожа была гладкой и почему-то знакомой. Он никогда не причинял ей боль. Кэтрин сложно было сказать, действительно ли их ночи — наслаждение для нее, она не была уверена, что вообще знакома с наслаждением, но ощущала, что для Труита является чем-то вроде избавления от напряжения, чем- то вроде окна, которое слишком долго было закрыто, возвращением домой. И Кэтрин, как всегда, когда дарила удовольствие, была этому рада. Она знала цену утешения в этом мире. Знала, что это — редкость.

Труит был лишь воротами, выходом на дорогу, о которой она мечтала, но Кэтрин нравилось, что ее муж не толстый, не неприятный, не жестокий, не тиран и не невежда (эти черты присутствовали почти у каждого ее знакомого мужчины).

Она не знала, что чувствует к нему и что ей делать дальше. Она его жена, законная жена. А он богат так, как она и не представляла. Конец истории был известен: Ральфа там не будет. Но как ей самой туда попасть, как добраться до конца, сделаться богатой и получить впечатляющую награду? Иногда она забывала, что работает по плану. Правила плана стали уже не так ясны.

Кэтрин казалось, что она и в самом деле ведет простую жизнь, как другие люди: словно в тумане движется от одного события к другому, не задавая вопросов и принимая вещи такими, какие они есть. Она удивлялась, что все ей так легко далось. Дивилась тому, что для нее это стало облегчением.

Дни она проводила в публичной библиотеке. В высокие окна струился прозрачный зимний свет. За длинными столами располагались мужчины и женщины, леди и джентльмены, последние, в большинстве своем, молодые и красивые, с блестящими волосами и румяными щеками. Они листали романы и словари, газеты и серьезные книги, изучали биографии, всматривались в карты. Кэтрин нравились эти люди. Она сидела между ними, как одна из них, и чужая, как и они — чужие друг другу. И она была счастлива.

Читала о растениях. Читала Эдит Уортон[7] — о зелени, об итальянских виллах и садах. «Многому можно научиться в старинных итальянских садах, и первый урок такой: если они созданы благодаря настоящему вдохновению, их нужно скопировать, но не буквально, а перенять их дух». Читала о поющих фонтанах Гамберайи, о вилле Петрайя с ее огромной лоджией, о длинных лужайках особняков Манси и Тати, об улицах Флоренции и Лукки. Читала о садовой скульптуре, гротесковой и мифической.

Кэтрин представила себе тайный сад, лимонную оранжерею. В ее воображении лимоны вырастали, по вечерам от них исходил аромат, а днем деревья поражали цветом и блестящей листвой. Она читала о чемерице, начинавшей цвести в конце зимы, о наперстянке, дельфиниуме и славных бурбонских розах. Читала о гелиотропе, амаранте и лилиях. О хостах, буйно росших в тени, о японском папоротнике с серебряной пестротой на серо-зеленых листьях. Кэтрин зачарованно повторяла названия и мысленно заносила их в каталог: календула, колеус, кореопсис.

Она штудировала книги и брошюры о том, как нужно готовить почву, как следует ее удобрять навозом и мульчировать. Землю нужно трижды перекопать, пока она не станет как песок. Этот процесс был не таким поэтическим, как описание цветов, однако волновал ее еще больше. Ей нравились подробности, технология.

Черные лайковые перчатки и сумочку она укладывала рядом с собой на длинный дубовый стол. От света медных настольных ламп книжные страницы становились яркими. Кэтрин чувствовала себя замужней дамой, интересующейся садоводством.

Библиотекари приносили ей огромные фолианты с иллюстрациями; гравюры, раскрашенные вручную, изображали растения. Кэтрин запоминала все, что видела: тычинки, пестик, лепесток и лист. Она стояла у начала идеи, которая не казалась такой уж простой: восстановить тайный сад и наблюдать за его развитием, сделать его своим. Закрытый от всех мир, место, в котором будет безопасно. «Giardino segreto», — проговаривала она про себя снова и снова. Кэтрин любила тайны.

Мозг ее полыхал огнем. Возвращаясь в отель поздно вечером, она ложилась в узкую кровать на свежие белые простыни и рисовала в голове сад. Ясно видела, как он поднимается. Она не просто представляла его, а словно создавала своими руками. Сад стал ее первой любовью.

Первым, что она полюбила в своей жизни, с того дня с радугой, когда ехала в экипаже с матерью и молодыми кадетами. Перед Кэтрин предстал горшок с золотом, который ей давно пообещали. Теперь она завладеет им, что бы ни случилось. Она почти забыла о мистере Мэллое и мистере Фиске.

А они пришли. Однажды днем, когда Кэтрин случайно осталась в номере, робкий портье принес визитную карточку. Мистер Мэллой и мистер Фиск уселись ее маленькой гостиной, держа в руках коричневые шляпы. Гости были почти одного роста и сложения, их можно было принять за братьев. У мистера Фиска было румяное лицо, а у мистера Мэллоя — очень бледное, но у обоих имелись одинаковые неподвижные голубые глаза, и оба были одеты в коричневые костюмы одинакового покроя.

Кэтрин предложила кофе или чай. Агенты отказались, и она едва не предложила им пиво. Они вполне могли любить пиво — в Сент-Луисе все его пили, — но Кэтрин чувствовала, что выйдет из своей роли, и они, возможно, сообщат об этом Труиту.

Агенты открыли одинаковые маленькие записные книжки и начали излагать подробности. Молодой человек называл себя Тони Моретти. До смешного раскрываемый псевдоним. Это была, конечно же, фамилия его настоящего отца. Официальное, законное имя звучало как Антонио Труит. Но Ральф, скорее всего, не являлся его отцом. Антонио уверял всех, что его отец был знаменитым итальянским пианистом. У молодого человека были черные волосы. Смуглая кожа. Рост — выше шести футов. Агенты сообщили размер его обуви. Кэтрин выяснила, какие рубашки он предпочитает, какую музыку слушает. Его неразборчивость в отношении женщин страшно смущала агентов. Антонио пил. Курил опиум. Тратил те небольшие деньги, которые зарабатывал. Агенты ничего не упустили.

Он выступал в клубе, который посещали женщины с сомнительной репутацией, дамы полусвета, игроки. В его репертуаре была легкая классическая и популярная музыка, он исполнял модные сентиментальные песни, в том числе по-итальянски — язык, которого он судя по всему, не знал. Агенты утверждали, что пел он неважно. То есть не Карузо.

Антонио много путешествовал. Ездил по стране от Сан-Франциско до Нью-Йорка. Иногда представлялся другим именем. Играл на фортепьяно, проводил ночи в публичных домах, в опиумных притонах. В каждом городе показывал себя не с лучшей стороны, окружающие пытались от него избавиться, и Тони Моретти отправлялся дальше.

Потому-то его и трудно было отыскать. Несколько раз агенты находили не того человека. Не однажды обнаруживали, что мистер Моретти недавно покинул комнату, и оставалась только тень, которая его напоминала.

— Сколько времени вы его искали? Преследовали его из города в город?

— Только два месяца и только в Сент-Луисе. Если говорить о нас с мистером Фиском. Остальные агенты работали в других городах.

Они имели в виду таких же анонимных сотрудников, как и сами. Парень, которого они нашли, мог быть, а мог и не быть тем самым, кого разыскивали другие агенты в Сан-Франциско, Нью-Йорке или Остине. Вся информация поступала Ральфу.